Заявка в друзья

– Баба Нюра, вы тут долго сидите?

Старушка клюнула носом и очнулась ото сна. Перед глазами стояла новая жиличка.

– Который теперя час? Уснула, видать.

– Так пойдемте. Я вас обедом накормлю. Ларек на пятнадцать минут закрыла.

– Ой, попадет тебе от тетки, – запричитала баба Нюра.

– Не узнает – не попадет.

Нина быстро завела хозяйку в дом. Нырнула в холодильник, засуетилась кастрюльками, тарелками, ложками. Старушка только и успевала поспевать за ней глазами, уж бойко все получалось у новой квартирантки. За пять минут Ниночка собрала на стол обед, выставила все на тарелках.

– Сама чего? – Хозяйка охотно взялась за ложку.

– Так времени сколько. Вечером поем, а в ларьке чаю попью.

– Ешь, давай! – осадила ее старушка и подмигнула. – Не убежит твой ларь, ног-то у него нэма. Посуду я и сама помою, не издохну.

– Спасибо вам.

– Да не торопися, успеется.

Ниночка, следуя совету, спокойно пообедала и ушла обратно на работу. В праздничный день хлеба навезли много, а народ не шел, и ближе к обеду стали одолевать ее сомнения: продастся ли все или придется складывать буханки в большой полиэтиленовый пакет, чтобы назавтра не зачерствели.

Оставшись одна, баба Нюра дрожащими руками тщательно перемыла грязную посуду, вымела тоненьким веничком из-под стола крошки. Отдыхать после обеда она любила на диване перед телевизором, заменившем и газеты, и журналы, и досужих соседок, с которыми она в свое время переругалась с каждой по отдельности, а после асфальтирования улицы и со всеми вместе, потому что с поднятой дороги вся дождевая вода лилась прямиком на ее двор, оказавшийся в низине, а в затяжные ливни половодный ручей доходил до самого крыльца, подтопляя первую ступеньку.

Особого пристрастия у бабы Нюры не было. Любимое занятие – вязание носков и кофточек – она забросила уже давно, пальцы перестали сгибаться, выпадали спицы, терялись петли. Полюбилось тогда другое занятие – разводить на подоконниках фиалки, но нежные цветы зимой болели гнилью, пропадали, и от загубленного растениеводства осталась в сарае целая гора керамических горшков. На комоде еще пылилась стопка разгаданных кроссвордов, прочитанные по десять раз журналы, старые календари садоводов и огородников. Развлекала себя старушка как могла, пока не остался у нее в друзьях один телевизор. Под него хорошо думалось и крепко засыпалось.

В последнее время в целом доме облюбовалась ею всего одна комната, но окнами на улицу, для ежедневного просмотра пешеходов и суетной жизни. Грузно опираясь на подоконник, долго простаивала баба Нюра в непогоду возле окон, всматриваясь в тени, мелькавшие через прорези в деревянном заборе, и зачем-то пыталась в случайных прохожих угадать силуэты соседок.

По комнате ходила она без табуретки. Передвигалась неспешным шагом, рукой держалась за мебель, выстроенную в ряд. От двери слева стоял комод, за ним разведенный зеркальный трельяж, в углу на антресоли, снятой со шкафа, пылился телевизор. Два окна, что смотрели на улицу, были занавешены красивым тюлем и ничем не заставлялись из-за опорного наблюдательного поста. По другую стенку за высоким шкафом стоял широкий диван, на котором старушка спала ночью, а днем отдыхала.

Помимо обжитой комнаты в доме еще имелась спальня и гостиная, и занимали они ровно половину всей площади. Но туда хозяйка заходила редко и двери держала на замке. Квартирантов пускала лишь во времянку и то по доброму совету Тамарки, чтоб вконец не заскучать, да и копейка лишняя каждый месяц капала в руку – какая-никакая, а прибавка к пенсии. Но даже пенсией баба Нюра была довольна. На все хватало щедро назначенных государством денежных средств, если брать во внимание, что одинокой старушке кроме питания ничего и не требовалось, а то, что оставалось, бережно пересчитывалось и пряталось за комодом под пыльный палас…

Посреди бела дня залаяла протяжно соседская собака, когда в калитку застучали, и сон развеялся, как не бывало. Старуха заторопилась взглянуть в окно, но калитку уже кто-то открывал, а за тюлем промелькнула тень.

– Эк, девка не закрыла…

Спешно зашаркала бабка через кухню к дверям, а там чужой голос.

– Хозяйка! Анна Захаровна! Жива еще или нет?

– Батюшки мои. А кто это? Кто?

– Не признала меня, Захаровна?

Перед крыльцом стояла пожилая женщина с маленькой девочкой, в руках прозрачный кулечек с конфетами и крашеными яйцами.

– Галина Ивановна я. Из ткацкого цеха. Помните?

Она не помнила, но признаваться в слабой памяти не собиралась.

– Галочка, как же. Откуда?..

– Христос воскресе.

Кудрявая девочка с большими светлыми глазами пряталась за женскую юбку, посасывала леденец на палочке, а старушка растерявшись топталась в дверях: давно у нее не было незваных гостей.

– Воистину, воистину воскресе. Заходьте, заходьте, гостики, милости прошу.

За разговором вспомнила она и гостью, старую знакомую по комбинату, одно время дружили семьями, ездили на реку Кубань рыбачить, но все забылось и быльем поросло. За чаем внимательно слушала баба Нюра про чужое житие, улыбалась светловолосой девочке, застенчиво склонившейся над чашкой, но о себе рассказывала неохотно.

– Доживаю ужо. – Рот она широко не раскрывала, а свое беззубье прикрывала уголком платка.

– Сколько ж вам лет, Анна Захаровна?

– Девяносто шестой пошел.

– Ого!

– Да, старость не в радость. А куды денешься? Что положено, надо сдюжить.

– Скучно одной-то?

– Так люди кругом. Соседки заходють. Жиличку пустила во времянку.

– Не одна вы, это хорошо. А то недавно случай был…

– Какой?

Незваная гостья до последнего сомневалась: пугать бабку или не стоит, но именно из-за неприятного происшествия, которое потрясло всю округу, она и припомнила о давней знакомой. По расчетам выходило – столько не живут, и за давностью лет Галина Ивановна все боялась ошибиться двором, перепутать улицу, но ноги сами вывели ее на угол школьного забора, через перекресток дорог, мимо трансформаторной кирпичной будки к покосившемуся дому за столь ветхим забором, что сильно колотить в калитку она побоялась.

– Люди поговаривают, на нашем поселке разбой идет. Прямо днем во дворы через забор лезут, двери взламывают.

– Чего хотят-то? Грабють что ли? – не поняла баба Нюра.

– И грабят, а на вербное воскресенье смерть случилась.

– Как же? Кого же?

– Вы не слыхали разве? Через три улицы от вас, недалеко тут, как раз за школой…

Тех, кто проживал за школой, баба Нюра знала понаслышке от соседки Зинаиды, которая на старости лет поверила в шарлатанство травников, в силу пчелиного яда, а заодно и в Бога. Ходила Зинаида на лечение ко всем кому ни попадя, кроме районной поликлиники. Слишком уж предвзятое отношение имелось у нее к медработникам, основанное на проверенных слухах, которые соседка сама же с превеликим удовольствием и распространяла. Но травник Зинаиды был доверительный и надежный, проживал удобно – в двух шагах – на улице, прилегающей к школе. За один месяц излечил от хронического цистита, за другой от катаракты левого глаза, правда, после проявилась временная глухота, но одно с другим связи не имело, и травник долгие годы оставался у Зинаиды в фаворе.

– За школой никого не знаю, – засомневалась баба Нюра, – разве что травник там живет.

– Помер он давно. Вместо него дочери знахарством занялись. А вот рядом с ними старушка одна жила, такая же одинокая. Прямо днем ее и задушили, говорят, большие деньги под половицей отыскали.

– Милиция что ж?

– Милиции, Анна Захаровна, уже нету. Теперь полиция.

– Да что ты! Вот дела делаются.

– Новый президент распорядился.

– Ну то понятно, новая метелка по-новому и мятет.

– Приезжали власти, всех опрашивали. Днем соседи все на работе, никто ничего не видел. Хорошо, что вы не одна. Калитку только запирайте для осторожности.

После ухода гостьи баба Нюра закрыла все замки и засовы, залегла на диван, но вздремнуть не получалось. Ворочалась она на все бока и прислушивалась к каждому шороху. Даже в девяносто пять умирать насильственной смертью не хотелось. Воспоминания приходили к ней как тяжелые, затяжные сны, от которых на душе становилось и не радостно, и не светло, а как-то беспокойно и с некоторой долей разочарования. Светлый праздник еще больше растревожил зыбкую память…

***

В своем роду семья их считалась самой бедной. По отцовской линии происходили они из беглых крестьян, а по материнской – от первого атамана казачьего форт-поста на правом берегу реки Кубань, Матвея Спиридоновича Писаренко. Мать Елена своими предками гордилась, только замуж вышла по большой любви за бедняка Захара Гороздюка, за что своя же родня от нее и отвернулась, сделались они в роду отщепенцами.

На теплой печи лежали они всю пасхальную ночь животами вниз в ожидании отца, который исправно отстаивал службу и на крестном ходу шел во главе уцелевших казаков в черной заломленной папахе. В глубокой плетеной корзине, покрытой чистым рушником, отец приносил крашеные луковой шелухой куриные яйца, кусок прогорклого сала и бутыль молока. Чуть только громыхнет калиточка на базу, тотчас слезала голодная ребятня голыми пятками вниз, не дожидаясь сдержанного материнского приглашения. Елена ловко доставала из остывшей печи длинным ухватом котелок с разваренной картошкой. Пять вихрастых голов встречали отца за столом. По очереди, начиная с любимой жены, обнимал он всех и со всеми христосовался трехкратным поцелуем. Поровну резали и кусок сальца, и яички, и некрасивый, подгоревший с одного боку, ржаной кулич, но для любимой Анюточки был он слаще меда и городских конфет, которые она никогда не ела, а только видела красочные фантики в руках поповского сына.

На Пасху мать всегда приберегала что-нибудь вкусное, не задумываясь о том, что пролежав в ожидании своего часа, вкусное могло и подпортиться. Заворачивала в чистую тряпицу и прятала за образок Богоматери в надежде, что в такое святое место никто из детей не доберется. Черствым оказался и медовый пряник, которым она угостилась еще на масленицу у старшей сестры, но детвора постарше сгрызла его в два счета, а самой младшенькой Оленьке отец размочил кусочек пряника в чае. После ночной церковной службы он залезал на печь и отсыпался, а мать начинала суетиться по хозяйству, замешивала опару на пресный хлеб, шла к скотине убираться в стойлах. Закатывала повыше обшлага на рукавах, подвязывала под обвисшей полной грудью в два обхвата фартук из мешковины и тяпкой выскребала куриный помет из птичника до земляного пола, вымазанного глиной. Одинокая коза с черным пятном промеж рогов давно перестала давать молока и в затяжной меланхолии бодала хозяйку в широкое бедро, пока та перестилала соломенную подстилку, меняла в корыте воду. Козу Маньку маленькая Анютка боялась. Самым первым страхом, который врезался в детскую память огненным клеймом, оказался страх именно перед упрямым бодливым существом, которое выкормило в тифозную зиму и ее, и младшую сестру Ольку.

К семнадцатому году из небольшого хозяйства казака Захара Гороздюка осталось лишь с десяток кур и одна коза. Корова полегла от кровавого поноса, а коня из-за бедности Захар делил поровну с братом Митрофаном, пока тот вместе с конем и легкой двуколкой с расписными рессорами не подался в город на заработки. От голода спасал огород, мягкие зимы и щедрые на дожди, затяжные весны. Что успевали вырастить за лето, тем и кормились целый год, бедняки батраков не нанимали, сами батрачили. Но Захару повезло, досталось ему в наследство от отца сапожное мастерство, точный глаз и секрет выделки бычьей кожи, только быков у Гороздюков никогда не водилось, а на приобретение материала требовались деньги.

Когда черной грозой на синем небе грянула революция, а за ней гражданская война, пошло в роду деление на «красных» и «беляков», тут уж и брат на брата, и сын на отца, не разбирая, кто прав, кто виноват. Только женщины оставались безучастные, всеми силами оберегали детей и худобу, повязывая загодя голову вдовьими платками. Многие станичники ушли за генералом Врангелем, а вернулись единицы и то под скорый расстрел. В это страшное время в семье Захара народилось друг за дружкой шестеро детей, но в двадцать втором году после тифа осталось их пятеро. Пережила семья и революцию, и гражданскую войну. С бедняков новой власти брать было нечего, а вот богатые родственники потеряли все. Над станицей водрузили красный стяг, зажили по-новому.

Родители на судьбу не сетовали, работали в четыре руки, а когда подросли сыновья, Петр и Григорий, стали их приучать к хозяйству. Братья вместе пасли скотину на заливных лугах, нанимались в сенокос к зажиточным казакам, ловили рыбу, разводили птицу. Но с каждым годом жизнь становилась тяжелее, раскулачивание и продразверстка вконец разорили станицу, а неурожайное лето подкосило казаков похлеще сыромятной нагайки. В зиму морозы нагрянули без снега, сковали землю коркой льда, прошла по округе тифозная волна, пополнила погосты свежими могилами. Завыла голодная скотина в овчарнях, а через время замолчала. Издохла.

К старости бабе Нюре память все чаще возвращала картинки из того голодного, страшного детства, которое поначалу так быстро позабылось, упало на самое дно детской души в тугой, грязный ил, а потом вдруг всплыло темным пятном с радужными разводами. Пятилетняя Анюточка с большими глазами с голубой поволокой крепко запомнила мамкин плач над кукольным гробиком. Стоял он всю ночь прямо на голом столе, а одинокая свеча вместо выгоревшей лампадки освещала ту часть хаты, где, склонивши голову на черные руки, в тихом горе дремал отец, а мать, обхватив гладкие струганные досточки, баюкала самую малую Устинью, напевая загробную колыбельную. Об одном тогда жалела Анютка, что красивый красно-черный платок с растрепанными маками, который мать надевала по воскресеньям к обедне, достался не ей, а младшей сестре. С горя завернула Елена младенца в самое дорогое, что имела, и уложила в гроб.

В семь лет запомнилось огромное подворье бабушкиного дома, где на задворках за птичником резали свинью и кур. Мать у родной сестры выпросила тогда на коленях одно копыто и четвертуху свинячьей головы, наварила холодца с хреном, от которого у Анютки случилось несварение до рвоты, до горячки, еле выходили. В тот же год на общей сходке возле сельсовета пороли старых казаков, обвиненных в злоумышленном падеже целого табуна. Среди них оказался и дед, Писаренко Игнат Петрович. Не перенес казак прилюдного позора. Через два дня тетки прибежали звать Захара в помощь, вынимать деда из петли с опорной балки в пустой конюшне. Может поэтому баба Нюра покойников никогда и не боялась, как следовало бы. Слишком много выпало ей на роду смертей и все в те молочно-нежные года, когда даже тень от паука за печной трубой казалась огромным чудищем и наводила страх на неокрепшее детское сознание.

Больше из раннего отрочества баба Нюра ничего не помнила. Радужные круги разбегались по водной глади колодца, обнажая белые стены, голубые купола. Отец сам настоял, чтобы Анюта с младшей Оленькой ходили в церковно-приходскую школу и учились грамоте. Наука Анне понравилась, схватывалось все с полуслова, особенно полюбилась арифметика. Ровно в столбики выстраивались цифры, подводилась линия и жирные точки помечали заемные десятки. Ловко высчитывала Анечка шестизначные числа, еще успевала и сестре помогать, а вот с чистописанием отставала, уж больно торопилась и кляксами пачкала тетрадь. Но через три года и учеба закончилась, церковь прикрыли, а вместо школы появилась в станице изба-читальня. И росла Анюта цветком незабудкой, матерью обласканная, отцом любимая, сестрами дружная, только брат Григорий взъелся на нее без причины, то подзатыльник в сенцах отвесит, то за локоть ущипнет, да так больно, прямо до синюшного синяка, а за что – непонятно. Не иначе, как зависть душила Жорку лютой хваткой, или глаза девичьи небесно-голубые не давали покоя…

***

Без тетки Ниночка с торговлей справлялась хорошо, даже была в значительной прибыли. Водку деревенского розлива местные мужики оценили, на утро голова после нее не болела, руки не дрожали, и к ларьку весь день тянулись страждущие, особенно до одиннадцати часов утра и ближе к закрытию. Учитывая, что для профессии продавца высшее образование особо и не требовалось, уже на третий день Ниночка в работе освоилась досконально. Сама научилась считать объем реализованной продукции с поправкой на активность местного населения и после обеда звонила в пекарню, диктовала по списку количество необходимой выпечки. Официальную выручку после шести часов вечера у нее забирал представитель от пекарни. Пузатый дядька неопределенной кавказкой национальности с короткими усами приезжал в одно и то же время на белом «лексусе», а левый доход, запихнув поглубже в лифчик, она приносила домой и уже не спеша лишний раз пересчитывала.

После работы в девятом часу Ниночка спешила домой. В пасхальный день хлеб так и не распродался, осталось два лотка. Вспомнив лекции по экономике, она позвонила в пекарню и договорилась сдать их утром или обменять на свежий привоз. Довольная выручкой от водки и сигарет, Нина торопилась накормить ужином хозяйку и вытянуть отекшие к вечеру ноги. Но хозяйский дом встретил ее черными окнами и закрытой дверью. Покрутившись во дворе, она пару раз подергала за дверную ручку, постучала, заглянула в пустые окна, опять постучала – тишина, и, махнув рукой на старушечьи причуды, ушла ужинать во времянку.

Мужа Ниночка не ждала. Не зря Борис заранее объявил о командировке, но не учел светлый праздник Христовый и выходной день, и с его стороны по всему выходила наглая ложь, небрежно прикрытая льстивыми комплиментами и веселыми шуточками, но от них Ниночка давно устала. Пробыв с ней ровно сутки, Борис уехал в неизвестном направлении, якобы на работу, но нечаянно открывшаяся связь с Катькой Нечепуренко грызло женское сердце похлеще зубастого термита, а доказательств не было, одни голые слова.

Зато машина ей понравилась: серый «фольксваген поло», совсем новенький с кожаными бежевыми сидениями и приметным номером – шесть два шесть. Еще хотела пошутить, не многовато ли шестерок, но передумала – без чертей, видимо, не обошлось. В сказку о беспроцентном кредите верилось с трудом, и лишний раз Ниночка решила щекотливую тему не затрагивать.

Полдня они катались по городу, заехали в недорогое кафе на набережной, и она потянула его к мосту, прозванному в народе «мостом поцелуев». Несуразное бетонное строение давно полюбилось молодоженам, невеста с женихом ради новой приметы цепляли на мостовое заграждение амбарный замок, ключ выбрасывали в мутную воду. Ниночке захотелось найти свой замочек, но где там! За год навешалось столько замков, словно виноградные грозди тянулись до самого низа в несколько рядов. Только ключик в тот день она в суете выбросить позабыла, так и сжимала в руке до самого ресторана, где гуляли свадьбу, а потом спрятала в крохотную коробочку из-под обручального кольца на всякий случай.

Позабавило ее и то, что муж весь день вел себя как провинившийся школьник, заглядывал в глаза с тайной надеждой и какой-то обреченностью. Потом опять принимался за шутки, что-то рассказывал о работе и новом директоре автосалона, но Ниночка сильно не прислушивалась. Через плотный туман обиды она едва улавливала суть разговора, всеми силами сдерживая желание закатить жуткий скандал прямо в кафе, чтобы все присутствующие, совершенно чужие, посторонние люди, оказались невольными свидетелями ее позора и его лжи. Именно свой очевидный позор ставила она выше его гнусного лицемерия. Почему-то с детства ей внушали, что если муж ходит на сторону, то виновата в таком горе именно жена. Ниночка толком и не помнила, сколько случалось на ее коротком веку подобных инцидентов (по станице сплетни распространялись быстрее огня), зато хорошо усвоила материнские слова – сучка не захочет, кобель не вскочит – не совсем понятно объясняющие поведение собачьих особей, зато наглядно обличающие человеческую животную сущность и грехопадение в целом.

К браку Ниночка готовилась долго, и в двадцать четыре года казалось, что засиделась она в девках, прямо корнями вросла в то место, где надо было лишь присесть и осмотреться. Но случившийся брак укрепил в основной фабуле сюжета неоспоримую суть – счастье нужно создавать самим, выстраивать собственными руками по кирпичику, изо дня в день трудиться в поте лица, сколачивая семейный плот перед спуском на бурную реку под названием «жизнь». Эта красивая фраза врезалась в память во время бракосочетания, когда грудастая тетенька в позолоченных очках зачитывала перед молодыми свадебную оду.

Трудно было упрекнуть себя в нетрудоспособности, старалась Ниночка, как могла. Вымеряла, рассчитывала, экономила, поясок подтягивала, у родителей в долг не занимала, перед свекровью не кланялась, и все оказалось без толку, потому что в браке не хватало самого важного – взаимоуважения. Но Бориса по большому счету уважать было и не за что. И отсутствие деликатности совсем уж легко ложилось между ними на влажные простыни, разъединяло и отдаляло друг от друга как два мира, как две галактики.

За два рабочих дня Ниночка потихоньку свыклась с той мыслью, что грозы не миновать, но в отсутствии мужа решилась на отчаянный шаг – встретиться со свекровью, чтобы услышать из первых уст то, о чем едва имела представление, полагаясь на женскую интуицию, на врожденную догадливость.

5

После ночного дежурства Олег входил в квартиру под громкий лай Фурсика и перезвон церковных колоколов. Пес добрался до плюшевого медвежонка, подаренного Светкой на Новый год, разорвал игрушку в клочья и довольный валялся в поролоновой набивке, чихая и фыркая от радости.

– Ну ты, товарищ, и оторвался, я погляжу. Подходящее время выбрал, нечего сказать. Гулять идем?

Но прогулка не задалась. Возле подъезда он столкнулся с Толиком.

– Что так рано?

– В самый раз, – невозмутимо возразил старинный друг и качнул пакетом в руке. Тихо громыхнули бутылки.

– Я пить не буду. – Олег в гости не приглашал, с намеченного пути не сворачивал. – Только с ночи вернулся. Фурсю прогуляю и спать.

– Так я тебе мешать не буду, спи на здоровье. – Толик удрученно поплелся следом. – Можно и позже отпраздновать.

– Толик, иди домой. Ко мне Егор обещал заехать.

– Гонишь единственного друга.

– Тебя Полина отпустила?

– Она с детьми в станицу вчера уехала к сестре. Я один аки перст. Мимо тещи тенью прошмыгнул.

В светлый день Пасхи Олега все раздражало. И не умолкающая болтовня Толика с перерывами на опрокидывание рюмки. И нетерпеливое рычание шпица под столом в ожидании благодарственной подачки. И слишком красные одутловатые Светкины губы, вытягивающиеся в трубочку всякий раз, когда соседка, не стесняясь чужого присутствия, норовила чмокнуть его в напряженную шею.

После обеда явился сын. Не один. От неземной красоты его спутницы Олег с порога почувствовал неловкость и лишней суетой выдал затаенное раздражение – невольно выругался трехэтажным матом, наступив на собачью лапу. При виде Егора Светку тут же сдуло ветром в незакрытую дверь. В этот день дверь вообще не закрывалась. Закрывать было бесполезно.

Егор с новой девушкой по имени Яна заехал к отцу с наилучшими намерениями. Уже несколько месяцев он раздумывал над логическим завершением холостяцкой жизни: надо жениться. Пора. Отца в расчет не брал совершенно по той причине, что советчик из него был никудышный, равно как и подсказчик. Давно Егор полагался на собственное здравомыслие, с того самого дня, когда уяснил одну простую вещь: родители сами не могут разобраться с личной жизнью, куда им других учить. Но хотелось ему перед тем, как сделать официальное предложение, показать избранницу отцу. Не для проформы, а ради родственных уз, их связывающих воедино, нерушимо. С некоторых пор существовала между ними тонкая чувствительная мембрана, бессловесная. И по той причине много они не разговаривали, даже созванивались раз в неделю, а виделись и того меньше. А когда виделись, то разговор происходил обрывочными предложениями, договаривать мысль до конца никто нужным не считал, и так все было понятно.

После собачьего визга Яна сама протянула Олегу ладонь для пожатия, и приветственная улыбка – смелая, янтарно-лучистая – его обворожила. Все другое казалось лишним. И навязчивые попытки Толика похристосоваться с красивой девушкой в румяные щечки. И долгие извинения сына за недолгий визит, и Светкины подгоревшие пироги с курагой и свежими яблоками, которые она проворонила и принесла под конец застолья, все пытаясь накормить сдобой хрупкую Яну, слегка захмелевшую от двух стопочек разбавленного кагора.

– Ты, батя, с дядей Толиком на неприятности нарываешься.

Егор отцовские праздничные застолья не осуждал, просто пытался достучаться до мужского слегка поддатого сознания.

– Все путем, сын. Тетя Поля его одного оставила на съедение волкам, вот он ко мне и прибился. Завтра с утра как протрезвеет, доставлю домой в лучшем виде. Под расписку.