Цельсиус

Остаток обеда прошел спокойно. Мама рассказала пару баек про хитрых итальянцев. О том, как они быстро приспосабливаются к российским реалиям. Пожаловалась на автомехаников, на днях заменивших в ее «Мерседесе» «какую-то мелкую штуковину» и содравших с нее совершенно неслыханную сумму. В самом конце она все-таки не выдержала и прошлась по моей одежде. Сказала, что мне нужно лучше следить за собой. Что, обладая такой внешностью, я одеваюсь откровенно скучно. И что этот костюм она вообще-то уже видела на мне несколько месяцев назад.

– Не может быть, – в притворном изумлении я не донесла до рта стакан с минеральной водой, которую сумела заказать в перерывах между ее монологами.

– Да. Представь себе, – проговорила мама с плохо скрываемым удовлетворением. – Где-то полгода назад ты обедала со мной в том же самом жакете и юбке. Жаннуль, так нельзя.

После обеда с мамой я немного прогулялась по Большому проспекту. Благо солнце сегодня надежно погребено за облаками. Шла по тротуару и рассматривала дома. Мысленно превращала их в коробки. Это можно проделать практически с любым домом – мне для этого не требуется вообще никаких усилий. Убираешь крышу, балконы, эркеры, все декоративные элементы. И добираешься до сути здания. До его квинтэссенции. И когда ты это делаешь, в девяноста девяти случаях из ста чувствуешь скуку. Есть, кстати, в городе дома, у которых суть совпадает с экстерьером. Реальные бетонные коробки с прямоугольными проемами окон. И больше ничего. Авторы таких домов наверняка считали себя чуть ли не предтечей функционализма. Даже архитектурного авангарда. Но смотреть на такие постройки физически тяжело. Недаром ведь большинство архитекторов навешивают на оконные проемы разное обрамление. Профили. Выступающие консоли. Свисающие замковые камни. Фронтоны с замысловатым барельефом. Колонны и пилястры. Аркады с рустами. Карнизы. Все что угодно, только бы скрыть изначальную родовую скуку пресловутой коробки. Хоть это и довольно трудно. Это тебе не горизонтальное ленточное окно Ле Корбюзье, чтобы додуматься до такого, нужно быть гением.

Незаметно для себя я догуляла до своего самого любимого дома – дома с совами. До здания, способного в одночасье опровергнуть все, что я только что говорила. Хотела бы я посмотреть на человека, который назвал бы этот дом скучным. Даже если с него вообще все убрать. Даже в этом случае останется беспорядок расположения окон. Как и намеренное разнообразие форм оконных проемов. Да и нет на самих стенах ничего. Никаких профилей или орнамента. Цокольный этаж облицован грубофактурным горшечным камнем. И это не просто фирменный лидвалевский контраст с серой штукатуркой. Здесь архитектор пошел дальше. У каменной облицовки нет четкой границы сверху. Она как бы постепенно проступает сквозь отштукатуренные стены. И это создает впечатление природной мощи камня. А массивные ступени трех эркеров, прочертившие диагональ на главном фасаде? А гранитные стрельчатые порталы подъездов? Они настолько монументальны, что стальная современная дверь с домофоном, утопленная в глубине такого портала, смотрится дешевкой и издевательством. Никогда еще финский национальный романтизм не пробирался настолько нагло в самое сердце Петербурга.

И да, я все знаю. Я в курсе, кто и что у кого позаимствовал. Мне известно, что Ипполит Претро, архитектор дома с совами, срисовал свои порталы со зданий Сонка. Но это как расходящиеся во все стороны волны. Претро у Сонка. А Минаш, построивший свой дом совсем неподалеку, на улице Ленина, – уже у Претро. Ипполит Претро посадил возле портала двух филинов, а Минаш окружил окна первого этажа птицами с длинными остроконечными клювами. И это привет даже не от Претро с Лидвалем, а от самого Сонка. Правда, волны заимствований со временем затухают. Приходят в негодность. Иногда в полную. У Претро массивная арка портала покоится на двух невысоких массивных пилонах. Это фактически камни, только обточенные в параллелепипеды. А Минаш зачем-то отшлифовал камень порталов да еще и заменил пилоны колоннами. Коротенькими архаичными колоннами. Ко всему прочему – с дурацким орнаментом в верхней части. Хотя на фоне того, что здание Минаша отвратительно симметрично, это и не столь великий грех. Ну вот какой может быть северный модерн без асимметрии? Без динамического напряжения, без пластики масс?

Так всегда и бывает. Заимствование всегда идет рука об руку с вырождением.

Но все равно, если бы не островки северного модерна, я бы вообще не знала, как жить в этом городе. В городе, где концентрация колонн превосходит все мыслимые пределы. И где со временем у меня только растет список отторгаемых архитектурных стилей. Начиная, естественно, с классицизма. В какие бы одежды он ни рядился. Ранний, строгий, псевдо-, нео-, просто классицизм… Все, что с колоннами. Весь центр города – одни сплошные колонны…

Раньше я как-то не очень понимала, почему все более-менее заметные архитекторы – мужчины. Но теперь мне кажется, я знаю почему. Ведь любое здание, все то, что возвышается над землей, даже просто поставленный вертикально, на тычок кирпич. Все это физическое воплощение эрегированного эго. Их эго. И колонны эти – они ведь тоже символ. Увековеченный сотни тысяч, миллионы раз символ. В камне, мраморе, граните, даже в металле. В этом смысле особенно показательны пилястры. Имитация колонн. Инженерная необходимость в колоннах уже отпала, но одноклеточным все равно не остановиться. Не побороть себя. Не переступить через свою натуру. Им необходимо снова и снова изображать вертикально стоящие столбы. Или хотя бы их контуры. Только зачем же ходить вокруг да около? Зачем так мучиться? Взяли бы и назвали все своими именами. Дополнили бы наконец пять классических ордеров шестым, самым главным. Фаллическим ордером. И дело с концом.

Я еще раз прошлась мимо дома с совами. Мимо серого громадного здания, выходящего сразу на три улицы. Мимо невероятной скандинавской сказки, возведенной в центре Петербурга. Остановилась возле главного портала.

А я ведь и вправду на несколько минут поверила, что тот клоун на ресепшен мог оказаться моим братом. Он даже чем-то похож на меня. Если, конечно, не брать в расчет этот его безобразный загар. Высокий. Симметричное, без изъянов лицо, светлые волосы. Уверенный взгляд. И если бы он не прокололся на первой же своей фразе, я бы так и гадала: а вдруг? Но я точно знала, что раньше с ним никогда не встречалась. И наваждение тут же пропало. Но те мгновения, в течение которых я с замиранием выискивала в стоящем передо мной загорелом продажнике своего брата, никуда не делись. И мне пришлось даже потратить несколько драгоценных ледяных кристаллов у себя в груди, чтобы заморозить начавшие оттаивать воспоминания.

Он

Ни чувства жуткого холода, ни тяжести набухшей мокрой одежды, ни страха утонуть – ничего этого не было в первые мгновения, только молниеносный паралич дыхания. Такая вот короткая пауза, две-три секунды абсолютной внутренней неподвижности и тишины, за которые тысячелетиями бьются бесчисленные медитативные практики, пытаясь нащупать выход в пресловутую нирвану. А все оказалось до смешного просто – достаточно выйти весной на подтаявший лед Невы и угодить в полынью.

Я заказал себе еще одну порцию водки – я начал пить сразу же после бесславного изгнания из R.Bau, с седьмого неба, с не покорившегося мне седьмого этажа. После разговора с Жанной мне нужно было согреться и согреться как можно быстрее, и лучше варианта я не нашел. Нет, я мог бы, наверное, попробовать помириться с Кристиной, но, прикинув шансы оказаться с ней сегодня в постели, решил не калечить еще больше свое и без того уязвленное либидо. Оставался еще Гриша, любитель парилок и крафтового пива, но уговорить его пойти со мной в сауну в середине рабочего дня представлялось совершенно непосильной задачей.

Так что, да, водка. И мне повторить, кстати. Спасибо.

Никто не заметил, как я увязался за ними, – это была Гришина компания, все мальчишки на два-три года старше меня. Они спустились к реке по блестящим от растаявшего снега гранитным ступеням Университетской набережной, я дождался, когда они отойдут достаточно далеко, и двинулся вслед за ними. Нам с Гришей строго-настрого было запрещено выходить на лед, родители снова и снова напоминали об этом, особенно осенью и весной. Но в тот день ни одно из их предостережений не сработало.

До сих пор помню то чувство, когда в первый раз выходишь на мартовский лед, – пьянящее ощущение чего-то запретного, настоящего, взрослого. Даже тело становится как будто легче от чувства близкой и грозной опасности, оно словно пытается выпросить себе гравитационную индульгенцию, свести к минимуму шансы провалиться под ледяной настил, проседающий под ногами. Отголоски этого чувства посещают меня иногда и сейчас. Например, когда, стоя на троллейбусной остановке на Стрелке Васильевского острова, я открываю на смартфоне Яндекс-Транспорт и программа уверенно сообщает мне, что я нахожусь в акватории Невы, прямо напротив Петропавловской крепости.

Они были уже почти на середине реки, когда кто-то из мальчишек обернулся и заметил меня. Гриша что-то закричал и побежал в мою сторону, я же начал непроизвольно пятиться к набережной, предчувствуя грядущую и совсем не братскую взбучку. Не было никаких предвестников, никакого треска, я не услышал ровным счетом ничего подозрительного: вот я делаю шаг назад, не спуская глаз с приближающегося ко мне брата, еще один шаг, а в следующую секунду я в воде.

И уже не дышу.

Водка проникала в кровь, разносила по телу благую весть о глобальном потеплении и вечном лете, и я с удовольствием предавался этому милому самообману, и не потому, что он был каким-то особенно достоверным, – просто я страстно хотел обмануться. Я знал, что, будь я сейчас на Мальте, мне достаточно было бы выйти на полчаса на открытое пространство и все – плотные горячие лучи огромного южного солнца в два счета выбили бы из меня всю эту окоченелую низкотемпературную дурь. Но здесь, в северном хладнокровии так и не поверившего преждевременной весне города, солнце не столько грело, сколько слепило, обрекая меня на алкогольные суррогаты тепла. А потому я все заказывал и заказывал сорокаградусные прозрачные шоты, которые рано или поздно должны были довести температуру тела до привычных тридцати шести и шести десятых.

Тех самых градусов.

Того самого Цельсия.

Шок от мгновенного погружения в ледяную воду прошел, и одновременно со способностью дышать во мне разом очнулись инстинкты самосохранения. Я начал истошно орать, бить по воде руками, я выплевывал обжигающий горло жидкий холод, судорожно извивался, пытаясь сбросить тянувшую на дно тяжеленную разбухшую куртку. Через заливающую глаза воду я смутно различал появившиеся у полыньи человеческие фигуры, слышал какие-то крики, которые то становились громче, то почти пропадали, синхронно с моими погружениями под воду. Кто-то бросил веревку с толстым узлом на конце, она больно ударила меня по голове, и я, не чувствуя уже почти своего тела, что есть силы схватился за нее обмороженными пальцами. Веревка пришла в движение, меня увлекло вслед за ней, навстречу забрезжившей было надежде, и тут я воткнулся с размаху в неровный край льдины, почувствовал – даже сквозь анестезию холода – острую боль. Вода вокруг меня покраснела, я несколько раз глотнул ее, возвращая себе гемоглобин, но, теряя последние силы, пальцы выпустили веревку – не разжались, нет, они больше не могли сжиматься и разжиматься, – просто выпустили веревку, дыхание стало частым-частым, необязательным, совершенно излишним. Тело ушло под воду, я внезапно перестал ощущать, какая она обжигающая и ледяная, и в наступившем безмолвии все, на что я еще был способен, это всматриваться в утянувшую меня глубину. Разглядывать оттенки зеленого, изумрудного и ртутно-синего, которые я до сих пор не замечал. Смотреть на величественное спокойствие, незыблемую бесконечность подводного царства, на его тяжеловесное постоянство, на едва уловимое мягкое течение. На пузырьки бесполезного теперь воздуха, второпях покидающего мои остановившиеся легкие, словно последние матросы идущий ко дну корабль. И в тот момент, когда мне наконец удалось вместить в себя эту глубоководную красоту целиком, я вдруг увидел ее лицо. Ее немигающие сине-зеленые глаза, ее вымораживающий холодный взгляд.

Весь следующий день после разговора с Жанной, после согревающего водочного компресса, сделанного мне великодушным барменом с цветными, как сны, татуировками на руках, я провел на диване перед телевизором – гудящая голова и взбесившаяся сила тяжести сделали прямохождение временно недоступным. Пришлось отмотать эволюцию немного назад, компенсируя неспособность стоять преувеличенно мудрыми мыслями. Мало кто задумывается, что мы пьянеем не от алкоголя, мы пьянеем от времени, мы сгущаем его, концентрируем, заливаем в себя вместе с этиловым спиртом разной степени очистки и крепости. Мы безрассудно тратим свое время на несколько дней вперед, так что неудивительно, что наутро его, времени, практически не остается. Но как по мне, лучше уж похмелье безвременья, чем переохлаждение, прозябание и попеременное дрожание членов. Так что сегодня, даже несмотря на то что я с трудом стоял на ватных ногах, я чувствовал себя намного уверенней. К тому же на диване можно было не только лежать, но и расти, по крайней мере профессионально, поглощая серию за серией телесериалы с оценкой на IMDB не меньше восьми. Моя собственная заявка для телевидения все еще была на рассмотрении, так что совсем нелишне поизучать пока чужие сериальные поделки – в наше удивительное время любой сезон Breaking bad для сценариста полезнее, чем все учебники по драматургии вместе взятые.

Я с удовольствием утонченного ценителя досматривал финал первого сезона «Убивая Еву», когда неожиданно раздался звонок в дверь. Я взял в руки пульт, нажал на паузу и совершил самое энергозатратное действие из того, что мог себе сегодня позволить, – принялся напряженно раздумывать, кто бы это мог быть. Дернулся поставленный на беззвучный режим телефон, я взял его в руки и прочитал: «Открой дверь пожалуйста это я». Пришлось вставать и совершать маленький подвиг – я кое-как добрался до прихожей и открыл входную дверь.

– Привет, Кристина, затянула меня тина.

Кристина посмотрела на меня, поморщилась и, картинно зажав ладонью нос, прошла мимо меня в квартиру.

– Типично мужское поведение, – сказала она, – потерпев неудачу, первым делом пойти и нажраться.

Одетая в приталенную кожаную куртку и джинсы, Кристина стояла посреди комнаты и озадаченно озиралась.

– И что это еще за секрет начинающих драматургов – перегаром разит за версту, а алкоголя ни капли?

Моих сил хватило только на то, чтобы закрыть дверь, – я остался в прихожей и, прислонившись к стене, издалека рассматривал невысокую, призывно утонченную фигуру бывшей балерины.

– Кристин, тебе нельзя ходить в таких обтягивающих джинсах. Ты перезаражаешь полгорода мыслями о собственной неполноценности.

– А ты так и будешь стоять в прихожей?

– Это будет зависеть от тяжести заболевания – ведь я уже инфицирован.

Кристина сняла куртку и бросила ее на диван, оставшись в футболке, ее волосы были собраны сзади в высокий хвост – все это придало мне воодушевления, но не добавило сил. Какая все-таки удивительная способность – за все то время, что мы не виделись после разговора с худруком, она безошибочно выбрала момент, когда у меня даже стоять нет сил. Не говоря уже про что-то более… ресурсоемкое.

– Я все выяснила, – сказала, вернее, чуть ли не прокричала мне в прихожую Кристина. – Это все Кочубеева, это ее козни.

Пришлось отлепляться от дружелюбной вертикали стены и перемещать тело в комнату, вознаградив себя за дерзкий внутриквартирный переход долгожданным воссоединением с диваном.

– Ты знаешь, Кристин, у меня сегодня в голове словно блок какой-то. Но не тот, который поэт, а самый настоящий ступор. Так что извини, но я ничего не понял про Кочубееву.

Кристина вздохнула.

– А тут и понимать нечего. Кочубеева крутит Хутором, как хочет. Думаешь, как она получает все эти свои главные роли? Она увидела, что твоя новая пьеса написана под меня. Увидела, что ей там ничего не светит. И убедила Хутора зарубить пьесу.

– То есть как? Подожди. Как убедила?

– Как, как… – пожала плечами Кристина. – Откуда мне знать? Орально, например.

– Какие дивные сексуальные фантазии… – я попробовал представить себе крупную фигуристую Оксану и семидесятилетнего худрука хоть в какой-нибудь, самой простой совместной позе и почувствовал, как у меня оплывает от дымящегося напряжения и без того разжиженное серое вещество.

– Это никакие не фантазии, – Кристина вдруг посмотрела на меня с непонятной злостью, словно я был причастен к роману худрука с Оксаной Кочубеевой, – это ее обычная тактика, она всегда так поступает. Находит нужного для достижения ее цели мужика и соблазняет его.

Кристина замолчала.

– Ну о’кей, – я попытался собрать в одном месте черепной коробки пошатывающиеся, норовящие разбрестись мысли, – Кочубеева спит с Хуторянским. Не знаю, зачем мне это знать, но о’кей. Дальше-то что?

– А дальше ты пойдешь к Хутору и скажешь ему, что тебе известно про него и Кочубееву. И если он не поставит твою новую пьесу со мной в главной роли, об этом узнают абсолютно все. Вплоть до последнего осветителя.

– Крис, это, конечно, очень наивно и глупо, но когда ты появилась на пороге моей квартиры, я подумал было, что ты действительно по мне соскучилась.

– Так я и соскучилась, Ник, – Кристина наклонилась ко мне, я видел, чего ей стоило не замечать исходящие от меня атомы вони, эти побочные продукты метаболического расщепления этилового спирта, – не зря все-таки обучают актеров на сцене игнорировать людей в зрительном зале. – Но ведь нужно кому-то из нас решать проблемы, не всем же валяться с похмелья на диване перед теликом. Ну так что?

Вообще, конечно, глупая ситуация – нужно что-то говорить, но сказать мне было нечего, в другое время и при других обстоятельствах я бы просто ее поцеловал, но только не сейчас – уж больно мне не хотелось смотреть, как ее передернет от той дряни, что догорала у меня во рту.

– Прости, Крис. Но я пас.

Кристина выпрямилась, взяла в руки куртку и с нехорошей улыбкой посмотрела на меня.

– Знаешь ты кто, Ник? Ты гребаный лицемер. А я, как дура, до последнего на что-то рассчитывала. Но теперь-то я хотя бы все про тебя понимаю. Думаешь, я не знаю про тебя и Кочубееву? Не знаю, как вы там сосались за кулисами после премьеры?

Кристина резко развернулась и вышла из квартиры, напоследок презрительно махнув собранными в хвост волосами – спасибо что не по лицу. А я подумал, что как-то не складывается у меня в последнее время с театром – ни с пьесами, ни с режиссерами, ни с актрисами. Даже с теми из них, кого мне довелось несколько раз довести до оргазма.

Тем временем в «Цельсиусе» я получил свои первые деньги. А также вторые, третьи и те, что были безо всякого номера, но об этих последних лучше открыто не распространяться. Их мне приносил в плотных белых конвертах Кир, как правило после непродолжительной аудиенции со стоящим в холле бизнес-центра банкоматом. Вот и сегодня, как только Кир появился в офисе, по его загадочно-отстраненному выражению лица я безошибочно понял, что еще один наш с ним совместный контракт оплачен. Так оно и оказалось – мы поздоровались, Кир вытащил из внутреннего кармана пиджака аккуратный конверт, который тут же незаметно для окружающих перекочевал ко мне в руки.

– Пересчитай, – сказал Кир.

– Гуманитарии не пересчитывают.

– Ну и зря. Я тут на днях тоже не потрудился пересчитать. Вернее – перечитать. Я тебе не рассказывал?

Я покачал головой.

– Короче. Ездил тут на встречу с одним пассажиром. Так, ни рыба ни мясо, чувак на ритейле сидит, я ему как-то на неделе КП по радиаторам закинул. Ну сидим, перетираем, все путем, клиент все теплее и теплее, я уже губу раскатал, реально. Дошли до модельного ряда, и тут этот пассажир говорит: «Блин, а это чего такое?» Я сразу не врубился даже. А он – радиаторы-то немецкие. Я говорю: «И что?» А он – как что? Ну и начал – День Победы на носу, хуе-мое… Ну, думаю, скидку себе выбивает. Ладно. Делаю печальное лицо, заламываю руки. Говорю, что скидки у нас запрещены. А он, сука, все про немцев, про победу, про национальную гордость. Ватника включил, и ни в какую. Бодались мы с ним, наверное, полчаса, не меньше. Короче, оформил я его. Со скидкой десять процентов.

Кир замолчал.

– Ну о’кей, оформил и оформил. Молодец.

– Ага, молодец, блядь. Я второпях прайс-листы перепутал. Не посмотрел, на что его подписываю. И вместо заряженного обычный ему выставил. И эти десять процентов мне теперь из своих комиссионных придется выплачивать, скидки-то у нас запрещены. Вот тебе, бабушка, и День Победы…

– Какая интересная история.

Мы с Киром обернулись – в двух метрах от нас стоял Борис Сергеевич, его вытянутое, тщательно выбритое лицо исходило желчью с не вполне понятной отдушкой, которую с определенными натяжками можно было принять за сарказм.

– Значит, заряженные прайс-листы, Булгаков? И что дальше – подделка финансовой документации? Проведение леваков мимо бухгалтерии компании? Кеш в конвертах?

Кир покраснел, быстро и неожиданно густо, но РОП, к счастью, уже потерял к нему интерес – его изводили совсем другие заботы.

– Никита, на два слова.

Мы отошли от растерянного Кирилла, и это наше совместное действие носило скорее символический характер, чем имело какой-либо практический смысл, – огромный, открытый всем взглядам и ушам опенспейс плохо совместим с конфиденциальностью разговоров.

– Я сегодня посмотрел на текущие результаты продаж, – сказал мне РОП, – и они вызвали у меня вопросы. Продажи отдела в целом выросли, а ваши личные – упали. Причем довольно сильно упали. Есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

Я пожал плечами:

– Бэд лакмус.

– Что?

– Невезение, Борис Сергеевич. Невезение. – Я печально посмотрел мимо руководителя отдела продаж в соседнюю с нашей галактику.

РОП на несколько мгновений подвис, а я подумал: а что еще я мог бы ему сказать? Что я у него в отделе самый умный? Что фактически у него под носом придумал схему, которая приносит мне легкие деньги, правда ценой провисания статистики личных продаж? Да и получилось все это совершенно случайно. Так вышло, что я назначил две встречи на одно и то же время и после некоторых размышлений сделал Киру деловое предложение: я презентую ему пассажира, Кир едет на встречу вместо меня, и если он подписывает клиента, то отдает мне тридцать процентов комиссионных от оплаченного контракта. Это сработало, Кир остался доволен, а я – очень доволен, поскольку понял, как должна выглядеть обещанная мне Гришей работа мечты: ты сидишь час в день на телефоне и через какое-то время специально обученный человек приносит тебе деньги в конверте. Нет, я все еще ездил сам на встречи, нечасто, но ездил, так что РОПу нужно было удивляться не тому, что мои продажи просели, а тому, что я вообще хоть что-нибудь еще продаю.

Борис Сергеевич вышел из ступора, напомнил мне про испытательный срок и отошел, повинуясь притяжению появившейся у нас в отделе Валерии Леонидовны. Они поговорили, но совсем недолго, после чего директор по персоналу компании «Цельсиус» неожиданно подошла к моему столу. Сегодня на ней был зеленый деловой брючный костюм, копна покрашенных в рыжий цвет волос мастерски уложена в небольшой контролируемый взрыв.

– Я все знаю, – сказала эйчар, и я вдруг понял, что чувствуют в момент провала работающие под прикрытием разведчики: ты можешь ждать этого годами, даже десятилетиями, в каждый конкретный миг твоей ненастоящей, придуманной жизни, но все равно это всегда происходит внезапно – раз, и вот уже твоя рука машинально тянется к висящему на шее медальону с припрятанной для такого случая таблеткой (да-да, я посмотрел все шесть сезонов сериала «Американцы», это правда).

– Валерия Леонидовна…

– Можно просто Лера.

– О’кей… Лера…

– Никита, не волнуйтесь, я никому не скажу. И да – я с самого начала, еще с собеседования, знала, кто вы такой.

– Кто я такой?

– Да. Я была на вашем спектакле.

Телефон в ее руке зазвонил, она посмотрела на экран и сказала:

– Извините, мне нужно бежать – генеральный. Давайте как-нибудь сходим вместе в театр, хорошо?

Я кивнул, машинально клюнул носом прилетевший ко мне вопрос-предложение Валерии Леонидовны – говорят, с врачами все норовят поговорить о здоровье, а со мной теперь, видимо, каждый будет считать своим долгом сходить в театр. Круто, чо.

В тот день я задержался в офисе «Цельсиуса» дольше обычного (договора, сметы, счета-фактуры, платежки, акты), стоянка перед бизнес-центром уже давно опустела, я прошел ее насквозь, вышел на улицу и уткнулся в «Порше Кайен» Жанны. Белый внедорожник заместителя генерального директора R.Bau был припаркован прямо у тротуара – видимо, Жанна заехала на работу совсем ненадолго и решила не связываться со шлагбаумом, преграждающим въезд на стоянку.