Игра с мечтой

Женя была яркой по своей масти. Пока ещё не особо фигуристая, но с хорошей осанкой, черными волосами и глазами и блестящим аналитическим умом. Тут надо сказать спасибо её отцу, который увлекался шахматами и научил играть Женю в четыре года. Она, как ни странно это казалось нам с Ксенией, охотно могла сидеть над шахматной доской, в то время как мы ходили в кино, или активничали на улице. Такой опыт даром не проходит. Училась Женя отлично.

В общем, ситуация выбора не оставляла. Как-то стыдно, когда подружки младше, чем ты, не дрожат перед выходом к доске, не получают двоек и троек, и всегда в почёте у учителей. Я подумала и решила, что не хочу идти в строительное или подобное училище после школы со своим средним аттестатом. Напряглась сама, напрягла сестру Свету, с которой мы учились в параллельных классах, и медленно, но верно, уже к восьмому классу, подрулила к заданной планке. Тройки стали редкими гостями в моём дневнике и в учительском журнале.

И всё же по старому двору и по первой подружке я скучала. В мыслях, да и на деле, у моих новых подруг стали появляться ребята. А я при первой возможности садилась на троллейбус и ехала к Ире. Наши пути потом разойдутся. Но, даже имея абсолютно разный образ жизни и жизненные ценности, мы будем регулярно встречаться, спорить, закусывая стопку водки хрустящим огурцом, и при этом не отдаляться, а становиться только роднее и роднее.

Лана

Детство для меня всегда связано с двором, где я росла, когда ходила в садик и начальную школу; с летней погодой, так как в моём городе большую часть времени стояла солнечная жаркая погода и, конечно, с мамой.

Дождь

Он преследует меня всегда и везде. Даже когда я путешествую в жаркие страны, хоть раз дождь прольётся. Но как же по-разному он воспринимается в связи с разными событиями в нашей жизни.

Так странно, что казавшееся замечательным, когда ты был ребёнком, становится противоположным, когда ты вырастаешь. Никогда в мои детские и юные годы дождь мне не мешал. Каким же чудесным был летний день там, на юге, где я провела своё детство, если вдруг посреди знойного дня появлялись тяжелые дождевые тучи, яростно гремел гром, как-то безумно ярко сверкали молнии, и на пышущий жаром, почти плавящийся, асфальт падали первые капли. Все мы бросали свои уличные игры и бежали в подъезды пятиэтажек, чтобы укрыться от этого водного буйства. Если ты чуть запоздал, то в одну секунду промокал насквозь.

Прекращалось всё быстро, и потом наступало главное – теплые, прозрачные, в общем, абсолютно восхитительные лужи, по которым можно было шлепать босиком. Кое-где на них были сине-розово-бирюзовые разводы от бензина, но тогда никто не думал о каком-то вреде для здоровья от этих пятен. Они, скорее, казались отражением всегда появляющейся после дождя нежно светящейся радуги.

Даже год назад, когда я уже совсем взрослая прилетела в родной город, погода позволила мне спокойно загрузиться с трапа самолета в автобус. Но тут начался именно такой дождь – грозный, стеной, при молниях и громе – всё, как положено. К моему удивлению, всё так же, как положено в этой местности, очень быстро он и прекратился – пока автобус нас вёз к зданию аэропорта. И великолепная, сочная радуга поднялась во всей своей красе. А ведь был октябрь. Здравствуй, родной город!

Не мешал дождь и позже, когда я стала старше. Замечательный предлог, чтобы скрыться с каким-нибудь моим любимым мальчиком в подъезде под благовидным предлогом. Тогда считалось нормой быть на виду. Уединиться – о, ужас! И что они там делают, эти дети, вдвоём?!

К счастью, этим вопросом никогда не задавались мои родители, которые работали весь день и доверяли нам с сестрой целиком и полностью. Уже сейчас я понимаю, что если ты уверен, что цветы жизни (ну, то есть наши дети) политы правильно, то и плоды могут быть только те, что ты ожидаешь. Поэтому и жили спокойно мама и папа, не страдая и переживая, что же там между мной и очередным мальчиком происходит в подъезде.

Но вот для любящих посудачить соседок и собственной бабушки это был повод озадачиться моей моралью. Бабушка была замечательная, но очень почему-то сомневающаяся в моей стойкости к противоположному полу. Может, потому что выросла и воспитывалась в то время, когда в книгах и на экране даже легкий намек на поцелуй считался почти эротической сценой, а два прикрытых одеялом тела в постели, даже если просто лежали и тихо посапывали рядом – почти порнографией. В общем, доставалось нашей маме за смелые разрезы на сшитых ею сарафанах, за слишком короткие, открывающие пупок на животе, футболки, за слишком тонкие лямки на топах и прочее подобное «неприличие». Можете вы сейчас представить, что за это моя бабушка называла меня тогда не совсем цензурным словом «сявка»? Даже представить не могу, что с ней стало бы, если бы она увидела, в чем сейчас ходят девушки летом по улицам.

Кстати, о нецензурных словах. Конечно, они были всегда. Но в годы моего детства за их употребление на улице, то есть «в общественном месте» можно было угодить по статье на десять суток в тюрьму. И, конечно, это действовало! Впервые я узнала и услышала про нецензурную брань лет, эдак, в девять. В интеллигентной семье врачей и экономистов в третьем поколении её не употребляли. Моя мама была в шоке, когда, как-то придя из школы, в двенадцать лет я продекламировала казавшееся мне смешным произведение народного творчества – стихотворение, вероятно, уличного поэта без имени и фамилии.

Конечно, я предусмотрительно заменила бранное слово на странное, не существующее в природе, но подходящее по рифме, другое. Но маму было не провести! «Кто тебя такому слову научил?» – возмутилась она, не обращая внимания на смешной смысл стихотворения.

А теперь опять про дождь. Когда я поселилась в столице, дождь для меня стал тем, чем он является в жизни большинства всех взрослых людей, то есть скучным печальным явлением природы, не способствующим позитивному настроению. Как это происходит, так незаметно для нас, – загадка до сих пор.

Только сейчас, спустя много лет, я вернула к нему прежнее отношение детства. Ведь у природы, действительно, нет плохой погоды! А до этого момента, за последние двадцать лет только дважды я испытала восторг и былую радость от дождя. Как?

Всё просто – первый раз с собственными пятилетними детьми всё в том же городе детства, куда я их регулярно привозила из холодного московского лета на встречу с жарким южным солнцем. Ливень затянулся. Был выбор – поддаться дурацкому взрослому настроению и сидеть, изнывая от скуки, в душной квартире или идти гулять под дождем. Дети выбрали второе. Гром и молнии уже прекратились. И вот оно! Опять, как когда-то давно: лужи и потоки воды, из-за которых на главной улице было остановлено движение, и толпы людей, почему-то в тот день вышедших погулять по этой главной улице без машин, прямо по центральной мостовой, по нашему примеру. Да, конечно, лужи не были такими чистыми, как в моём детстве, – экология дала уже сбой. Потоки мутной воды неслись по улице. Но она была такой приятно теплой, а глубина воды – по щиколотку, что все снимали обувь, чтоб не портить, и брели медленно и с удовольствием, как, когда получаешь наслаждение от того, что нарушил какой-то нелепый запрет. Замечательное воспоминание!

Второй раз относится к незабываемому времени, проведённому в Швейцарии. К началу этапа моей «новой жизни». Поэтому и рассказ об этом будет в другом месте.

Мама

Я всегда очень любила свою маму. И всегда считала её очень красивой. Как любой нормальный ребенок. Даже её имя Галя, или Галка, как называл её папа и друзья. Когда я подросла, я поняла, что есть женщины с более правильными чертами лица, красивее одетые, более ухоженные, более молодые.

Но мама, действительно, была всегда красивая и остается в её нынешнем возрасте.

Её красоту я, безусловно, связываю в своем сознании ещё и с тем, что она приносила в мою жизнь добро и гармонию. Я всегда ждала, когда она вернется с работы. Я специально гуляла на той дорожке, по которой она должна была пройти от автобуса или троллейбуса до нашей пятиэтажки. Она шла, я её видела, и это был праздник! Высокая, стремительная, с темными, модно стриженными короткими волосами, яркой губной помадой. Она всегда носила платья не такие, как все, потому что умела шить, и шила себе всё нестандартное. Когда она возвращалась поздно, и было темно, то я не могла ждать её на улице и ждала дома, с тапочками в руках наготове. Она заходила, и я ставила перед ней эти тапочки. Она вносила в дом любовь, тепло, хорошее настроение. А ведь она работала врачом, а потом и заместителем главного врача престижной поликлиники города. И ситуации на работе были разные, но она всегда умудрялась оставлять их за порогом. С ней в квартиру врывалась светлая энергия.

Мама уставала на работе, конечно. Но всегда умудрялась найти время и почитать со мной и сестрой книги, и поиграть для нас на пианино (она окончила музыкальную школу), а мы с сестрой затевали пляски. А ещё она готовила необыкновенно вкусные пирожные-эклеры, торты Наполеоны и всякую другую ароматную, сдобную, тающую во рту выпечку!

Как она находила на всё время, мне непонятно и сейчас. Ведь шила она не только себе, но и нам с сестрой. Правда, мы участвовали, как могли: рано научились обметывать края, так как оверлока у машинки не было, и чтобы изделие получалось аккуратным с изнанки и долго носилось, края надо было обмётывать вручную.

Больше всего в маме я ценила её веру в нас, своих детей. Наши слова не подвергались сомнению. Нам верили. Так же, как верили в наши таланты и способности. Наверное, поэтому, мы старались в глазах родителей быть такими, какими они нас видели. Сестра окончила школу с золотой медалью. Я хоть и не получила медаль, но это был тот момент в системе образования, когда серебряные медали ещё не ввели, а восемь золотых для одного класса посчитали слишком много. В общем, отбор был строг: считали текущие тройки в журнале. У меня была парочка таковых. Медаль я не получила. Но это будет позже, А когда в восьмом классе я участвовала в городской олимпиаде по русскому языку, то заняла первое место. Придя домой, я увидела, мой любимый торт на столе. «Мам! А почему тут этот торт?» – спросила я. «Потому что я не сомневалась, что ты победишь», – ответила мне мама.

Не знаю, получилось ли у меня стать такой мамой для своих детей. Сомневаюсь, хотя старалась. Но, может, в силу того, что родила я в девятнадцать лет и сразу двоих, моих близняшек, то и стиль отношений был немножко другой. Я ещё не чувствовала себя саму взрослой и боялась, чтобы они это не почувствовали и «не сели мне на голову». Поэтому придумала себе роль лидера мини-отряда, и вела себя как старшая сестра, имеющая право командовать, потому что старшая.

Но о том, как они видели и видят меня, наверное, лучше спросить их самих.

А какой я вижу свою маму, я рассказала. Да и для всех наших с сестрой друзей, а потом и для наших детей, она – образец человека, который по моторике, как «перпетум мобиле»; по возможности найти общий язык с любым человеком – она лучший психолог на свете; по тому, как она выглядит в свои почти восемьдесят – она под стать Майе Плисецкой, просто без финансовых возможностей последней, но с той же осанкой, стройностью и стилем.

Таня (рассказ Ланы)

«Она его снова «пилит», – сказала Таня, обернувшись к сестре. Катя была старше на год, но к данному моменту Таня переросла сестру уже на целую голову, и из-за того, что всегда помогала ей отбиваться от дворовых мальчишек (хотя сестра сама их заводила), чувствовала себя старшей и вела соответственно.

Сейчас разговор шёл о родителях в соседней комнате. Сколько сёстры себя помнили, эта сцена повторялась изо дня в день. Только если в начале, когда они были совсем маленькие, многие слова для них были бессмыслицей, то с каждым годом оставалось всё меньше, чего они не понимали. Отец, не самого высокого роста, но могучего телосложения, сидел на софе и даже не пытался увильнуть от матери, которая громко вопила и пыталась ударить его то в плечо, то в бедро, в общем, наносила хаотичные удары. Он только просил: «Паша, (маму звали Полина) потише, девочки ведь рядом».

Причин было всегда две. Первая – отец выпивал. При этом он не становился мерзким слюнявым типом. Вовсе нет. Да и деньги он пропивал не все. Достаточно приносил. В квартире всё было, И в отпуск они с матерью на море ездили. Дочерей он любил, и всегда старался рассмешить. И со смены (он работал водителем) всегда приносил для детей что-то вкусненькое. Но у матери были какие-то свои счёты, которые девочки поначалу не понимали «Вовка, у тебя майка опять наизнанку, и ночью от тебя опять толку не будет никакого». То, что с каждым прожитым годом сестры стали понимать яснее, вгоняло их в краску. А потом привыкли. Отец уже не всегда приходил на ночь, и девочки его понимали: любовь в этой квартире исчезла совсем. Не только между родителями, но и по отношению к ним.

Мать, отработав смену в столичном колледже, где она была в списке лучших педагогов, приезжала домой и изобретательно устраивала какие-то странные спектакли. Вместо того, чтобы накормить голодных сестер (готовить они научились рано, но ведь нужны деньги на продукты), она доставала из шкафа нарядную ночную сорочку и объявляла: «А теперь, пошли из квартиры вон! Ко мне сейчас придет любовник, ведь ваш отец ни на что не годится». То, что с мамой лучше не спорить, чтобы она не стала громко, на всю лестничную площадку, голосить, сёстры уяснили быстро. Набросив верхнюю одежду, они мчались из дома прочь, зная, что никто сейчас не придёт в эту квартиру, но, вероятно, маме, от этого спектакля станет легче.

Повезло им сильно в одном: на первом этаже дома в ближнем Подмосковье, где они жили, находилась библиотека с читальным залом. Их туда всегда пускали. То, что девочкам не хотелось, чтобы все знали подробности жизни их родителей, казалось, шло вразрез с желанием матери, которая ходила и к отцу на работу, требуя от его начальства «приструнить этого кобелюку», и к той «потаскушке», где отец мог в уюте поспать после смены, предварительно пропустив бутылочку. В общем, округа была в курсе всех событий Таниной семьи. Благодаря времени в читальном зале, Таня и Катя росли начитанными и уроки делали исправно, и очень прилично учились. Тяжелее всего было зимой, когда мать могла уже поздним вечером устроить подобную сцену, а читальный зал был уже закрыт, и девчонки мерзли, стоя в подъезде. Когда же она их, наконец, впускала, то есть хотелось так, что сводило животы, но нужно было быстрее прошмыгнуть в постель и спать.

Потом вдруг отец появлялся в квартире опять, и становилась и сытнее, и уютней. На лето он отвозил их в деревню к бабушке, в Липецкую область. Там был замечательный дом, выстроенный на века из толстенных брёвен, с печкой, которую сложил дед, по призванию печник. Здесь девочки отъедались, отходили от подмосковных будней и душой, и телом.

Здесь же первый раз с Катей случилось то, что поначалу очень Таню напугало. Как-то посреди ночи она была разбужена громким криком. Когда Таня вскочила с постели, то увидела, что Катя сидит в кровати и очень громко кричит. Она подошла к сестре, взяла её за руку, погладила по плечам, прижала её голову к себе и успокоила. Но с тех пор ночные крики Кати стали повторяться довольно часто. Никто из взрослых сильно этим не озаботился, и они продолжались ещё очень долго, до тех пор, пока сестры жили вместе. Дальше были определённые изменения, но об этом позже.

В этой же деревне обитала не только родня отца, но и матери. Две её сестры со своими мужьями, которые общаясь с девочками, задавали такие вопросы, что Тане хотелось затаиться и молчать. Уже тогда она очень тонко чувствовала недобрую зависть, исходящую от тёток. Ведь только матери удалось так удачно перебраться поближе к столице, когда папа нашёл там работу на военном заводе шофером при начальнике. Да и квартиру от завода получить удалось. И мать там несколько лет на этом заводе проработала, прежде чем случилась перестройка, на заводе начались беспорядки, и родители освободились от пожизненной принадлежности к «почтовому ящику» (так тогда называли военные учреждения). Катя была не столь проницательной и охотно делилась любыми семейными событиями со всей родней. Тётки ей явно благоволили больше, видя, что Таня себе на уме.

А потом опять возвращение в Москву. И всё начиналось по новой. Очень спасала школа. Таня любила школу. Класс был хороший, дружный. И классная руководительница оказалась понимающей. Когда появлялась в школе мама, и требовала от классной применить меры к дочери, которая подделывает отметки в дневнике, или ещё за какие-то обычные ученические проделки, то классная только покорно кивала головой. Но Таня как-то услышала её разговор с другой учительницей и слова: «Бывают же такие родители! Все приходят и защищают своих детей, а эта – «Накажите построже!» А девчонки ведь у неё хорошие, Таня, вот, к примеру. С ней бы позаниматься дополнительно, и в институт сможет поступить, не в пример многим».

Институт для дочерей, однако, совсем не входил в программу Таниной мамы. «Вы здесь живете, а значит, вы должны оплачивать газ, воду, свет, платить за продукты!» Одна вслед за другой сестры поступили в швейное училище в Москве.

Мальчики

Лика

Здесь никаких параллелей провести даже не попытаюсь. На юге девочки быстрее развиваются, взрослеют, и то, что для Ланы до сих пор ярко, как будто это было вчера, у меня стерто из памяти почти полностью. Да ещё, как я уже говорила, наличие брата и не шедшие с ним сравнение другие ребята не способствовали моему увлечению противоположным полом.

Единственное воспоминание о лениво просыпающейся чувственности связано с Одессой. Там жили папины родственники, и каждое лето мы вместе отправлялись всей семьёй их навестить.

Что сразу удивляло, так это южное гостеприимство. Не было этого страха московских жителей: «Не дай Бог, кто там опять у нас остановится?!» Нет, здесь были искренне рады гостям. Всей огромной воссоединившейся семьёй мы вечером собирались на ужин. Те, кто в отпуске, днём ходили на море с детворой, а к вечеру, чтобы облегчить жизнь работающих хозяев, делали закупки и готовили еду на эту огромную и прожорливую компанию.

В течение учебного года не случалось никакого отчуждения. Стоило мне, москвичке, появиться, как тут же мои сестры-одесситки делились своими сокровенными секретами, и разлуки, как будто и не было.

Именно здесь я первый раз влюбилась. Это был не пацан, а уже парень. Загорелый и мускулистый, он приходил в соседний двор к подружке моих сестер. На фоне этой подружки я была абсолютной замухрышкой, в чем отдавала себе отчет, а потому и не ревновала, не переживала, и планов не строила. Просто сама себе честно призналась: «Втюрилась ты, Лика, втюрилась!» Я решила отпустить такие же длинные волосы, как у соседки, чтобы следующим летом так же эффектно их собирать красивой заколкой, как это делала она.

Целый год по совету журнала для женщин Советского Союза «Работница»[3] я старательно втирала в волосы кефир, чтобы они быстрее росли и лучше выглядели. Я купила на сэкономленные от обедов деньги яркую и блестящую заколку. Волосы, и, правда, росли быстро и стали плотнее и прочней.

В мыслях я рисовала картину, когда приеду в Одессу, встречу «своего» парня, мы остановимся поприветствовать друг друга и немного поболтать после целого прошедшего года. Я, будто случайно, чтобы поправить волосы, расстегну и сниму заколку, и волосы блестящей волной рассыплются по плечам, и парень забудет про соседку и падёт к моим ногам.

Сладкие мечты! В мае месяце, воспользовавшись чьей-то чужой расчёской в школе, я заполучила несносных мелких насекомых в свою роскошную, добытую упорным трудом шевелюру! Чтобы вылечиться от педикулёза, волосы пришлось переоформить в короткую, к счастью, тогда модную стрижку «гарсон». В переводе с французского, который я учила к тому времени пару лет в школе, это означает «мальчик». И этим всё сказано. Заколка ещё долго будет лежать, дожидаясь выполнения своего предназначения, на книжной полке.

В Одессу я приехала внешне уверенной в себе «столичной штучкой», стриженной по последней моде, но внутри я была до сих пор разочарована несбыточностью надежд. Хотя у меня такие вещи проходили всегда быстро и не сильно болезненно. И всё же, когда в силу обстоятельств, «мой парень» вдруг взглядывал на меня, я просто таяла от счастья.

Вот такая моя первая влюбленность. Ну, какое тут может быть сравнение с вулканическими страстями Ланы.

Лана

Я всегда была влюблена. Сколько себя помню. Хотя нет – помню я себя с двух лет, а влюбляться стала с детского сада, то есть с четырех. Андрей, Сережа, Сережа, Андрей – сад и школа начальная. Разнообразия имен почему-то в моем списке не наблюдалось.

Папин типаж довлел многие годы. Как правило, все мальчики, а потом парни и мужчины были крупными, высокими светлоглазыми блондинами. А лишь изредка возникающие кареглазые – почему-то невысокими брюнетами и шатенами.

Брюнет возник впервые только в средней школе, кстати, с папиным именем – Леонид. А потом Олег, и тоже брюнет. Именно ему я первый раз сказала фразу, когда наши «отношения» (это в пятом-то классе!) находились в стадии разрыва: «А если я скажу, что люблю тебя, это что-то изменит?» Это не изменило ничего. Разрыв в виде отмены встреч на переменах, проводов после школы, длинных телефонных разговоров ни о чем и гуляний по вечерам все же случился. Но о себе я узнала, что я решительная, бесстрашная и, наверное, не очень гордая по параметрам множества книг, которые я на тот момент прочитала.

Семья была читающая, я следовала примеру старших. И с шести примерно лет, если не гуляла, то читала. Спорта, шитья, вязания или чего-то ещё в моей жизни не было. Ну да, ещё любила печь и есть с подружками что-нибудь сладкое, мною же испеченное, или купленное в магазине.

Моей семье Олег не очень-то нравился. Он был двоечником, а его мать безработной спекулянткой. При социализме так назывались нынешние коммерсанты, которые «добывали» товары из разряда редких (а их перечень был огромен) по одной цене, а потом перепродавали втридорога. Естественно, свою прибыль, они не делили с государством. Охарактеризовать ситуацию одной можно современной фразой, – уход от налогов. Уже после разрыва состоялся разговор с моей мамой, которая пыталась меня утешить и перечислила все вышеуказанные недостатки моего друга. В ответ она услышала, что мне всё равно, кто его мама, ведь люблю-то я его. Вот так, первый раз в одиннадцать лет я защищала свою любовь. Это было зимой.

А уже весной возник опять голубоглазый блондин Вадим. И жизнь стала опять прекрасной. Вообще, еще тогда, я сделала своим правилом «не убиваться» из-за мужчин.

Воля у меня была железная. Это касалось всех сторон обыденной жизни. Так почему бы не применить установку «к такому-то сроку достичь того-то» и к мальчикам? Для них я отвела по загадочным до сих пор для себя мотивам срок в две недели. Забыть и перестать страдать за две недели? Удивительно! Но всегда всё получалось! Я ещё глубже зарывалась в выполнение школьных домашних заданий, чтение книг, прогулки, выпечку и поедание сладостей с подругами и через две недели обнаруживала: «Свершилось! Я излечилась от чувства скорби и грусти!»

Потом мои родители и, естественно, мы с сестрой Наташей, переехали в новостройку на окраине города. Сестру, которой оставалось два года до окончания школы, решили не переводить в другую. Меня же, после долгих обильных слез, определили в новую школу. Как-то случилось так, что совсем не в самую ближнюю. Туда надо было ехать утром в набитом автобусе.

Всего, в итоге, я поменяла четыре школы. Тогда я ещё не понимала, какая это замечательная подготовка для моей последующей жизни: все смены школ, пионерский лагерь каждое лето с семи до четырнадцати лет – я научилась быстро и без стрессов адаптироваться тогда, позже и сейчас. Но обо всем по порядку.

Первая смена школы была, признаю, не простой. Даже ежегодный, а точнее ежелетний опыт адаптации в лагере, не сработал. Но не из-за моей психики – нет. Я первый раз тогда столкнулась с понятием «другая социальная среда». Тогда эти, ещё не очень понятные мне слова, произнесла моя мама.

Всё в этой школе было не так: в первую школу я ходила пешком по зеленым уютным Черемушкам. И в первый класс школы девочки и мальчики из детского сада и двора перекочевали со мной. Многие дети приятелей моих родителей учились в этой школе. Один круг общения, одинаковый социальный слой (да-да, несмотря на провозглашенное в революцию 1917 года всеобщее равенство, фактически, даже за прошедшие шестьдесят лет, общество не нивелировалось). Благоустроенный и обеспеченный транспортом район.

На новом месте жительства в школу я ехала в сторону полей-огородов, то есть от центра. Минут двадцать-двадцать пять. Публика, как ученики, так и учителя, тоже сильно отличалась от мне привычной. Они все не были плохими или злыми, или глупыми. Они просто были серыми. Учителям сразу не понравилась мои нестандартные форма, прическа, письменные принадлежности и, вообще, вся моя нестандартность, несмотря на прилежание.