Ямово и его легенды. Повести и рассказы

– Ты его любишь? – спросила я напрямик.

– Безумно!..

Мы провожали Сентябрину и Маленького ангела в соседнее село на рейсовый автобус. У них и вещей-то было всего ничего: одежда да книжка из серии «Жизнь замечательных людей», подаренная Теменем.

Полгода от ребят не было никаких вестей…

Ведьмин корень

Возле самой горы, приткнувшись к ней одним боком, стоял почерневший от времени, покосившийся, почти вросший оконцами в землю домик бабки Аксиньи.

Жила она одиноко, держала только несколько курочек да черного огромного кота – не под силу было ей держать большое хозяйство.

Ведьмой она была: ведала, то есть знала, как боль заговаривать, как скот от падежа уберечь да найти убежавшую в поле козу. Местные девчонки бегали к ней узнать свою судьбу. Аксинья никому не отказывала, но, как я теперь понимаю, говорила нам то, что мы хотели услышать: о долгой и счастливой жизни, о богатом и добром супруге, здоровых детишках. Обращались к ней и взрослые женщины: умела бабка Аксинья сводить порчу и возвращать в семью загулявших мужей.

Когда случилась беда с Теменем, я тоже прибежала к ней. Я была уверена, что волшебные снадобья Аксиньи сотворят с ним чудо – то чудо, в котором традиционная медицина ему отказала.

Она посмотрела на его фотографию, призадумалась.

– Не жилец он на этом свете, девка, ой не жилец… – Взглянула в мое побледневшее лицо и нахмурилась. – Чай, не маленькая, в обморок не станешь падать? Правду тебе говорю, так что уж не серчай на меня.

– Что можно сделать, бабушка?

– Есть у меня корешок один… Не знаю, поможет ли…

– Дай, попробовать-то нужно…

Принесла мне бабка Аксинья завернутый в тряпочку корешок, рассказала, как его заваривать, в каких дозах принимать отвар.

– Неужели он никогда не встанет на ноги? – спросила я с отчаянием.

– Судьбу не изменишь.

Мне захотелось размахнуться и швырнуть ведьмин корень, убежать и плакать долго-долго. Но я научилась прятать боль. Я заваривала корень и поила Теменя с ложечки, несмотря на его ворчание и крики. Я говорила, что он обязательно поправится, нужно только верить.

– Глупая девочка… – снисходительно усмехался он. – Мне жить осталось, может, месяц, а ты… отравляешь мне последние дни…

Он говорил, что умирал десятки раз и что это совсем не страшно. А я не воспринимала эти разговоры всерьез. Я верила, что снадобья бабки Аксиньи, мои молитвы и моя любовь уберегут его от гибели. Если б знать тогда, откуда придет беда…

Однажды, когда мы были вдвоем, Темень попросил меня: «Дай руку, Лиза, и держи меня крепче», – а потом… потом он поднялся на ноги, улыбнулся, движением головы откинул длинные волосы.

– Получилось… – прошептала я. От растерянности я не знала, что и сказать, и только улыбалась.

– Это еще ничего не значит, малыш. – Темень осторожно обнял меня и тут же отстранился. – Я хотел бы пробежаться полем, хотел бы подняться на гору Шайтан… вместе с тобой… и танцевать в темноте, держа тебя за руку… Но у меня слишком мало времени.

Все-таки «ведьмин корень» сделал свое дело. После пяти лет болезни Темень пошел на поправку.

Я прибежала к бабке Аксинье с дорогими подарками. Да что там… Я готова была отдать ей все, что у меня было! Но она встретила меня сурово:

– Ишь, чего придумала. – Она решительно отодвинула мои свертки. – Не надо мне ничего. Меня ведьмой называют, и пусть… Но никому я худого не делала ничего. Мой удел – лечить, а не калечить. Все мои родственники по материнской линии были целителями, и этот дар переняла я от них. И мать моя, и бабка помогали людям чем могли, просто так, от чистого сердца. И мне наказали: никогда не брать ни денег, ни подношений за работу. Иначе этот дар пропадет. Вот так-то, деточка. Лучше молись за своего друга, а я каждый день молюсь за всех нас…

– Погадай мне, бабушка, – попросила я, прослезившись. – Помнишь, ты мне говорила: все напрасно, судьбу не изменишь. И вот ему стало лучше. Я верю, еще не все потеряно.

Она взглянула на меня страдальчески, вздохнула и вынула колоду засаленных карт, которые всегда носила при себе. На каждое гадание у бабки Аксиньи была своя колода: обычные (игральные) из 36-ти, цыганские, Таро…

– Родовое проклятие на твоем парне, – тихо проговорила она, тасуя колоду. – Прокляли Макарку, а с ним – и весь род по мужской линии. Отец-то Артема, Николай, тоже ко мне хаживает частенько – ноги у него болят. А дед его в войну ноги потерял. Думаешь, случайность? Нет, девонька, ничего случайного не бывает. Оно, конечно, проклятие-то, не вечно. Закажи в церкви молебен за здоровье Артема и Макарки. И скажи ему, своему милому, чтоб мысли его и поступки по возможности только добрые были.

– Как же… – протянула я с горечью. – Он о смерти только и говорит. А так он добрый, – добавила я. – Помните, он еще до болезни всех животных бездомных домой нес, сам лечил, кормил, выхаживал… Мы вместе скворечники по весне мастерили…

– А ты, красавица, попробуй этим и занять его сейчас. Хоть кошку, хоть собаку принеси ему. Авось, и отвлечется от тяжелых дум. Сердце свое раскроет. Через любовь возможно исцеление, к человеку ли, к животному. А боль, она эгоистом человека делает.

Она была мудрой, эта старая бабка Аксинья. Не имея никакого образования, она прекрасно лечила и была тонким психологом, умела вселять надежду в людей. Она же могла и убить словом. Дед Кузьма рассказывал, что, поссорившись однажды со своей соседкой, бабка Аксинья в сердцах выкрикнула: «Да чтоб куры твои все повымерли!». В течение месяца у соседки пали не только куры, но и несколько овец и корова, а сама женщина слегла в больницу с инфарктом. Бабка Аксинья объясняла односельчанам: «Слово-то мое крепко. И не хочу, да ранит. Разве ж я замышляла столько зла? Я припугнуть ее хотела. Чтоб ведьмой меня не кликала. Я ведь знаю, она с могил землю носит, к моим воротам подсыпает. Хочет меня со свету сжить. А я все равно плохого ей не желаю. Не таковская я».

Что-то пошептав, бабка Аксинья разложила аккуратно карты и снова посмотрела мне в лицо с жалостью.

– На него я загадала, – объясняла она. – И смотри, что выходит. Мысли его – все о тебе. И сердце свое к твоим ногам ложит. Любит, значит. А вот, гляди, червовая дама какая-то к нему с путью, с разговором, сердечно. А он ее в ногах топчет. Есть кто на примете?

Я только плечами пожала. Какая такая дама?

– А вот, смотри, страшные карты – девятка пиковая с бубновой шестеркой. Болезнь или даже смерть. И шестерка пик – дорожка дальняя. Не пускай его никуда, не давай ему ни шагу сделать. Потому как в дороге с ним худое и может случиться.

– Хорошо, бабушка. Только дорога-то у него, если и бывает, то не дальняя. Так, погуляю с ним в саду или возле дома – и обратно.

– Мое дело – предупредить, девонька.

Вернувшись домой, я записала в блокнотик бабкины предсказания, записала и забыла. Не верила я, откровенно говоря, в «червовую даму», посягающую на любовь Теменя.

Я часто захаживала к ней в гости. В маленьком домике бабки Аксиньи, где постоянно пахло пирогами и засушенными травами, связками висевшими под кухонным потолком, где всегда было чисто и светло, я отдыхала душою… «Ведьма» – а на деле одинокая, добрая, мудрая женщина – поила меня чаем с шиповником и рассказывала о своем житье-бытье. Мало-помалу она стала делиться со мной секретами. «Девка ты умная, в жизни не пропадешь, да и сердце у тебя золотое, – призналась она как-то. – А я стара уже, вот помру скоро, и все, что я знаю и умею, пропадет зря. Давай я тебя кой-чему научу. Только будь осторожна. Не забывай, что, получив новое знание, что-то другое можешь потерять. Во все времена знахари и колдуньи были одинокими. Все зараз человеку не дается…». Она многому меня научила – читать карты, заговаривать некоторые болезни, рассказала, как всегда быть любимой и желанной для мужчины…

Со временем даже огромный черный кот бабки Аксиньи стал относиться ко мне более ласково, чем прежде, – он уже не смотрел на меня со злым прищуром, не дергал нервно хвостом в ответ на мои «кс-кс», а садился у ног и иногда, видимо в минуты особого расположения, даже вспрыгивал на колени и тихо всхрапывал во сне, как человек.

…Я была в городе, когда умерла бабка Аксинья. Весть о ее кончине заставила меня все бросить и вновь приехать в Ямово. На похоронах были лишь несколько односельчан – семья Теменя, отец Андрей да какие-то неразговорчивые старушки. Помню, на поминках я, глядя в суровые лица собравшихся, пыталась рассказать, как добра была эта женщина, как незаслуженно считали ее ведьмой, как много она сделала для меня и для моего Теменя… и расплакалась навзрыд.

Поговаривали, что умерла она странно, что еще накануне видели, как ходила она за водой, бодрая, здоровая. А на другую ночь якобы видели яркий свет над ее избой. Прибежали, опасаясь пожара, вошли в незапертые ворота и застали ее мертвой в своей постели. Так и осталась эта смерть загадкой, но все были уверены в одном – без колдовства и наведения порчи здесь не обошлось. Как знать… Много было у нее врагов.

Толстый черный кот перекочевал к Теменю – я вспомнила добрый совет бабки Аксиньи: «Хоть кошку, хоть собаку принеси ему…». Темень был счастлив. Думаю, и кот – тоже. Он раздобрел и целыми днями спал на батарее в его комнате. Иногда он привычно всхрапывал во сне, и мы с Теменем, переглянувшись, начинали смеяться.

Многие советы бабки Аксиньи пригодились мне в жизни. А наши разговоры по душам накрепко врезались в память. В минуты отчаяния, когда и карты, и мои сны говорили мне о надвигающейся беде, я вспоминала ее слова: «Дурное предсказание – еще не приговор. То, что ты читаешь в картах, – самый возможный вариант развития событий. Но – не единственный! Все можно изменить, была бы воля…».

Человек-волк

Та зима выдалась лютой. Я доживала в Ямово последние месяцы, но еще не знала об этом, и на душе, как обычно перед бурей, было тихо, бестревожно. Я писала роман о человеке-волке, который очень страдал от своей раздвоенности и никак не мог решить, что ему ближе, – звериный облик, дающий свободу и одиночество, или обычная человеческая жизнь, в которой он – преуспевающий бизнесмен и любящий муж.

Признаться, писалось мне легко. Иногда я засыпала, опустив голову на тетрадь, и во сне видела и своего героя, и его дальнейшую судьбу, будто это был мой хороший знакомый. К тому моменту я уже поняла: созданный силой воображения персонаж в один прекрасный миг начинает жить своей жизнью и моей воле подчиняется не всегда. Может ли он, к примеру, ударить своего обидчика, если так усердно, страницу за страницей, я внушаю читателю, что герой мой – человек апатичный, робкий и мягкий? Это выглядело бы фальшиво…

Единственное, что мне никак не удавалось, – это сцена его смерти. Мне отчего-то представлялось, что он обязательно должен умереть в конце романа, как и подобает человеку (путь даже получеловеку), завершившему все земные дела, нашедшему свое предназначение и смысл существования.

Я размышляла об этом дни напролет, и мои друзья пытались мне помочь, предлагая различные варианты последней сцены. Но это были их истории, и мозаика чужих мыслей в моей голове не складывалась воедино; я видела все смутно, неярко и даже не пыталась переложить эти истории на бумагу.

Идеи почти всех моих повестей и романов рождались в Ямово. Сама атмосфера села, мрачная, таинственная, располагала к раздумьям и творчеству. Каждая поляна в лесу, каждая заброшенная избушка имели свою историю и многое, вероятно, могли бы поведать…

Мое произведение о человеке-волке стало отражением последних событий, развернувшихся в Ямово.

Сельчане жестоко страдали от этого зверя, особенно в конце зимы – начале весны, когда, изнуренные голодом, волки подходили к самому жилью и совершали набеги на телятники и курятники. Мужчин в Ямово осталось немного, отстреливать зверя было некому, да и не приносило это особого урона волчьим стаям – слишком много водилось их в здешних местах.

Иногда мы жгли по ночам костры, отпугивая хищников, – это было, пожалуй, единственным спасением. И становилось жутко, когда всего в нескольких метрах от нас, в ближайшем ельнике, раздавался их унылый, леденящий душу вой.

Сама природа в ту зиму была против нас: в феврале нещадно мело, и каждое утро, прежде чем выйти из дому, приходилось сначала откапывать ворота и расчищать тропинку.

Как-то раз, засидевшись с Анной у деда Кузьмы, мы страшно испугались, услыхав совсем близко, почти под окнами, волчий вой.

– Опять Ванюшка затосковал, – пробормотал дед Кузьма. – Мается, сердечный. Душа его покоя никак не найдет. Хоть и в волчьей шкуре, а видать, память-то не сотрешь так просто, к дому-то родному тянет.

Мы с Анной переглянулись: никак, заговариваться начал наш любимый дедушка?

А он поведал нам удивительную историю…

Жил в селе обычный парень, Ванюшка. Немногословный, немного замкнутый, а в остальном – такой же, как и его ровесники. Отслужив в армии, он стал работать на лесозаготовках. Там-то с ним однажды и случилась трагедия: сосна на него повалилась. От удара по голове Ванюшка потерял сознание и пришел в себя лишь через несколько дней. В больницу парень не поехал: голова хоть и болела, но не настолько сильно, чтобы бить тревогу. Лишний раз пропускать работу он не хотел – трудолюбивый был парень. Перебинтовал голову и снова – в лес.

Мужики рассказывали, он вернулся тем же Ванюшкой, так же усердно работал, так же молчал и улыбался, когда спрашивали: «Женишься-то ты когда, малец?», так же делился своими мечтами, мол, купить бы старикам телевизор, да еще в институт бы пойти учиться… И не сразу стали замечать, что с Ванюшкой происходит что-то странное. Стал он издали чуять всякую живность: слышал, как бежит заяц, как колышет ветки белка, и даже волка чувствовал за версту. Как-то раз в обеденный перерыв он вернулся из чащи с зайцем, причем нес его в зубах. Лесорубы только посмеялись: они восприняли это как шутку. А потом задумались: как же Ванюшка поймал косого голыми руками?

После того случая все тайное, скрытое, волчье, жившее в его одинокой душе, стало прорываться наружу. Видать, сладким и пьянящим оказался для парня вкус крови. Он мог, оставив работу, углубиться в лес и бродить, охотиться на мелких животных. Потому и работу он вскорости потерял. Мужики его побаивались: молчит, принюхивается, а что у него на уме?

Особенно мучился Ванюшка по ночам. Выбегал во двор, задирал голову, ловил воздух ноздрями и ртом, плакал и скулил. Родители выбегали, ловили его, уводили обратно в дом. Он ничего не помнил наутро, молча лежал на кровати и на разговоры никак не реагировал.

Когда в очередной раз, ночью, подкрались волки к селу, Ванюшка полураздетый выбежал на улицу и… исчез. Поняли его старики, что примкнул он к волчьей стае. Искали его долго, обшарили все окрестности, – и нашли. Он был с волками, бегал на четвереньках, но людей чурался и на все уговоры вернуться только скалился и лаял. Сделал он свой выбор, и, видать, было ему хорошо в его новой семье. После этого еще не раз видели его – и всегда с волками. Иногда он приближался к селу, бродил поодаль, даже как-то раз прокрался в огород к родителям, но поймать его так и не удалось. Он наверняка забыл, что жил когда-то в человеческом обличье, слишком уж быстро изменился он душой своей, но в отдаленных уголках его памяти еще хранились образы дома, стареньких отца и матери, теплой постели, запаха свежего молока. Старики с тех пор каждый вечер оставляли в огороде миску с едой – но Ванюшка больше не возвращался. Правда, по ночам, когда волчьи стаи бродили возле села, еще можно было услышать странный, визгливый, похожий на плач ребенка, вой.

– Зверем оборотился наш Ванюшка, теперь его и не узнать, – подытожил дед Кузьма. – Случается такое в жизни, детки, только очень редко, и не любят об этом рассказывать. Может, та сосна, что на голову ему упала, что-то в мозгу его повернула… А домик его вооон за той чащицей. Теперь там никто не живет. Старики его умерли рано. Все ждали, что он вернется, уговаривали, помню, мужиков не стрелять по волкам – боялись, что убьют их сыночка-волка. Их уж нет, а Ванюшка до сих пор возвращается к жилью. Слышите, это он воет…

Нам с Анной было не по себе. Среди волчьих голосов, что раздавались совсем близко, один и правда напоминал больше детский плач, перемежаемый всхлипываниями, чем звериный вой.

– Что ж ты, дедушка, говоришь, что Ванюшка под окнами воет? – тихо спросила Анна. – Он уж умер, наверное.

– Может, и умер… – задумчиво подтвердил Кузьма. – Только каждая душа, хоть человека, хоть зверя, когда-нибудь на родину свою возвращается. В лес, в родную нору или гнездо… В дом, где тебя любили…

Рассказанная Кузьмой история не давала нам покоя. Следующим вечером я и Анна решили навестить домик Ванюшки. Он стоял особняком, на окраине Ямово, и достаточно было лишь одного беглого взгляда, чтобы убедиться, что он давно нежилой. Дом обветшал и покосился, из огромных сугробов торчала только почерневшая крыша; заборчик вокруг него обвалился, а калитка рухнула. Чтобы попасть вовнутрь, нам пришлось пробираться по пояс в снегу. Шедшая впереди меня Анна тихо вскрикнула: возле самых дверей четко отпечатались следы крупного волка. Неужели дед Кузьма был прав, и бедный Ванюшка до сих пор блуждал возле прежнего своего обиталища?

– Может, повернем назад? – прошептала я Анне. Как ни странно, но я в тот момент не боялась ни возможной встречи с Ванюшкой-волком, ни того, что обветшалая избушка может просто-напросто рассыпаться и похоронить нас под своим содержимым. Я чувствовала, что там, в этом старом домике, не только раскрою тайну Ванюшкиной жизни, но и найду ответ на мучивший меня вопрос: что станется с моим героем? Давно приняв одну простую истину, что в жизни не бывает ничего случайного, я была уверена: вся эта история стала мне известна лишь затем, чтобы я смогла закончить свой роман. Тревожило меня лишь одно: сможет ли Анна спокойно принять все то, что нам предстоит увидеть и узнать?

Она лишь упрямо помотала головой: ей тоже не терпелось попасть в избушку.

С обрывающимся сердцем я первая переступила порог загадочного домика.

В первые минуты я забыла о цели своего маленького путешествия. Комнаты поразили меня своим запустением. Как и следовало ожидать, всю более-менее пригодную мебель «добрые» сельчане давно растащили. Прогнившие половицы, голые стены, паутина по углам – вот что бросилось мне в глаза в первую очередь. Когда же глаза привыкли к сумраку, я различила на одной из стен несколько газетных вырезок, пожелтевших, а местами и вовсе сгнивших. В каждой из них рассказывалось об оборотнях – это были как «реальные» истории, записанные с уст якобы очевидцев, так и просто страшные сказки. Рассматривая эти листки, я впервые поверила в правдивость истории с Ванюшкой. Пусть дед Кузьма немного приукрасил, пусть что-то присочинил, но в основе его рассказа – я больше в этом не сомневалась – лежали факты, а не выдумка. Иначе не стали бы Ванюшкины старики собирать эти заметки.

Анна, прочитав газетные статьи, обняла меня и расплакалась:

– Жалко мне их… Одиноки… До последнего дня ждали… Им очень плохо… Они здесь, сейчас, я их чувствую. Они говорят, его последние слова были: удержите меня… Удержите… Не удержали… Они его часто ругали… Он упрямый рос, неразговорчивый. Любили, а ругали. Хотели хорошего человека вырастить, строгие были оба…

– Аня, перестань… – Я встряхнула ее что было сил. – Не уходи в себя, не забывайся. Будь со мной. Не слушай их. Они мертвы…

Сложно сказать, действительно ли Анна слышала голоса Ванюшкиных родителей, или это были игры ее больного разума. Она часто заговаривалась; она утверждала, что общается с духами умерших родственников и видит картины загробного мира. Я не пыталась ее опровергнуть: Анна была истинным порождением Ямово, странным, необъяснимым, больным.

Она резко перестала плакать, замолчала и долго к чему-то прислушивалась. Потом повела меня в угловую комнату, за печкой. Ее лихорадило, руки были ледяными от волнения, – впрочем, и я сама нервничала не меньше.

В комнатушке мы обнаружили только груду тряпья. Я хотела уже развернуться и уйти, но Анна, присев на корточки, стала перебирать поросшие грязью и паутиной вещи и откидывать их в сторону. Наконец она обернулась ко мне со слабой улыбкой: под этими тряпками скрывалась крышка ямы, – такие были в каждой избе и для хранения картошки, варенья и овощей годились как нельзя лучше.

– Аня, не вздумай… – попыталась было я ее остановить, но она неожиданно зло оттолкнула меня и потянула на себя крышку.

Она стала спускаться в яму, а я проклинала себя за то, что взяла ее с собой, больную, безумную, бесстрашную. Я стояла рядом и думала, что скажу ее отцу, если с Анной что-нибудь случится. Ей бы взаперти сидеть, дома или в больнице, а она слушает страшные истории деда Кузьмы и участвует во всех наших сумасшедших приключениях, будь то спиритические сеансы или поиск пещеры, ведущей к подземным жителям – сиртя. Я слышала, как трещали ступени лестницы, по которой она спускалась, и молилась, чтобы они не обвалились.

– Подойди сюда, – наконец раздался из-под земли ее голос.

Я приблизилась к краю ямы и посветила вниз фонариком. Анна стояла с запрокинутым лицом и смотрела на меня неподвижным взглядом.

– Ради бога, поднимайся скорее, – попросила я.

– Не опускай фонарь… Я кое-что нашла… – и она стала удаляться.

Я что-то лепетала о том, чтобы она не уходила, что мне страшно и нам пора возвращаться…

– Он был здесь, – раздался ее звонкий голос. – Я нашла чашку… А вот его лежанка. Как сыро… Я иду дальше…

– Аня, ты куда? Аня, хватит, вернись… – но она перестала мне отвечать.

Я не знаю, сколько времени прошло. Я плакала и размышляла, что скажу отцу Андрею о пропаже его дочери. Он, как всегда смиренно, выслушает меня, помолится и наверно, скажет, что на все воля Господа…

Наконец, когда я уже отчаялась вновь увидеть Анну, она вернулась.

– Это бункер какой-то. Здесь Ванюшка часто бывал. Я шла и шла, пока не обнаружила завал. Там рухнула стена… Но запаха смерти я не чувствую. Он и правда жив… Видать, когда завалило выход, его здесь не было.

Анна стала подниматься наверх, и я вздохнула с облегчением. Пора было возвращаться домой.

Хотя прямых доказательств существования человека-волка мы не нашли, я была уверена: Ванюшка действительно доживал свой век в обличье зверя. Откуда я это знала? Я это просто чувствовала. Наверно, Ямово и во мне открыло способность не видеть, а чувствовать правду. Чувствовать душою.

Проводив Анну до дома, я села писать последнюю главу своего романа. Я знала, как умрет мой герой: он умрет в погребе собственного дома, вдали от человека и зверя, одинокий и отвергнутый двумя мирами – миром волков и миром людей.

Быть может, и Ванюшка выбрал бы такую смерть, кто знает. Только та потайная лазейка, ведущая с улицы в погреб, привела в тупик. Иногда вернуться к прежней жизни невозможно. Иногда воспоминания – это все, что остается…

Я больше никогда не была в том домике. Я видела, как его сносили. Теперь на месте Ямово – коттеджный поселок. А по ночам там слышится не волчий вой, а музыка, льющаяся из окон домов новых людей.

Вера в огне

Той ночью меня разбудила необыкновенная тишина. Молчали птицы, молчали деревья и травы. Я выглянула в окно: над землей застыл туман, и пахло гарью. Я оделась и вышла на улицу. Возле моей калитки стояла Анна, кутаясь в старую материну шаль. Она посмотрела на меня невидящими глазами и захохотала.

– Пойдем со мной бродить, – прошептала я, обнимая девушку за плечи. – Тебе холодно, ты замерзла.

Она высвободилась из моих объятий и побежала в сторону своего дома.

Где-то хлопнула калитка, послышались крики. Я стояла, ослепшая от белизны, еще не понимая, что произошло, но уже предчувствуя недоброе. Странный ненавязчивый гул поднимался над Ямово, словно кто-то запустил враз несколько компьютеров. Я двинулась наугад, продираясь сквозь липкий белый туман, вслушиваясь в гудение, крики, улавливая тающий где-то вдалеке дикий смех больной Анны.

– Пожар, пожар, горим!.. – раздалось где-то совсем близко.

Я вышла к реке и ослепла от яркого пламени, который красной зарей полыхал над горой Шайтан. Маленькая церковь, которую отец Андрей так усердно восстанавливал год за годом, обивая пороги разных кабинетов, выкраивая из собственного скудного бюджета средства на ее строительство, прося и умоляя о помощи власть и деньги имущих – теперь эта церковь сгорала в огне. Я видела, как сельчане, обезумев от страха и отчаяния, пытались потушить огонь землей и водой, но все было напрасно. Когда из города подоспела пожарная машина, было уже слишком поздно. Над пепелищем повисло смердящее облако, венчая черные развалины еще недавно сияющих белизной, свежевыкрашенных стен.

Разошлись сельчане, унесли с собой ведра. Только отец Андрей в разорванной, обгоревшей одежде, с черным лицом и плачущими глазами, продолжал стоять возле своего погибшего детища. Потом он упал на колени и зарыдал. Он рыдал над своими несбывшимися мечтами, своими напрасными трудами, над Ямово, никак не желающим подняться из мрака навстречу свету веры, любви и добра, и над своей жизнью, которая была положена служению этим неблагодарным жителям и которая, вместе с маленьким храмом, теперь оказалась поругана, сожжена, уничтожена. Теперь уже – окончательно.