Птичник № 8

– Оливия?

Джейни растерялась.

– Умерла.

Дальше все становилось только хуже. В первый день Кливленд усадила Джейни за стол, а сама ходила взад-вперед перед белой доской и вещала что-то на тему “долга”. Десять минут ушло на изложение правил обеденной комнаты для сотрудников. Джейни от удивления ни слова не могла сказать. Кливленд дала ей “домашнее задание”.

В последующие несколько дней они выезжали на проверку. Джейни мрачно напяливала на себя форму, сидела в люминесцентном свете фермерских офисов и листала документацию, а потом под дождем тащилась за Кливленд в птичники, где они ходили вдоль рядов кур. Почти все фермерские работники были латиноамериканцами. Несколько раз кто-то пошутил с ней на испанском, но она ни слова не поняла. Она чувствовала себя отчаянно нездешней и потерянной. Птичники были просто огромные и выглядели совершенно нереально, как в фантастических фильмах, к тому же там мощно воняло химикатами и аммиаком.

И Кливленд оказалась странной. Лицо без всякого выражения. Голову поворачивает как-то резко и как будто с трудом. Откуда в тупых мозгах Джейни вообще взялось, что Кливленд может быть какой-то другой, а не вот такой? Эта “Кливленд”, адепт посредственности и заурядности, нелепая тетка в форме, скованная, с аутичным помешательством на выполнении требований, названная в честь американского президента, который вообще ничего не сделал, причем два раза[3]. Женщина, искренне полагавшая, что эти отвратительные сараи – идеальное место для того, чтобы держать там птиц, как будто это какие-нибудь газонокосилки или телевизоры. Не назови Кливленд на собеседовании имени матери, Джейни решила бы, что ее по ошибке отправили не к той женщине.

Что-то с ней было не так. Дерганая, скрытная. Жила в уродливом доме – Джейни в жизни не видела такого уродства: с пластиковыми жалюзи на окнах и пластиковой же обшивкой на стенах, местами отошедшей. Никаких детей, только вялый муж, который уже начал лысеть. Джейни поспешно пригнулась к рулю, когда Кливленд вышла из дома с мусорным ведром.

Она была в отчаянии. И зачем только она придумала себе такую Кливленд, которая теперь была напрочь разрушена, зачем позволила маячить где-то на краях сознания чувству, похожему на надежду. Она потеряла форму в прачечной самообслуживания, потеряла папки для проверок – на одной из бескрайних ферм (положила куда-то и забыла про них, вспомнила только, когда Кливленд посмотрела на нее с подозрением час спустя), потеряла всякий интерес к Кливленд, потеряла способность притворяться, что ей интересно, а теперь все шло к тому, что и работу она может потерять.

Другими словами, Джейни даже не стала спрашивать Кливленд про мать.

– Спасибо большое, – сказала она отцу. – Теперь я вечно буду замерять уровень аммиака и отчищать помет с кроссовок. Мне уже даже снится, что я воняю.

И потом добавила:

– Мама с ней, наверное, всего раз или два сидела, да? Они небось толком и знакомы-то не были.

Он омерзительно пожал плечами.

– Какая разница?

– Есть разница.

– Тогда, может, у нее и спросишь?

* * *

А однажды она увидела, как Кливленд пользуется в птичнике телефоном. Один раз, потом еще. Запрещено, но кому какое дело. И опять. Наверное, сообщения читала.

Вот только ни хрена подобного…

Джейни была так разочарована в Кливленд и так упивалась своим разочарованием, что могла запросто все прозевать.

Кливленд записывала птиц на видео – нарушала принятый в штате Айова закон “Эг-Гэг”, о котором Джейни сквозь сон слышала на курсе подготовки и который, насколько она поняла, карается каким-то там наказанием или тюремным, что ли, заключением и штрафом. И вот Кливленд, такая, фотографирует – и не хорошеньких пушистых цыпочек, а вусмерть упоротых кур. Кур, которые толпятся за сеткой, с кровавыми ранами, с выпавшим яйцеводом, дохлых кур, окровавленным ворохом сброшенных в мусорный бак. Джейни наблюдала за этим неделю. Кливленд вела тайное расследование. Кто бы мог подумать. Ну и ну. Гениально. Джейни была впечатлена. Она даже немножко испугалась: надо быть реально чокнутой, чтобы вот так запросто делать такое. Кливленд, видимо, совсем того.

И еще птичье дерьмо. Его она тоже фотографировала.

Однажды в полночь Джейни сидела в машине рядом с домом Кливленд, наполовину укрывшись за каким-то мини-фургоном, вся улица – погружена в темноту, ни одного горящего окна, ни одного проблемного подростка, выбирающегося из окна. Она дремала, запрокинув голову на спинку кресла, и глаза оставила открытыми только на тонкую щелочку. А потом разом проснулась и подскочила, когда увидела, как входная дверь распахнулась и Кливленд вышла на лужайку – по сиянию росы торопливо кралась смутно различимая в темноте фигура. Кливленд села в машину и поехала. Джейни подождала немного и тронулась за ней, держась на расстоянии одного квартала. Когда Кливленд свернула налево на трассу 54, Джейни поняла, куда она направляется. Переждав десять минут на парковке забегаловки “Джек ин зе Бокс”, Джейни поехала на ферму, на которой они в тот день были с проверкой. Там-то она и обнаружила машину Кливленд – через дорогу от самого дальнего птичника. Джейни припарковалась на безопасном расстоянии, надела шапку и перчатки и в темноте зашагала по дороге. Принялась ждать, и ее дыхание в холодном воздухе собиралось в клубы и поднималось вверх.

Аммиак, темнота, вентиляторы, как самолет, идущий на взлет. Кливленд появилась из птичника с мешком в руках.

Убийственно прекрасная ночь! Крошечная фигурка Кливленд на фоне гигантского птичника! Свет, идущий из помещения, опалял ее сзади, озарял сиянием. Шум вентиляторов звучал как “ом”. Кто она такая, эта женщина? Чем таким заразила ее мать Джейни столько лет назад? Тем самым непокорным духом, который саму ее заставил покинуть этот город, а Джейни заставил сюда вернуться? Огонь ее матери, ее деда – не его ли отблески видит она сейчас? Джейни уже полагала, что зашла в тупик, но теперь…

Кливленд захлопнула дверь и исчезла. Джейни ждала. Увидела, как полоска тени рассекла темноту.

Джейни подошла сзади. Кливленд стояла, склонившись, над задним сиденьем, пара кур выбиралась из мешка.

Кливленд могли уволить. Ее могли арестовать. Она могла сесть за решетку. Ее могли заподозрить в биотерроризме. Ее могли…

– Эй, – сказала Джейни.

От неожиданности Кливленд подскочила. Выронила из рук пустой мешок. С угрозой захлопнула заднюю дверь.

– Чего тебе?

Она была в гребаной форме.

– Зачем вы это делаете? – спросила Джейни.

– Что делаю? – спросила Кливленд.

* * *

Внутри: вселенная птичника. Голые сталь и бетон, семь бесконечных рядов клеток взмывают вверх на двадцать пять футов, восемью двухэтажными ярусами. Цепная система подает корм, сеть конвейеров увозит помет. Мощные вентиляторы гонят по помещению и выдувают наружу угарный газ, сероводород, аммиак, пыль. Двадцать тысяч тусклых лампочек располагаются на равных интервалах и напоминают исполинскую новогоднюю гирлянду, солнце садится и поднимается по таймеру. Сто пятьдесят тысяч куриц стоят и ждут – чего? кого? А мимо, по широкому конвейеру, проплывают яйца.

* * *

– Зачем вы их забрали?

Курицы в машине закудахтали, но Кливленд и глазом не повела.

Психопатка, подумала Джейни.

– Джейни, я делаю свою работу. В этом разница между тем сотрудником, который продвинется по службе, и тем, из которого ничего не выйдет.

Чокнутая настолько, что, возможно, даже опасна.

– Давай, звони в управление. Я дам тебе номер.

– Нет, спасибо.

– Давай, давай.

– Нет, не хочу.

Рев вентиляторов.

– Ладно.

– Ладно.

Психопатка открыла дверцу машины.

– Эй, – снова позвала Джейни.

Кливленд обернулась.

– Сколько раз моя мать приходила с вами посидеть, когда вы были маленькой?

– Раз триста или четыреста. – Она села в машину. – И не такой уж я и маленькой тогда была.

Машина двинулась с места, и Джейни поехала за ней.

* * *

Они с Кливленд начали похищать птиц вместе. Приезжали задолго до рассвета, за несколько часов до того, как появлялись первые работники птицефермы, и через несколько после того, как уходили последние, когда казалось, здесь нет больше ничего, кроме гула машин, кудахтанья и вони, и территория освещалась одним лишь сиянием охранных ламп. Невидимый горизонт, прямые линии дорог, вспарывающие темноту. Джейни и Кливленд парковались у одного из птичников, выбирались из машины, одетые в инспекторскую форму – Кливленд настаивала, что одеваться следует именно так. Они шли через птичники, Кливленд яростно записывала “несоблюдения”: заклинившие ремни конвейера, переполненные клетки, кошка, вышагивающая по проходам. Кливленд говорила, если их накроют, беседовать с ними, чур, будет она сама. Джейни говорила: “Уж будьте добры”. Ах, как бы ей хотелось это увидеть. За такое и за решетку сесть не жалко. Они хватали сразу дюжину, по шесть тощих куриц на один грубый мешок, машину вели по очереди, в три часа ночи были уже далеко, и куры сидели, прижавшись друг к другу, на полотенцах на заднем сиденье.

Доводилось ли им поговорить о матери Джейни? Почти нет. Однажды, пока они были в птичнике, пошел снег. Они вышли в метель, настолько густую, будто пытаешься что-то разглядеть сквозь белую грязь. Не было видно вообще ничего. Ни дороги, ни здания, ни машины. Фонарики освещали один только снег и ничего больше. Плутая, двинулись сначала в одну сторону, которая казалась многообещающей, потом в другую, мешки все больше намокали и тяжелели (курицы могли находиться в мешках только очень недолго, иначе они умирали: такое уже случалось), ноги месили слякоть, Джейни чертыхалась и дрожала. Кливленд остановилась и посветила на нее фонариком.

– Джейни Флорес, сколько можно просить: выпрямись. Твоя мать говорила, что даже самую скромную работу надо делать так, будто выполняешь ее по заданию президента Соединенных Штатов. Ты разве стала бы вот так сутулиться перед президентом?

Джейни ахнула. Мать действительно так говорила. Она расправила плечи. Они шли еще довольно долго. Наконец нашли машину и забрались внутрь.

Кливленд: “Джейни, и у математиков, и у инспекторов яичных птицеферм цифры одинаковые. А ну-ка проверь подсчеты”.

Мать Джейни: “Дорогая моя, и у королевы Англии, и у бруклинских девчонок хорошие манеры одинаковые. А ну-ка высморкайся!”

Кливленд: “Окно-то закрой. Думаешь, курицам приятно? Болтаются там, как шарики в лототроне!”

Мать Джейни: “Закрой окно-то. Чего мы болтаемся, как шарики в лототроне!”

Джейни так и не привыкла к шуму птичников. Клацающие механизмы, скрип ленты конвейера. В этих помещениях даже свет – и тот был слышен. Она пускалась в долгий путь до середины ряда, и на смену вентиляторам приходил беспокойный шум десятков тысяч кур – не то гул, не то стон. Звук достигал ушей слоями – иначе, пожалуй, не опишешь. Верхний слой представлял собой квохтанье и рыдания ближних рядов кур, а самый глубокий – тихое воркование, доносящееся изо всех углов лабиринта. Она задирала голову и сквозь железо видела второй этаж, идентичный первому. Садилась на корточки и видела у своих ног нижний ярус птиц, сама стиснутая между двух шумных стен, сплошь из прижатых друг к другу кур, из сотен голов, торчащих наружу по всей высоте клеток, куда ни посмотри. В тумане куриной пыли не видно было, где этот ряд заканчивается. Немыслимый контраст, крошечное против огромного, экзистенциальная победа размера.

Некоторые фермы были огорожены колючей проволокой, другие закрывались на кодовые замки. В некоторых на горизонте ездила машина охраны. А в других вообще ничего не было, если не считать погнувшейся таблички, запрещающей вход. Кливленд научилась обходить все эти препоны. Прямо-таки виртуозно, честное слово. Если птичник был заперт (большинство не запирались), она знала, где хранятся ключи. А если не знала, то заглядывала в свои инспекторские бланки и через минуту находила либо ключ, либо код. Один беглый взгляд в записи, и она уже знала, когда ночная смена разойдется по домам. “Дело моей жизни”, – говорила Кливленд в ответ на изумленную улыбку Джейни.

(“Дело нашей жизни”, – повязав голову платком и опираясь на швабру, шутила ее мать на тему воскресных уборок.)

Это же надо, до чего странные персонажи составляли жизнь матери в ранние годы – сначала отец, а теперь вот это. И все-таки…

Она отчетливо слышала эхо маминого голоса.

“Джейни, с точки зрения кур птичник – это весь мир. Земля, солнце, пропитание, дождь”.

(Мама, в одном из последних своих голосовых сообщений: “Джейни, ты для меня весь мир. Ты мое солнце, ты то, чем я живу. Ну как мне еще попросить у тебя прощения?”)

Джейни не знала, когда прежней Джейни выпадет возможность произнести слово “Кливленд”. Может, на вечеринке в “Красном крюке”. Прежняя Джейни опирается о чугунную печь и строит глазки тому, кто стоит ближе других, – типу, похожему на участника группы, с прической в духе последнего писка рок-н-ролла. Тип говорит ей, что он из Огайо, и она в ответ, изображая не то заигрывание, не то скуку (это вообще разные вещи?), спрашивает: “Кливленд?”, потому что это единственный город в штате Огайо, который приходит ей в голову. Тем временем в этот же самый момент, ровно в тысяче миль отсюда, новая Джейни прижимает к груди спасенную кудахчущую курицу и говорит: “Кливленд?”, потому что та заносит в журнал какое-то “несоблюдение” (вот двинутая!), и Джейни хочет, чтобы она поскорее завязывала с этим и шла сюда – помочь запихнуть курицу в мешок.

Впервые Джейни почувствовала, что ей больше нравится делать то, что делает эта Джейни, чем то, чем занимается та, прежняя Джейни, на какую бы законопослушную ерунду той ни вздумалось потратить сегодняшний вечер. Понятно, что прежняя Джейни к этому времени уже работает где-нибудь стажером, отвешивает комплименты какому-нибудь придурку или постит корпоративные твиты. А новая Джейни тем временем стала пиратом, Робин Гудом, преступником высшего сорта, который похищает гражданок куриц ради их же собственной безопасности.

Какое облегчение. Она уж думала, что больше никогда не почувствует себя живой. Думала, ее раздавило навеки и отныне она – одна из тех расплющенных фигур, которых встречаешь каждый день: картонных и намертво приклеенных, с места не сдвинуться.

Допустим, вы пытаетесь чуть уменьшить собственный свет, на одно деление убавить яркость. Приглушить тоску. Приглушить злость. Приглушить. Допустим, так происходит год за годом, и вдруг случается это – вы находите нечто и можете двигаться дальше. Просто немножко оживаете, вот и все. И приглушаете долгое свое приглушение.

* * *

Джейни, зевая, выходит из комнаты. На журнальном столике коробка пончиков, телевизор работает без звука, отец сидит на своем обычном месте.

– Это еще что? – Джейни берет со стола гигантское резиновое кольцо.

– Отдай, – говорит он. – Это сейчас модно. Все целыми днями тренируются.

Джейни бросает резинку отцу и лезет в коробку с пончиками.

– Чего это ты такая довольная?

– В смысле? – не понимает Джейни. – Никакая я не довольная.

– Нет?

– Нет, обыкновенная.

– Извини, ошибся. – Он растягивает резинку над головой.

– Ты бы поосторожнее с этой штукой, – говорит Джейни. – Окно выбьешь.

– По-моему, все-таки довольная. Может, это как-то связано с тем, что ты домой каждую ночь под утро приходишь?

– Не каждую ночь.

– Ну, достаточно часто, чтобы я думал: “Чего это она домой приходит так поздно каждую ночь?” Часа в три? Как ты потом по утрам работаешь?

– Никаких поводов для радости у меня нет, окей? Можешь не беспокоиться.

– С чего это мне беспокоиться, если у тебя есть повод для радости? Я беспокоюсь, только если их нет.

– Ну вот и хорошо, тогда давай беспокойся.

Почему она просто не сказала, что проводит время с Кливленд? Ведь для этого необязательно было говорить, что они взламывают птичники. Как было бы удобно. И отец был бы доволен.

– Ты с ним на работе познакомилась?

– С кем – с ним?

– Хочешь однажды явиться домой и объявить, что я скоро стану дедом? Дай мне до этого хоть к алтарю тебя отвести.

– Я уж лучше аборт сделаю.

Джейни съела пончик, глядя, как отец с кряхтением растягивает над головой резинку. Она почувствовала легкий укол совести, но делиться с ним не хотелось. Хотелось бережно хранить секрет.

– А чего тебе нерадостно-то? Работа хорошая.

– Мучить бедных птиц, ну конечно.

Только бы не разрушить чары, связавшие их с Кливленд.

– Там оплачивают учебу в университете, ты знала? Неплохо.

– Да плевала я на их учебу. Слушай, осторожнее с этой фигней, телевизор грохнешь.

* * *

Они не называли это “воровством”, потому что воровство – это когда таскают блокноты из офисной подсобки, а Кливленд настаивала на том, что они всего лишь выполняют свою работу. Говорить, что они “выпускают птиц на волю” и уж тем более “освобождают” их, она не разрешала. Разве могли они отвезти кур в такое место, где те были бы “свободны”? Их несвобода длилась так долго и зашла так далеко, что они давно потеряли способность к жизни в дикой природе. “Освободить кого-то можно только при условии наличия такого места, где этот кто-то сможет быть свободным”, – говорила Кливленд. Но Джейни с ней не соглашалась. Ведь тогда получается, что эти курицы, эти существа с крыльями, способные летать на короткие расстояния, эти птицы из выражения “свободен как птица”, в действительности лишены права на свободу? На Кливленд ее слова не произвели впечатления. И громкое слово “спасение” тоже было вычеркнуто из списка.

Так как же это назвать?

В “удалении” было что-то хирургическое.

В “избавлении” – что-то религиозное.

“Выведение” напоминало один из этапов пищеварительного процесса.

“Исход”. Это Джейни уже просто так сказала, для веселья.

Кливленд остановилась на политически нейтральном, безэмоциональном “изъятии”.

Они изымали кур из птичников, которые инспектировали.

Курица. Не совсем птица, но и не то чтобы не птица. Огромные крылья, тело изящнее, чем у утки, но летает еле-еле. Несколько футов прохлопает по воздуху и тут же неуклюже приземляется. Когда слышишь слово “птица”, курица – последнее, что приходит на ум. Да и вообще, что такое птица? Нечто среднее между млекопитающим и рептилией, жутковатое смешение того и другого: с одной стороны, теплокровное и говорливое, но с другой, откладывает яйца и происходит от динозавров.

Они клевали шнурки ее кроссовок, запрыгивали на табурет, тыкались клювом в пуговицы, заглядывали в глаза. Gallus gallus domesticus. Одомашненная благодаря своим повадкам млекопитающего, но с рептильим дикарством в глазах.

Что с ними делать, было неясно. Джейни и Кливленд в темноте отвозили кур по двухполосным дорогам к ближайшему убежищу, вдали от шоссе, в центре лоскутного одеяла посевных полей. Сгружали коробку с птицами прямо на дорогу, у почтового ящика. Но это было неудобно и отнимало два лишних часа, к тому же холодными ночами в феврале и затем в марте нежные куриные гребешки могли обморозиться прежде, чем их найдут. Поэтому возвращались в маленький офис защитников прав животных в центре и все-таки оставляли кур там. Человек, который был у них там главным, писал и клялся, что отомстит. Кливленд была уверена, что это женщина, имеющая отношение к одной из ферм, но единственным, кто хотя бы изредка оказывался в офисе, был мужчина – как выяснилось, звали его Дилл. Однажды они приехали, а вывески организации больше нет, вместо нее в окне плакат о сдаче помещения. Джейни пригнулась к самому стеклу, сделала козырек из одетых в перчатки ладоней. Внутри было пусто, только опрокинутые набок картонные коробки. Поехали по следам Дилла и остановились перед старым фермерским домом-великаном в десяти милях дальше по дороге. Оставили коробки с птицами во дворе.

На следующий раз он их поймал. Джейни заносила коробку на крыльцо, чтобы спрятать от леденящего ветра, и тут сетчатая дверь распахнулась, и наружу шагнул долговязый рыжеволосый парень. Вне себя от злости. Джейни замерла. Кливленд сидела в машине с включенным двигателем у самого дома. Парень шагнул к Джейни и с силой вырвал коробку у нее из рук.

– Нельзя потише, мать вашу, – проговорил он. – Весь дом перебудите.

И исчез внутри, с грохотом захлопнув за собой дверь. Джейни расхохоталась.

* * *

Казалось, чего-то не хватает, будто таяла часть ее самой. Это прежняя Джейни отходила в тень. Жизнь, которую ей следовало бы прожить, та, в которой она вырастала и добивалась всего, чего всегда хотела (кстати, а чего?), постепенно лишалась красок, размывалась.

Получить работу инспектора – это был первый замысел, точнее первый псевдозамысел, потому что у нее не было ни малейшего интереса в том, чтобы получить эту работу, если не считать знакомства с Кливленд. Выполнять эту самую работу инспектора – второй замысел, или второй псевдозамысел, потому что работа была тупая, и Джейни не собиралась выполнять ее хорошо. Потом она занялась “ночными инспекциями” с Кливленд – третий замысел, тоже ненастоящий, хотя вообще-то прикольно.

Но, если по правде, ни один из псевдозамыслов не был ни первым, ни вторым, ни третьим. На самом деле их были сотни, тысячи. Она могла придумывать их пачками, ведь любой план, связанный с жизнью вдали от побережья, все равно был фальшивым. Даже самый старый замысел приехать сюда – и тот оказался псевдозамыслом, не более чем сказкой на ночь, мечтой маленькой девочки отправиться на поиски отца. Настоящий замысел родился у нее в голове лишь однажды – когда она решила позвонить матери и поехать домой. А с тех пор в жизни все слой за слоем складывалось невсерьез, она сознательно ничего всерьез не воспринимала и от души забивала на все, что с ней происходит. Даже фантазии о другой Джейни, той, что осталась на далеком Восточном побережье, теперь вызывали у нее презрительную насмешку, потому что отныне, где бы они ни была и что бы ни делала, ей все было смешно и на все плевать.

Однако теперь и этот замысел отступал. Замысел вынашивать одни лишь псевдозамыслы сдавал позиции, начинал производить впечатление такого псевдозамысла, за которым скрывается замысел истинный. Чтобы дотянуться до этого истинного замысла, предстояло пробраться сквозь заросли замыслов поддельных, но что-то уже происходило: проклевывался замысел, похожий на настоящий, – проклевывался так быстро, что она (та, которая наблюдала за всем со стороны, верхняя Джейни) не успевала сообразить, что к чему. Может, это и называется “взросление”? И ночное спасение кур – вариант взросления, выпавший на долю Джейни?

Существа со стучащими сердцами, раздавленные, уносимые в маленьких ладонях Джейни.

Она размышляла об этом как-то ночью, когда Кливленд открыла дверь в очередной птичник и помахала, чтобы Джейни входила.

Но первоначальный замысел не вынашивать никаких замыслов по-прежнему был тут как тут, маячил за спиной, похлопывал по плечу, требовал, чтобы она остановилась. Не обращай внимания на этот новый “истинный” замысел. Это предательство, напоминал ей старый замысел, предательство по отношению к матери, которая была единственным человеком, имевшим право на твое подлинное внимание.

И все-таки она обращала внимание. Не могла по-другому. Отмахивалась от псевдозамыслов, как от назойливых веток, когда идешь через лес, пробираешься сквозь заросли кустов. Вот как чувствовала она себя в ту ночь, когда шла за Кливленд по безумной махине с бешено бормочущими лентами конвейера, с яйцами, рекой протекающими мимо, и псевдозамыслы сушняком трещали у нее под ногами. Ей было не по себе. Месяц миновал с тех пор, как она среди ночи застала Кливленд на месте куропохищения. И что теперь? Неужели они дошли до бетонной стены тупика, в которую упирается мечта Кливленд? А что там, за стеной?

– Ты только взгляни на это. Весь птичник – сплошное нарушение. Джейни, ты видишь? Каждая курица, все до единой.

Джейни вошла в ряд между клеток и остановилась, как останавливаются в лесу, чтобы послушать пение птиц. Зарешеченные ряды уходили высоко вверх, птицы в них гудели, кудахтали и зазывали.

И тут она увидела его. Истинный Замысел, он вдруг как живой возник у нее перед глазами: клетки распадаются, птицы вырываются наружу, стряхивают с себя сталь, как яичную скорлупу, сбрасывают оковы, вылетают из проволочных сеток, будто из гнезда. Она увидела как наяву: крыша разверзается, небо над пологом из болтающихся клеток и насестов усыпают звезды. Она увидела: куры, сотни тысяч кур, с неслыханной для куриц мощью взмывают вверх, прочь из птичника, и растворяются в ночи.

– Кливленд, – прошептала она, хоть Кливленд и не могла ее услышать. – Давай заберем их всех.

Потому что она была теперь здесь – новая Джейни.

* * *

– Я серьезно, весь птичник, – говорила Джейни. – Массовая транспортировка кур. Изъятие небывалого масштаба.