Взглянуть и… увидеть?

Иногда внешняя и внутренняя суть вещей меняются местами, становясь удивительно похожими друг на друга. Серые стены, серые тротуары, серое небо над головой. Множество серых людей с пустыми глазами, спешащих по своим мелким делам. Удушливая пыль, редкие дуновения обжигающе-жаркого ветра, плавящийся асфальт мостовых. Серые коробки одинаковых зданий, уныло выстроившиеся кривыми рядами. Я иду по улицам, проспектам, бульварам, проходным дворам, площадям и трущобам. Я хочу прочувствовать этот мир сполна, прежде чем исполнить то, для чего я пришёл.

Хмурый перекрёсток со слепыми огнями светофоров гудит недовольством насквозь занятых людей. Широкий чёрный как сама ночь джип-чероки наполовину вошёл в бок пригородного автобуса. Не пристёгнутый водитель вылетел через лобовое стекло, и его ноги двумя палками торчат из развороченного борта наружу. На тротуаре рядом стоит помятая машина с небрежно намалёванным на боку красным крестом. Двое людей в белых балахонах пытаются сделать что-то с третьим, но тщетно: душу больше ничто не связывает с бренным телом. Хмурый служитель закона с пустыми, ничего не выражающими глазами «душевно» беседует с потным водителем автобуса – в джипе ехал кто-то слишком главный, чтобы ему можно было не уступить дорогу.

Я скольжу по нему безразличным взглядом и продолжаю свой путь.

Узкая улочка щеголяет глубокими ямами в потрескавшемся от времени асфальте. Прислонившиеся к стенам кучи мусора не помнят, когда их в последний раз убирали. Жадно разинувшая низкую пасть подворотня зияет чёрными провалами гнилых железных прутьев. Трое крепких человек в одинаковых кожаных куртках обчищают карманы четвёртого и лапают пятую. Ему сегодня повезло, надают пинков и отпустят домой, разве что с синяком под глазом. К девушке фортуна не столь благосклонна, и ей ещё придётся немного поработать. Она не сопротивляется. Мельком встречаясь с ней взглядом, я ощущаю касание ледяного ужаса, кристально-чистого понимания, и – вновь – безнадёжности и покорности судьбе. Она не попытается убежать, и не будет сопротивляться. Она постарается расслабиться и получить удовольствие, как её учили…

Широкая улица смотрит мутными окнами витрин и обшарпанными покосившимися вывесками. Ко входу в одно из зданий тянется длинная очередь. У каждого в руке по маленькой белой бумажке. Они не надеются, но всё же ждут, сами не знают чего.

Трамвайная остановка. Два обклеенных объявлениями бетонных столба, на них каким-то чудом держится гнутый лист тонкого железа. На заплёванной лавке, тупо уставившись в покрытый засохшей блевотиной асфальт, сидит наркоман. Чуть поодаль на относительно чистом краешке, подстелив газетку, примостился старик. Его голова ритмично дёргается; из уха торчит и тянется к карману тоненький проводок – дешёвый слуховой аппарат. Рядом примостилась компания пацанов, у каждого в руке по бутылке дешёвого пива. Кожаные куртки, гнилые зубы, чувство самодовольства и упоения собственной крутостью.

Крашенное в белый цвет здание правительства. Перед ним угрюмо застыла толпа с плакатами и флагами. «Хлеб», «Свобода», «Гласность», «Демократия»… перед входом сомкнули ряды бойцы в камуфляже и в масках. Толпу яростно заводят сразу несколько неприметных ораторов. Она угрожающе надвигается вперёд, слепая и оттого ещё более страшная в своей вынужденной ярости. Бойцы стоят недвижно. Ещё немного, и они начнут стрелять на поражение, выполняя приказ. Часы на башне громко возвещают конец рабочего дня.

Перекрёстки, улицы, снова перекрёстки, дворы, замызганные парки, сломанные и сожжённые скамейки, перевёрнутые скомканные мусорные урны. Редкие чахлые цветы на газонах; по ним не прошёлся только ленивый. Толстый слой гниющих отбросов. Тощие коты с беспощадными зелёными глазами отчаянно дерутся за право урвать кусочек побольше.

Грязный засыпанный обрывками старых газет, каким-то мусором, битым стеклом и скуренными напрочь бычками двор. Двое бритых людей в спортивных штанах около пивного ларька. Продавщица судорожно отсчитывает дневной заработок и заискивающего заглядывает в ухмыляющиеся лица. Четыре подъезда угрюмо глядят чернотой выбитых дверей. В одном из них компания подростков собирается ширнуться на последние деньги. В песочнице лепит куличи компания малышей. Из окон первого этажа доносится глухая брань – два соседа ссорятся из-за последней бутылки водки, пьяный муж срывает злость на нелюбимой жене, а отец учит разуму сына. Захлёбывающийся рыданиями вой уносится вверх и расплёскивается вокруг.

Я иду дальше, стараясь не слушать, и всё равно замечая. Так иногда бывает, когда из огромной толпы на фоне общего шума вдруг доносится чей-то отдельный голос.

Я иду дальше.

Забросанный пустыми бутылками и пакетами парк. Зелёные кусты, хмурые голубоватые ели, редкие чахлые цветы на немногочисленных клумбах. На площади рядом стоит монументальная фигура одного из местных вождей. Одна рука прижата к груди, другая же повелительным жестом указывает вниз. В глубине парка пересохший фонтан. Чуть дальше на низком каменном возвышении поставлена неширокая гранитная стенка; на ней аккуратно выбиты колонки имён и даты. Из аккуратной дыры в граните вырываются слабенькие язычки огня. Между огнём и стенкой лежит охапка цветов. Свежих. Вокруг стоят потемневшие от времени и дождей деревянные скамейки с вырезанными на них именами. На одной из них сидит влюблённая парочка; она сидит у него на коленях и улыбается безмятежно-счастливой улыбкой. Другую занял дед с целым выводком внуков. Детский смех, незамутнённая радость жизни, слёзы из-за разбитой коленки, тёплая улыбка старика и ласково прищуренные глаза. Уголок моего рта дёргается и ползёт вверх в неожиданной судороге, когда я прохожу мимо.

Ухоженный дом на склоне холма, гладкие струганные стены, прижавшаяся к крыше кирпичная труба. На стуле перед мольбертом сидит художник. Закатное небо отсвечивает всеми оттенками красного и оранжевого, отражаясь в лениво текущей реке. Унылые серые стены многоэтажек сверкают невозможно-яркими тонами. Многочисленные крыши как будто стремятся ввысь, к небу. И грубые натуральные краски на столь же грубом холсте удивительно красочно дышат жизнью. Неуловимое дыхание этой взбалмошной девчонки непросто почувствовать, сохранить же ещё сложнее. Но здесь… здесь она явно стоит за плечом и подсказывает, а может быть и сама водит кисточкой, представая во всей своей красоте и многообразии.

Не отдавая себе отчёта, читаю судьбу художника. Токарь на местном заводе, жена, трое детей… Не стоило ему сходить со своей дороги, теперь его душа уйдёт из мира гораздо раньше, чем было предписано. А умирать будет совсем не так легко…

Художник как будто чувствует моё присутствие и поворачивается назад. Но меня уже нет – я иду дальше.

Ночные фонари, неоновая реклама, дорогие машины и столь же дорогие проститутки. Душистый дым толстых гаванских сигар, столы, покрытые зелёным сукном, легонько звенящие фишки, шелест зелёных купюр с чьим-то портретом на обороте, и ставки на чужие жизни. Казино, бары, рестораны… Тёмный подземный переход, с разбитыми лампочками и желтоватыми разводами на стенах. Застарелый гнилостный запах. Несколько бесформенных куч у стен. Умри здесь – и едва ли кто-то узнает.

Большая, недавно отремонтированная церковь, семь куполов, и на каждом сверкает свежей позолотой стальной крест. Несколько сотен тонких длинных свечей едва освещают место у алтаря. Чуть горьковатый запах ладана и надежды. Немолодой уже священник говорит с прихожанами. Кудрявая борода, плотно запахнутая ряса, тронутые сединой достающие до плеч волосы. Несколько старушек с плотно завязанными на головах платками, несколько девушек, несколько детей. Несколько жирных бритых затылков и толстых свисающих до пупка золотых цепей. Местный криминальный авторитет, а по совместительству представитель власти городского масштаба вместе с охраной. Он странно смотрится здесь, но чем-то похож на других. Возможно, склонённой головой и опущенными глазами, возможно – тем же застывшим выражением во взгляде. Быть может, чем-то ещё, что я не могу определить.

Я не искал его. Но я нашёл – того, за кем я пришёл в этот мир.

* * *

Я останавливаюсь в тени одной из стен и жду. Он поднимается и идёт по проходу между скамьями к выходу. Когда он проходит мимо, то на мгновение задевает меня взглядом. Там где я стою темно, и он не может меня увидеть. Но, наверное, он что-то чувствует; в его взгляде я замечаю отсвет печали и безнадёжности, промелькнувший и сразу же скрывшийся под холодным бесстрастным дежурным выражением.

Он выходит из церкви и садится в машину, дорогой чёрный «мерседес» с тонированными стёклами. Некоторое время раздумывает, потом отдаёт короткий приказ и устало откидывается назад. Автомобиль почти неслышно едет по тихим улицам, изредка притормаживая на перекрёстках. В нескольких кварталах от дома он внезапно останавливает машину, отпускает шофёра и охрану и дальше идёт пешком. Он… нет, ему просто хочется побыть в одиночестве.

В мыслях его нет умиротворённости; он отчаянно пытается обрести внутренний покой. Продажные соратники… ненадёжные коллеги… местные воротилы, пробивающие свои интересы… давящая сверху центральная власть… охладевшая гулящая жена… маленький сын… почти взрослая и пытающаяся казаться независимой дочь… с ней надо поговорить, но он всё никак не может найти нужных слов, и всё оттягивает и оттягивает разговор… и оттого лишь сильнее злится на себя.. и вновь о работе, коллегах, власти… о том, что нужно убрать слишком обнаглевшего журналиста, хоть и влетит это в копеечку… что надо популярно объяснить одному из конкурентов, чтобы он не лез не в свои дела…

Тёмное небо хмурится и роняет на землю несколько скупых холодных капель. Мир напоминает, что время выходит, и медлить слишком долго не стоит. Мы идём дальше.

На тротуаре по правую сторону, прислонившись к стене, сидит неопрятного вида музыкант и рассеянно перебирает струны гитары. Его глаза несколько расфокусированны и смотрят как будто мимо снующих вокруг людей. Он поёт, но тихо, как бы сам для себя. Он выбрал не самое хлебное место – на следующем перекрёстке ходит гораздо больше народу.

«…в чёрном тюльпане, с водкой в стакане мы молча плывём над землёй…»

Тот, за кем я пришёл, равняется с музыкантом и безразлично проходит мимо, но вдруг замирает и возвращается. Что он находит в этой песне, что слышит за незамысловатой мелодией и незатейливым текстом? Мне сложно понять.

«…в отпуск бессрочный, рваные в клочья, им никогда, никогда не обнять тёплых плеч…»

Он стоит замерев, пока не рассеивается безвозвратно эхо последнего аккорда, и лишь затем, как-то судорожно вздохнув, лезет в карман пиджака за бумажником, чтобы выгрести из него всё, и аккуратно положить в видавшую виды дырявую шляпу у ног музыканта.

Странный поступок. Неожиданный. Возможно, именно поэтому он уходит прочь так быстро?

Где-то вдали глухо гремит первый гром. Резкий порыв холодного ветра швыряет в лицо обрывок газеты. Время выходит, пора исполнять свой долг. Ему уже немного осталось до дома.

На прикрытую тьмой дорогу падает красный отблеск. Горит один из домов, одна из тех мрачных серых многоэтажек, что стоят везде и повсюду. Оранжевое пламя красит унылые серые стены в мягкие пастельные тона. С глухими хлопками лопаются одно за другим оконные стёкла. На улице на почтительном расстоянии обменивается впечатлениями толпа зевак; среди них мечутся и заламывают руки погорельцы. Где-то вдалеке слышен пронзительный рёв сирены. Она приедет ещё нескоро – пожарные здесь не любят торопиться.

Он тоже останавливается и смотрит в огонь. И что-то видит в огне: в каждом языке пламени для него таится память. Я не могу разобрать, что.

В окне третьего этажа появляется маленькая фигурка. Девочка, лет пять или шесть, тоненькая, худая, с острыми скулами и вечно недоверчивым взглядом исподлобья. Сегодня испуганным. Она не кричит, ничего не делает, просто стоит в проёме, уцепившись рукой за раму. Сзади видны горячие всполохи. Идти больше некуда, только вниз. Тому, за кем я пришёл, она до боли напоминает дочь.

Несколько мгновений – и он вбегает в подъезд.

Второй этаж… третий… На миг мелькают его опалённые брови, а он, уже закутав девчонку в пиджак, спешит вниз. Не успевает; пламя вспыхивает неожиданно ярко, перегораживая коридор. Бросается к окну, но опорная балка не выдерживает. Пламя поглощает всё вокруг; он прижимается к пышущей жаром стене. Перекрытия рухнут совсем скоро. Чуть-чуть отстав от них, обвалится крыша, и вся конструкция сложится внутрь, как карточный домик. Но он погибнет раньше: в подвале одна из местных террористических организаций устроила тайник. Несколько мгновений боли, и вечная тьма. Лёгкая смерть…

Прямо над головой, высоко-высоко в небе гремит гром. Падают и испаряются в воздухе первые, ещё лёгкие капли. Предвестники бури. Не моими руками, но исполнено. Мне нечего больше делать в этом мире – я иду сквозь…

* * *

Резкий взмах крыльев, и вихрь холодного воздуха взметает пыль с асфальта, ещё хранящего тепло прошедшего дня. Я иду сквозь упавшие балки, сквозь обиженно скрипящий металл и рассыпающийся горячим песком бетон, и пламя нежно гладит мои крылья. Впервые я чувствую себя согревшимся.

В подвале детонирует ещё одно смешное слово: тротил. Поздно. Несколько взмахов, и мы стоим на крыше соседнего здания. Чёрная лужа застывшего гудрона и низкий бортик по бокам. Мы одни – девять этажей достаточная преграда для чужих любопытных глаз.

Он тяжело дышит и крепко прижимает к себе ребёнка. Волосы и брови опалены; костюм уже не выглядит новым. Он смотрит на меня и говорит:

– Первый раз в жизни вижу живого ангела.

Уголок его губ нервно ползёт вверх, но он безжалостно давит в себе истерический смех.

– Я не ангел, – слегка растягиваю губы в улыбке я. Чуть-чуть, но он замечает. – Хотя я в чём-то похож на ваши Престолы.

Его зрачки медленно расширяются. Он неплохо разбирается в теологии своего мира. Он плотнее прижимает к себе девочку.

– Нет, не за ней, – говорю я.

Странно, но напряжение немного отпускает его.

– Если за мной… ты позволишь? Не стоит… видеть, – он показывает глазами на девочку.

Я немного наклоняю голову. Несколько мгновений, и мы одни. Он смотрит прямо в мои глаза. Что он в них может видеть?

Я продолжаю:

– Вы принесли много страданий этому миру. Вы изменили многие судьбы и забрали многие жизни. На вашей совести лежит слишком многое для одного человека. Вы можете сказать что-нибудь в своё оправдание?

Он несколько мгновений медлит. Потом, зачем-то резко выдохнув, отвечает:

– Мне нечего сказать, Сашиэль. Я готов ответить за свои поступки.

Он улыбается тонкой жёсткой полуулыбкой. Военные всегда смелее других: им уже приходилось смотреть в глаза смерти.

– Я не Сашиэль, – отвечаю я, задумчиво играя серебристым клинком. – Я не из вашего мира. И не от вашего бога…

Я медлю. Наши взгляды пересекаются и ломаются. Тишина научилась звенеть. Я отвожу взгляд и отрешённо смотрю вдаль, в темноту.

– Когда вы изменили свою судьбу? – задаю вопрос. – Когда вы сошли со своей дороги?

Он не отвечает. Возможно, не понимает. А я продолжаю:

– Когда пошли добровольцем на ненужную вам войну? Когда держали заслон в горном ущелье? Горели в сырых окопах? Выкашливали лёгкие в тщетной надежде умереть? Впервые приказывали расстрелять пленных или вырезать аул, впервые посылали на верную смерть и в глаза лгали тем, кто вам доверял? Когда вы решили, что вправе решать за других людей? Вправе определять, кто из них умрёт, а кто останется жить? В этом мире и так достаточно боли, страданий, и совсем мало счастья, радости, доброты… когда? и зачем?

Он молчит, молчит долго. А потом отвечает, бесстрастно и спокойно, так же, как говорил я.

– Я пытался сделать этот мир лучше. Так, как умел. Кого-то я убивал, а кому-то, убив, дарил жизнь. Я не был непогрешим. И я готов ответить за то, что совершил. Когда… я не знаю, ангел. Однажды я понял, что должен, ведь если не я – то никто! И… лучше искать, творить, ошибаться самому, чем давать решать за тебя другим. Тебе, ангел, этого не понять…

Его голос прерывается. Я молчу. А ночью этот город красив. Действительно красив, своеобразной мрачной красотой.

– Не понять… – пробуя на вкус каждый звук, повторяю я.

Несколько шагов, и я на краю. Ветер бьёт в лицо, обтекает расправленные крылья. Осталось сделать последний шаг, упасть в холодные воздушные потоки, чтобы взмыть в далёкую понимающую темноту. Но за мгновение до того в спину бьёт короткий вопрос:

– Почему?

Я колеблюсь, но всё же отвечаю, обернувшись вполоборота:

– Я всегда мечтал взглянуть в глаза судьбе… – медлю, и всё же заканчиваю: – гвардии капитан.

И это звучит так, как… надо.

Я откидываюсь вперёд и отдаюсь на волю ветра. Снова грохочет гром, и сверху вниз бьют первые тугие струи дождя.

* * *

Я сижу на краю крыши высокого здания, обхватив одну ногу руками и положив подбородок на сцепленные кисти. Крылья холодным серым плащом укутывают мои плечи. Дом стоит на отшибе, и мне открывается превосходный вид на местный пустырь. Покосившиеся, вросшие в землю бетонные столбы, буйная зелёная трава, почти незаметные в ней валяющиеся тут и там ржавые мотки проволоки, рельсы без шпал и шпалы без рельсов, прозрачные ручьи… даже отсюда мне слышно, как на лужайке робко стрекочут первые кузнечики, затерявшиеся среди пушистых головок красивого растения со странным названием «иван-чай». В воздухе ещё пахнет прошедшей грозой, и весь мир кажется чистым и свежим. Куда-то вдаль, причудливо извиваясь, убегает щебёнчатая просёлочная дорога, и в оставшихся после дождя лужах отражаются редкие белые облачка.

Первые лучи солнца окрашивают горизонт в мягкие розоватые тона. Я чувствую за спиной какое-то шевеление. Что ж, я ждал этого, хоть и не искал встречи. Из-за плеча, из стремительно тающей ночной тени вкрадчиво доносится:

– Зачем?..

Рассвет… время, когда над миром не властно ничто, даже боги. И даже те, кто стоят над ними. Так говорят люди.

Мы обладаем свободой воли. И несём ответственность за принятые решения.

– Я всегда мечтал взглянуть в глаза судьбе, – отвечаю я.

И медленно поворачиваю голову.

г. Саратов, Россия. 2008 г.