Взглянуть и… увидеть?

Откуда-то с окраины доносится музыка. Грустная мелодия, рождённая отчаянием. Настоящая, живая музыка. В ней нет мертвелой бездушности электронных колонок, тихого гула звуковых колебаний, почти неслышимого шуршания заезженных чувств и смертельной скуки. Её исполняет живая рука. Я почти вижу, как дрожат сведённые судорогой пальцы, как прерывается сорванный тонкий голос.

«…когда отыграет оркестр, расплавится медь и умрёт дирижёр…»

Я невольно вспоминаю менестреля из того пахнущего гарью мира. Когда это было? Мир назад… десять… сто… не помню.

«…когда подсудимый обманет конвой и подпишет Судье приговор…»

Я отталкиваюсь от испещрённой поколениями надругателей каменной плиты и спускаюсь по едва различимой тропе вниз. В город.

Среди куч мусора, между чахлых едва живых зелёных деревцев и процветающей ярко-синей травы, различить её нелегко. И, тем не менее, она ведёт туда, в город. От покрывшейся трещинами старой стелы. Мимо двух поставленных вертикально гранитных плит с отбитыми краями. Мимо жалкой кучки растоптанных местных цветов, увязанных в маленький снопик грубой чёрной ниткой. Мимо вросшей по башню в землю лазерной танкетки, мимо торчащего под странным углом из земли ствола плазменной зенитной установки. Мимо всех этих странных и редких слов туда, вниз. В город.

* * *

Широкие улицы заполнены до отказа. Смердящие полупьяные толпы бесцельно бродят от одного конца города до другого. На улицах стоят автоматические киоски, раздающие пиво. Чтобы получить кружку достаточно вознести в глазок камеры хвалу президенту. Со стены каждого дома потёками патоки свисают флаги. Белые, чёрные, красные. Овальные. Прямоугольные. На углах стоят подозрительно легко одетые женщины с ярко размалёванными лицами. Проститутки. По главной улице… проспекту… неспешно ползёт колонна военной техники. На броне сидят солдаты в новых, с иголочки, мундирах. К их лицам приклеены жалкие дежурные улыбки. В тени транспарантов бдят бесстрастные политофицеры. Солнце печёт нестерпимо, даже сквозь не рассеивающийся смог. Безжалостные лучи отражаются от грязно-белой мостовой.

Чем дальше от центра, тем грязнее и неприятнее. Отовсюду веет терпким запахом близкой смерти и неуловимо-тонким ароматом жгучей ненависти. Стены окружающих лачуг размалёваны кислотно-пронзительными красками. Лозунги, эмблемы, ругательства. Вывески. Скользкие типы в штатском, предлагающие запретные удовольствия. Нейростимуляторы, порноиллюзии, дешёвые синтетические наркотики, плохо очищенный алкоголь. Тела, валяющиеся в уличной грязи. Блаженные улыбки на лицах. Ползущие по своим делам калеки. Мутировавшие уроды с четырьмя руками, двумя головами, хвостами, просящие милостыню в подземных переходах. Покосившиеся столбы остановок. Замызганные кабинки монорельса. Харкающие на пол люди с серо-стальным блеском в прищуренных глазах.

Космопорт. Ещё одно непривычное, отдающее кислым вкусом сбродившего вина слово. Непрестанный грохот космических кораблей. Вонь подтекающего ракетного топлива, перешибающая даже гнусные ароматы похотливой толпы людей. И нелюдей. Составленное из ржавых бочек покосившееся сооружение. Ярко раскрашенный небоскреб из пластали. Грубо намалёванная вывеска, три совокупляющихся тела и надпись: «Бар-дель “Розовая голубизна”».

Двое громил-имбецилов на входе буравят входящих осмысленно-круглыми глазами с вертикальными зрачками. У каждого в кобуре на поясе плазменный «Гоч». Бывшие берсальеры, крепко подсевшие на «пастилку счастья». Каждому осталось полгода жизни. Из них три месяца – растительной, без единого, даже самого краткого, проблеска разума. Если им не повезёт, и кто-то будет заботиться о них так долго.

Внутри гостей встречает сам хозяин. Уродливый толстяк с масляно-холодными беспощадными глазками. Редкое сочетание оттенков власти. Уродливое тело как оплывающая стеариновая свеча бесстыдно переливается за края корсета. Укреплённые на широком поясе антигравитаторы едва справляются с нагрузкой. На каждого из клиентов он смотрит как на принадлежащую ему вещь. В каком-то смысле так оно и есть: он владеет всей наркоторговлей в городе и половиной стоящих в порту звёздных кораблей.

На низком подиуме извиваются два существа неопределяемого пола. Голографические проекторы создают иллюзию райской кущи, и вокруг них порхают бесплотные обнажённые херувимчики. Розовые, мягкие, сладкие и доступные, как утверждает субвокальная реклама-внушение. И совсем недорогие.

В дальнем углу посадочного поля, почти за пределом армированных пласталью бетонных стен, с клубком упавшей на крышу квазиживой колючей проволоки, притулилась обшарпанная церквушка. Низкие купола как будто вдавлены внутрь чьей-то огромной лапой. В глубине помещения грязный дряхлый священник листает залапанные страницы какой-то книги. Дешёвый репродукт-пластик протёрся до дыр; слова почти неразличимы. Полсотни человек бьют лбами в пол, нещадно укрепляя свою веру. Они надеются после смерти предъявить её как членский билет привратнику местного рая. Над алтарём коряво написано: «Ва имя Бажественой Тени». В подземных помещениях несколько тысяч отчаявшихся людей готовятся стать монахами. Беженцы с далёкой планеты, охваченной пламенем священной войны. В двери каждой маленькой – не скрыться, не спрятаться от чужого взгляда – кельи врезано по окошку. Прозрачному только с одной стороны. И запирающемуся только снаружи замку. Время от времени по коридору проходит группа людей, вполголоса обсуждая достоинства и недостатки будущих рабов и предполагаемую цену на аукционе.

Крики, стоны, стенания. Знакомый аромат боли и страха. Почти осязаемые клубы унижения. Отточенные до остроты взгляда струйки ненависти. Искрящиеся дуновения мелкой власти.

Всё как в любом другом мире, который я посещал. Только, возможно, чуть более выраженное. Слегка увеличенное. Немного прибавленное. Более жёсткое и жестокое.

Неуверенное, но быстрое движение справа и сзади. Плотный ореол предвкушения окружает меня со всех сторон, не давая сделать вдох. Меня грубо хватают за плечо.

– Эй, <не выражаемое в доступных терминах понятие>, ты, крылатый, да тебя в зо-о-парк надо!..

На меня с пьяным восхищением смотрит механист. Иссечённое шрамами и язвами лицо. Биологическая часть страдает от многочисленных гнойничков, распространяя вокруг удушливый запах гниющего заживо мяса. Керамит и пласталь покрыты вакуумными организмами, постепенно разрушающими сверхпрочную структуру. Один из монокуляров отсутствует; обрывки оптического кабеля в пустой глазнице перемотаны чёрным изолятом. Рваные обноски скорее выставляют напоказ, чем скрывают уродливые изгибы некогда изящных обводов. Рваная дымка божественной сущности напрасно пытается укрыть покатые плечи.

– Ты необы-ычный. У тебя есть кры-ылья. Ты пойдёшь со мно-ой, и я тебя продам в зо-о-парк, – покачиваясь, произносит почти счастливым голосом механист. – По-онял?

В его простеньком мозгу возникают смутные образы. Много федеральных кредитов, цистерны спиртных напитков, тонны пастилки счастья, гаремы красивых девочек с тремя грудями из местного бара…

Меня передёргивает. Он видит, но не понимает. Он знает, но не осознает.

Он пытается схватить меня за ворот левым манипулятором. В правой биологической руке ловко зажат бластер устаревшего образца. В обойме осталось четыре патрона по две тысячи энергетических эквивалентов каждый. Впрочем, он не собирается пускать их в ход: тяжёлая рукоятка в руке незаметно и умело поворачивается, нацелившись мне в челюсть.

Я сворачиваю ему голову, обрывая живые нервы и тонкую серебряную сеть механорецепторов, попутно ломая пополам центральный процессор и модифицированный позвоночный столб. Он с шуршанием складывается невозможным для человека образом, удивлённо смотря назад неестественно вывернутым монокуляром. Пророк, отрёкшийся от своего бога, не стоит снисхождения.

Мне нечего больше здесь делать. Я отступаю на шаг назад и сквозь.

И почти перейдя грань, успеваю заметить краем глаза метнувшуюся из темноты тень. Падальщики. Механозапчасти стоят на местном чёрном рынке дорого.

* * *

Я стою в серо-стальном коридоре, равномерно встопорщенном по всей длине остовами переборок. Тусклый матовый свет размеренно заливает всё внутреннее пространство. Здесь нет теней, равно как нет и настоящего света, лишь их подобия, размазанные вдоль всего коридора. Лениво мигают красным аварийные лампы. Откуда-то доносится тонкий писк сигнала боевой тревоги.

Корпус легонько сотрясается, и я ощущаю незначительное изменение давления. За моей спиной бесшумно схлопывается гильотина аварийной мембраны. Загорается красная лампочка: за мембраной – открытый космос; давление равно нулю.

Я иду вперёд. Искусственная сила тяжести всё время колеблется; гравитаторы не успевают подстраиваться к манёврам корабля.

Люк по правой стороне открывается, и из него выбегает человек в лёгком пустотном скафандре. Генетически модифицированный энергетик, с характерным сероватым оттенком кожи. Он изумлённо смотрит на меня, глаза его почти готовы вылезти из орбит. Он подбегает ко мне, пытается схватить за плечо, остановить, и всё время говорит о необходимости вернуться в свою каюту и пристегнуться к ложементу, а лучше лечь в гибернационную камеру. Бой совсем скоро закончится, и тогда мы сможем сколько душа пожелает инспектировать место сражения и капитанский мостик. Он принимает меня за сенатора… или депутата? Сложно разобраться, разнообразие политических систем очень велико. Хотя все они легко сводятся к нескольким стандартным схемам. Людям свойственно усложнять всё, созданное ими.

Я продолжаю идти, и энергетик прижимается к стене – теперь в глазах его читается страх. Я оставляю его за спиной и забываю о нём; я пришёл сюда не за ним.

Переборка капитанского мостика наглухо задраена; отливающая синевой пластина настоящей космической брони отбивает всякую мысль взять мостик штурмом. Все уверены, что находящиеся внутри под надёжной защитой, ведь взрыв достаточной силы, чтобы выбить её внутрь, скорее разорвёт звездолёт надвое; а способный проплавить её насквозь стационарный эмиттер едва ли можно доставить сюда за приемлемое время. Она не только кажется надёжной, она является таковой.

Но я прохожу через любые преграды.

Внутри сидит несколько человек: высший командный состав флота. Огромные экраны, пульты со множеством разноцветных кнопок, переходники нейроинтерфейсов, почти ощутимый запах напряжения и лёгкая струйка чувства превосходства. Несколько скупых движений, и все люди кроме одного безвольно оседают на спинки эргономичных кресел, а я не торопясь иду к центральному креслу.

Сидящий за ним человек с лёгким недоумением оглядывается, поворачивается назад и встречается со мной глазами. Встроенные вентиляторы быстро разносят вокруг удушливо-парализующий запах страха. Он вжимается в кресло, отчаянно стискивая мягкие подлокотники. Коротко подстриженные волосы с проседью медленно намокают. По правому виску неуверенно скользит капля пота. Дыхание с хрипом вырывается из его рта.

– Я пришёл, адмирал, – улыбаюсь ему я; в моём тоне явственно чувствуется насмешка.

Он отвечает мне лишь тяжёлым сиплым вздохом. В каждом мире есть предания о таких как я. Страшные сказки, внезапно становящиеся явью. И каждый раз невольно испытываешь ощущение того, что всё уже было – когда-то, где-то и с кем-то. Они все разные – правители, генералы, наместники… менестрели… но удушливо-приторный, неспешно шевелящий холодными щупальцами страх всегда одинаков, каким бы могущественным ни был его хозяин.

– Вы отступили от своей судьбы и изменили судьбы других людей, – продолжаю я. – По вашему приказу шли в бой и умирали за вас легионы. Одного вашего слова было достаточно, чтобы убить миллиарды. Вашими стараниями Рейнольдс обезлюдел, и едва ли будет заселён вновь в обозримом будущем. Гевея перестала существовать как планета. Система Сеттара выпала из нормали вселенной. Многие, слишком многие миры изменились безвозвратно. На вашей совести висит больше чужих жизней, чем на любой другой, адмирал. Есть ли вам что сказать в своё оправдание?

Он всё-таки собрался с силами, хотя видно, чего ему это стоило. И он смотрит мне в глаза. Военные делают это чаще других: им уже приходилось смотреть в глаза своей смерти.

– Я следовал приказам моего президента…

Вернее, потакал им, удовлетворял тем свою собственную жажду власти и чужой крови. А часто и сам писал их, подавая президенту только для того, чтобы получить подпись.

– …защищал жизнь граждан федерации…

Которым ничего не угрожало.

– …нёс в неразвитые миры свет закона и торжества права, порядка…

Древнейшего закона: прав тот, кто сильнее.

– …давал им доступ к галактической медицине, университетам, знаниям…

Синтетическим наркотикам, нейромодуляторам, социотехнологиям.

– …делал жизнь жалких дикарей полнее, счастливее, лучше…

Он умолкает под моим взглядом. Дежурные гладкие фразы лишь на парадах и пышных церемониях звучат торжественно и убедительно. И он это, наконец, понимает.

Всё что должно было быть сказано, прозвучало. Остался последний штрих. Я несколько мгновений медлю, потом всё же задаю ещё один вопрос:

– Почему люди идут за вами, адмирал?

Несколько мгновений тишины, и он отвечает. По губам его проскальзывает жёсткая полуулыбка.

– Я воплотил в жизнь желания своего народа, Палач. Мы доминируем в данном секторе пространства, наша культура преобладает, и нет врага, который бы мог серьёзно угрожать нам. Каждый, сражавшийся рядом со мной, получил по заслугам. И каждый гражданин Федерации знает, что его ждёт долгая счастливая жизнь, любящая жена, здоровые дети, внуки и правнуки. А мятежники… когда-нибудь они все войдут в наш рай на земле. Или умрут, в своих жалких попытках пытаясь жить так, как хотят, а не как должно. Мир создавался не мной одним, но мой вклад в него наибольший. Ты можешь забрать у меня жизнь, но моего мира тебе не отнять, Палач.

Кинжал легко входит в щель между забралом и нагрудным щитком. Последний судорожный вдох, небольшая конвульсия освободившегося навеки тела.

– Я не палач, – скупо роняю я в широко раскрытые глаза. – И твоему миру осталось существовать не так уж долго. Всего лишь пока не придёт Тот, кто вправе.

Я отворачиваюсь и делаю шаг вперёд, чужой кровью выжигая на пульте свой Знак.

По кораблю стылым дуновением ветра проносится неощутимое предчувствие скорой беды. Огоньки на пультах мигают разноцветными красками, но в многоцветье преобладает красная гамма. С тихими щелчками один за другим отключаются регенераторы воздуха. Едва различимое гудение двигателей становится чуть громче. На мостик, переступая через обломки, врывается команда мобильной пехоты. Шесть киборгизированных, покрытых поглощающей хамелеоновой бронёй тел разлетаются по шести непересекающимся направлениям, выцеливая меня чёрными жерлами плазменников.

Мёртвая рука адмирала всё ещё удерживает кнопку, и сигнал тревоги тонким звоночком распространяется вокруг глухих чёрных шлемов. Я выполнил то, что должно, и пора уходить. Но у меня ещё осталось немного времени. И я шагаю сквозь за мгновение до того, как маленькие шарики сверхплотной плазмы превращают помещение мостика в ад.

* * *

Я иду сквозь, не заботясь о том, куда.

Огнеупорный пластик грузового трюма огромного контейнеровоза. Холод центральной палубы безжизненного линкора. Прижавшаяся к бетону трава, отчаянно пробивающаяся к солнцу сквозь трещины в покрытии взлётного поля. Межзвёздная пустота, заполненная маленькими капельками расплавленного металла; мгновение назад здесь был лёгкий ракетный крейсер «Неукротимый». Выщербленная плитка заброшенного кафе; во все стороны до горизонта – безлюдная степь да серая потрескавшаяся лента автодороги. Несколько покрытых копотью зданий с чернеющими провалами выбитых окон; серая стена с протянутой по верху колючей проволокой, по углам вышки с пулемётами.

Резкие холодные порывы ветра, зло кружащиеся в воздухе колючие снежные хлопья, опускающаяся, давящая сверху холодная бездушная мгла, или наоборот нестественно-жаркий поток ниоткуда. И везде – ни единого, даже самого слабого звука. Затишье. То самое мгновение, что предшествует беспощадно-жестокой буре. Мир ждёт. Мне пора уходить.

Холодный неуютный зал с сырыми, покрытыми плесенью стенами. Глухой низкий потолок давит сверху. Равномерно разбросанные опорные балки. Тусклый мерцающий свет от нескольких гаснущих ламп. Глухой, идущий из ниоткуда, шум, похожий на могучий рокот прибоя или змеиное шуршание камнепада. Каждые несколько секунд пол ощутимо содрогается. Единственный выход завален, из пролома неспешно течёт тонкая струйка грязно-жёлтого песка. Ей некуда торопиться. Воздушная бомбардировка. Бомбоубежище. Ещё несколько ничего не значащих, странных, почти смешных слов.

В одном из концов зала, там, где мигают серые лампы, сидят люди. Дети. Несколько десятков сбившихся в кучу, прижавшихся друг к другу подростков. Грязная порванная одежда, спутанные волосы, безнадёжность на замызганных лицах. Двое… нет, трое взрослых в серо-зелёной форме с голубыми полосками на погонах. Один из детей смотрит в мою сторону. Там, где стою я, темно, но он меня как-то видит. Он смотрит на меня, и мой взгляд встречается с отчаянным взглядом маленьких зелёных глаз. Отчаяние, безнадёжность, предчувствие чего-то близкого, но слишком страшного, чтобы осознать. Плотно сжатые губы. Давно высохшие слёзы на худых щеках. Пять, может быть шесть лет. Не хочется знать точнее.

Новое сотрясение, сильнее предыдущих. Вакуумные бомбы наконец-то нащупали цель, и там, наверху, сталь и бетон защитных сооружений научились гореть. Лампы мигают в последний раз и гаснут. Толчок. Ещё один. И ещё. Опорные стойки не выдерживают, и огромная слоистая масса земли, перекрытий, бетона, песка и пластали начинает стремительно проседать. Лёгкая и быстрая смерть. Всего лишь несколько мгновений, пока тонны и тонны породы плющат хрупкое органическое тело, жадно впитывая буроватую влагу.

Маленький отчаянный взгляд, прорезающий тьму подобно фотонному выхлопу субзвездолёта.

Тонкий, едва уловимый хруст сминаемых в лепёшку костей… Я поворачиваюсь, и делаю шаг, чтобы уйти.

* * *

Моё время истекло; мне пора уходить. Я исполнил всё, что был должен, и моя дорога нетерпеливо взбрыкивает, дожидаясь меня. Но прежде чем уйти, я хочу в последний раз взглянуть на солнце этого мира. Одно из многих разных, единое для всех.

Опорные балки отчаянно скрипят и замирают в своём падении, держась на бесконечно твёрдом Слове. Том самом, что было первым.

Основной выход завален. Но в сорока метрах в сторону лежит ещё не засыпанный коридор. Я поворачиваюсь и делаю шаг сквозь стену. Сминаясь, с липким чавканьем раздвигается в стороны скальная порода. Гранит с тончайшими прожилками самородного золота. Шаг… другой… третий… Мои слегка расправленные крылья светятся холодным мёртвенно-серым светом остро заточенной стали. Я уже в коридоре. Он по колено засыпан неуловимо-мелкой разъедающей лёгкие пылью. Выход наружу на юго-востоке, там, где коридор выходит из склона холма старой шахтой.

Почувствовав, что я отошёл далеко, Слово испаряется лёгкой воздушной рябью, и земля с облегчённым вздохом заполняет своё законное место. Четверо замешкавшихся людей умирают быстро, и я чувствую, как их души отлетают от навечно погребённых раздавленных тел. Остальные ещё живы и копошатся где-то там, за спиной. Временами я слышу их приглушённый надсадный кашель. Раздражает…

Я иду вдоль двух параллельных грубо обработанных полосок металла. Рельсы, по которым когда-то ходили шахтёрские поезда. Отголосок давней нормальной жизни. Я иду, а за мной с сухим треском схлопываются уставшие каменные стены.

Солнечный свет, удивительно-яркий после затхлого мрака подземелий. В небе путаные инверсионные следы гиперзвуковых бомбардировщиков. Пологий склон холма, поросший низкой зелёной травой. Редкие раскидистые деревья с пышной кроной. Невдалеке белеют стены маленькой фермы. Одна из стен запачкана красным; прислонившись к ней лежат несколько обрётших вечный покой тел.

Чуть ниже по склону виднеется человек в серо-зелёной броне с голубыми полосками на погонах. Солдат. Он упорно лезет вверх, к выбитым воротам шахты. Четверо его товарищей и офицер развлекаются внутри дома. Он поднимает голову, и его глаза за полупрозрачным забралом медленно расширяются. Он сбрасывает с плеча автомат и вскидывает к плечу. Он собирается выпустить одну очередь из пятнадцати патронов. Из них два уйдут в безмятежное небо и с сухим треском разорвутся в нижних слоях атмосферы. Три взроют уродливыми ямами землю чуть ниже по склону. Один расщепит прислонившееся к столбу входа в шахту дерево. И ещё девять бесшумно войдут в тела людей… откуда здесь взялись люди?.. чтобы через мгновение расцвести бесформенными клубами перегретого пара. Девять патронов. Семь смертей. Двоим не повезёт дважды. Ни один из них не заденет меня.

Мне на спину бросается чья-то маленькая тень. Вихрем наэлектризованных искр кружатся незамысловатые мысли: повалить, спасти, очередь пройдёт над головами… Люди падают на землю. Маленькие закрывают головы руками. Большие тянут из кобуры короткие пистолеты с тупыми мордами. Слишком медленно, чтобы успеть. Из ствола один за другим с тонким звуком порванной струны вырываются огненные шарики. Я делаю шаг вперёд и чуть в сторону; моя грудь пересекает траекторию одного из шариков.

Одиннадцать маленьких плазменных молний беспомощно шипят на моих распахнутых крыльях и, наконец, угасают. Ещё четверо уходят в никуда. Короткое движение рукой, почти без замаха. Голова солдата беззвучно отделяется от тела. Обрубок шеи на мгновение взрывается пульсирующим тёмно-красным фонтаном, который тут же опадает. Возвратным движением я разрубаю его пополам, от левой ключицы до правого бедра. Никто не вправе мешать исполнять мне мой долг. Тело медленно оседает на землю. Экзоскелетная броня противно скрипит, ещё воображая себя живой.

Я переступаю через упавший на землю плазменный автомат, и легко падаю вперёд, опершись распахнутыми крыльями на неверные потоки холодного ветра. Оставшееся позади оружие поднимает чья-то грубая рука. Она знает, как с ним обращаться. А я уже вхожу в дом. Пять липких чмокающих звуков. Никто не вправе мешать мне. И вверх, навстречу солнцу. Прощай, отвратительный мир.

Внизу высвечивает неестественностью рентгеновского снимка первая молния.

4

Я сижу на большом камне на обочине разбитой асфальтовой дороги, почти на вершине небольшого холма. С трёх сторон меня окружает настоящее травяное море. Высокие, мне по грудь, зелёные стебли; красивые цветы и соцветия; непрестанное гудение прилежных насекомых. Кружащий голову аромат душистых трав. Солнце едва успело показаться из-за горизонта, лишь самым краешком выглянув наружу, а тьма уже сбежала прочь, постыдно поджав холодный чешуистый хвост. Начинают робко раскрываться пушистые головки незнакомых цветов. Я мог бы полюбить этот мир. Если бы с четвёртой стороны не лежал мрачный серый город.

Он тоже пробуждается от сна, разминает затёкшие каменные лапы, лениво поднимает рогатую, поросшую неровными рядами телеантенн голову. Полупрозрачными серыми облачками уносится к облакам его ядовитое дыхание. Выхлопные газы, отработавшие в двигателях примитивных колёсных автомобилей; вырывающиеся из высоких кирпичных труб клубы чёрного дыма; тоненькие, почти вертикально тянущиеся вверх, струйки далёких пожаров.

До города далеко, но я прекрасно чувствую удушливую вонь горелой резины, плотную пыль жарких площадей, кружащее голову марево нагретого асфальта… тугое облако безнадёжности и отчаяния, тяжкий вал покорности, искрящиеся всполохи жажды богатства и власти, отточенные дуновения ненависти, стянутые в тугие пружины сгустки бессилия, редкие гаснущие искры ярости и почти незаметные переливы тайной мести.

Жестокий и беспощадный мир. Отвратительный, как все миры, виденные мной до него. И столь же жалкий, как те, что увидеть ещё предстоит. Они все похожи друг на друга, и если бы не было переходов и граней, едва ли можно было различить, где кончается один и начинается другой.

Солнце оторвалось от слегка неровного края убегающей вдаль степи и засияло в полную силу. Я неохотно поднимаюсь с камня и неспешно иду по дороге вниз, в город.

* * *

Приятная утренняя прохлада бесследно истаяла ещё до того, как я подошёл к первому зданию. Высокое, сложенное из одинаковых серых блоков, похожее на другие дома, как одна капля грязной воды походит на другие. Тускло отсвечивают вдаль стеклянные прямоугольники окон, уныло покосились входные двери подъездов, вяло шелестят припорошёнными пылью листьями низкие криво обрезанные кусты палисадов…

Унылое, серое, неуютное пространство. Здесь нет места мечте, вдохновению, радости, нет места жизни. Серое облако безнадёжности и покорности судьбе тяжёлой плотной подушкой придавило дом к земле.