Милинери

Как-то за ужином Богдан, мрачно катающий хлебный шарик по столу, прервал затянувшееся молчание.

– Надо что-то решать, как-то выбираться в Европу. Здесь я никому не нужен, не удается зацепиться… чужие обычаи, чужой язык. Париж, Париж… Париж недосягаем… пока. Попасть бы в славянскую страну, и язык легче выучить, и русское эмигрантское сообщество поможет на первых порах.

– А я? Со мной как же? – испуганно спросила Соня.

– Ну, вместе, разумеется. Тебе одной здесь оставаться никак нельзя. У тебя здесь только два пути: в лучшем случае в гарем, в худшем, сама понимаешь, в бордель. Год, два – и нет тебя.

Софья содрогнулась:

– Лучше сразу с обрыва в море.

– Денег у нас совсем мало…. У тебя что-то еще осталось? Чтобы на билеты, бумаги хватило.

Соня дотронулась до потайного пояска.

– Осталось, но уже совсем мало… на дорогу, наверное, хватит.

– Ну, значит, завтра займусь хлопотами.

На следующий день Богдан пришел в комнату Софьи озабоченный.

– Тут такое дело. Колечко твое я продал, на билеты на пароход хватит, даже вторым классом. Но вот в чем загвоздка: с моими документами проблем нет, а вот с твоими – проблема. Девушке без мужа, без родителей, какого-нибудь родственника мужского пола разрешение на выезд не дают. Здесь мусульманские законы.

– Что же делать? – Соня смотрела на Богдана испуганными глазами.

– Выход только один – зарегистрировать брак. Тогда, в качестве моей жены, ты беспрепятственно выедешь из Турции.

Софья прошлась по комнате, опустилась на стул.

– Но, мы же… Ты делаешь мне предложение?

– Можешь понимать и так. Но вообще, я просто предлагаю тебе выход в сложившихся обстоятельствах.

– Я должна тебе честно сказать, что испытываю к тебе только дружеские чувства. Ты ко мне, я думаю, тоже. Я тебе очень благодарна, но для брака ведь этого мало.

– Это может быть фиктивный брак. В Европе, если захочешь, можем развестись, главное, выбраться отсюда. Я волк-одиночка и не горю желанием связать себя брачными узами до конца дней.

В голосе Богдана проскользнуло раздражение. И тут же он сменил тон, подошел, погладил склоненную головку девушки, сказал ласково:

– Решайся, девочка моя, решайся! Обещаю, что между нами так и останутся дружеские отношения, пока ты сама не захочешь иных.

– Тогда я согласна. Только…

– Что «только»?

– Извини, но мне бы не хотелось становиться мадам Пидпузько, – осторожно сказала Соня.

Богдан стеснялся своей фамилии, и Софья только недавно узнала ее, случайно увидев закладную из ломбарда. Он тогда здорово обиделся на неосторожный смех девушки, и ей пришлось извиняться.

– А тебе и не придется. Мы можем оставить не мою, а твою фамилию. Конечно, здесь это не принято, но небольшая мзда, я думаю, решит дело.

Всю ночь Софья ворочалась без сна. Она вспоминала Сержа, летний луг, стрекот кузнечиков, букетик с алыми капельками земляники, милый ласковый голос, от которого трепетала ее душа, его «Вы согласны стать моей женой?» и свое смущенное «да». Вспомнила, как видела себя в мечтах в белоснежном платье, в кружевном облаке вуали у алтаря, рядом с Сержем, вспоминала нежность и ласковую задоринку в его взгляде….

А вместо этого – фиктивный брак с мещанином Пидпузько в турецкой мэрии. И дело даже не в социальном неравенстве, разнице воспитания, менталитета. Соня его не понимала! Не понимала хода его мыслей, не понимала его отношения к себе. Конечно, Богдан не раз спасал ее, не бросил в чужой стране одну, беспомощную, заботился о ней вот уже почти пять месяцев. И в то же время настораживало мелькавшее в разговоре раздражение, которое он тут же старался скрыть. Порой она ловила на себе странный, словно приценивающийся взгляд, который он поспешно отводил. Они проводили рядом довольно много времени, но этот человек по-прежнему оставался закрытой книгой. Софья ничего не знала о его детстве, родителях, о причинах, побудивших покинуть Родину, ведь он не был ни офицером, ни дворянином, ни состоятельным фабрикантом или купцом.

Чем больше она думала об этом, тем тревожнее становилось у нее на душе, и сон бежал от нее, подушка казалась бугристой, руки-ноги леденели под тонким одеялом.

– Ах, Сережа, Сережа, ведь ты обещал вернуться! Если бы не эти проклятые войны! – соленые слезы стекали по щекам на подушку.

На следующее утро в местной мэрии зарегистрировали брак мещанина Пидпузько с графиней Осинцевой. Вся церемония заняла меньше пяти минут. Софья расписалась в канцелярской книге там, куда ткнул толстый палец чиновника, и они вышли под плачущее мелким дождем февральское небо Константинополя. Вечером, после обычного ужина, Богдан проводил теперь уже жену до ее комнаты и ушел к себе.

Соня долго просидела у окна, не в силах заснуть. Бесполезная книга лежала на коленях. Она думала о том, что, может быть, все не так уж плохо складывается, что, возможно, со временем между ними возникнут более нежные чувства, возможно, она даже сможет понять и полюбить мужа. Все-таки ей уже двадцать четыре года, давно пора иметь семью. Мир вокруг устроен для мужчин, а девушке без семьи, без защитника и кормильца в нем сложно выжить. Ей было бы намного проще принять свой брак, если бы со стороны мужа она ощущала любовь, нежность. А может быть, он просто иначе выражает свои чувства? Ведь он рос в другой среде.

Если бы Софья могла заглянуть в соседнюю комнату, ей многое стало бы понятно!

Вернувшись в свой номер, Богдан налил в стакан немного воды, плеснул туда хорошую порцию ракы из неизменной своей фляжки, отхлебнул жгучую, ставшую молочно-белой жидкость, с довольной улыбкой подошел к зеркалу.

– Желаю здравствовать, Ваше сиятельство, новоиспеченный граф Осинцев! Ты таки провернул это дельце, не упустил свой шанс! Пусть теперь Одесская полиция, или милиция, как их там, разыскивает мещанина Пидпузько…. Можно считать – выпутался…. Хм… А если господ большевиков все же попрут из власти, то ты можешь стать состоятельным домовладельцем и помещиком, чем черт не шутит?

Богдан чокнулся со своим отражением, подмигнул ему, залпом допил ракы и тут же плеснул себе еще. Потом, блаженно растянувшись на кровати, он обдумывал все преимущества своего нового положения. Он, конечно, знал, что по закону никакой он не граф, по женской линии титул не передается, но кто в нынешней ситуации разберется, настоящий он граф или нет. Большевики титулы вообще отменили, а среди эмигрантов царит неразбериха. Фамилия на слуху, этого достаточно. К тому же подпись «Осинцев» на картинах выглядит куда достойнее, чем «Пидпузько», а следовательно, продавать их можно дороже, и в его случае безопаснее.

Вскоре опустевший стакан выпал из руки, и Богдан безмятежно заснул.

Конец февраля в Константинополе это уже весна. На газонах молодые, дерзкие ростки пробиваются сквозь пожухлую прошлогоднюю траву, кусты и деревья покрываются нежной зеленью, из-за заборов пушистыми солнечно-желтыми куполами выглядывают кроны мимоз, распространяя в воздухе тонкий сладкий аромат, на ветвях магнолий набирают силу лиловые кулачки бутонов.

Таким ярким весенним утром чета Осинцевых попрощалась с хозяином гостиницы. В последний раз они прошли знакомыми улицами до порта и, наконец, отплыли на корабле в Европу.

Солнечные блики переливались на изумрудном шелке моря, легкий бриз играл волнами и тормошил непослушные локоны Софьи. Богдан расположился в соседнем шезлонге с альбомом на коленях и рисовал очередной ее портрет на фоне моря, чаек, исчезающего в морской дали берега. Пассажиры, прогуливающиеся по палубе, кто с улыбкой, кто с завистью поглядывали на красивую пару, на то, как заботливо муж укутывает пледом колени молодой жены. И настроение у Осинцевых было таким же безоблачным, как небо над их головами.

К вечеру ветер посвежел, они отправились в свою каюту. В ее тесном пространстве было две полки, одна над другой, откидной столик под круглым иллюминатором, за хлипкой переборкой располагался умывальник, небольшое зеркало над ним и ниша с вешалкой напротив – вот и все убранство. Разобрав вещи, Софья устроилась с книгой на нижней полке, а Богдан, немного отдохнув на верхней, отправился пройтись по кораблю.

Время шло. Чем ближе надвигалась ночь, тем тревожнее становилось на душе у Сони. Впервые ей предстояло ночевать в одном помещении с мужчиной. Начитавшись французских романов, она ждала, волновалась, и в то же время боялась. А ее спутника все не было.

Разбудил ее стук распахнувшейся двери. На пороге, покачиваясь, стоял Богдан. Он захлопнул дверь, шагнул к ней, сорвал с нее одеяло, навалился всем телом. Мольбы, слезы, только раззадорили его. Дыша ей в лицо перегаром, путаясь в ее ночной рубашке, он впился в губы, не давая кричать, не давая дышать. С треском порвалось кружево…

Потом он уснул, раскинувшись на нижней полке, а Соня сидела на полу, сжавшись в комочек и вытирая безостановочно текущие слезы. То, что ей в девичьих грезах представлялось великим таинством, вершиной любви, оказалось отвратительным, ужасным, а человек, в котором она видела друга и защитника, был безжалостным насильником. Мир перевернулся, и как в нем жить она не знала. Хотелось одного – умереть. Соня накинула поверх порванной рубашки шаль и выбежала из каюты. По пустынной палубе добежала до борта, перегнулась вниз. Черная бездна разверзлась перед ее глазами, и в этой бездне разбивая воду, взбивая белую пену, крутились лопасти огромного колеса. Софья представила, как ее затянет в этот механизм, как он превратит ее тело в кровавое месиво, и в ужасе отпрянула от борта.

– Что, дамочка, не спится? Скучаете? Могу я скрасить ваше одиночество? – раздался за ее спиной вкрадчивый голос. В двух шагах стоял подвыпивший господин и разглядывал ее масляными глазками. Соня испуганно отшатнулась, почуяв новую опасность, и бросилась назад в каюту.

Богдан безмятежно спал на нижней полке, слегка похрапывая и постанывая во сне, а Соня до рассвета не сомкнула глаз, забившись наверх и вздрагивая от каждого звука, доносившегося снизу. Чуть свет, едва матросы принялись драить палубу, она, стараясь двигаться бесшумно, оделась потеплее, и выскользнула из каюты, словно из клетки со спящим хищником.

Холодный, промозглый ветер гнал клочья тумана, скрывавшего очертания корабля. Судно двигалось медленно, время от времени издавая протяжные, как стоны, тревожные гудки. Казалось, лучи солнца никогда не пробьются через столь плотную пелену. Лицо и одежда Сони быстро покрылись капельками влаги. Дрожа от холода, девушка шла наугад, лишь бы не стоять на месте. Из тумана вынырнула фигура матроса и вновь скрылась в пелене. Как ни странно, его появление разогнало чувство безысходности, заползшее в ее душу. Вокруг нее, в этом тумане, были люди. Соня увидела мягкий свет, струившийся из окон кают-компании, она на ощупь нашла дверь. Внутри было тепло и уютно. В одном из кресел сидела с книгой старушка, мучимая бессонницей. Соня устроилась поодаль под сенью разросшегося фикуса и, пригревшись, почти сразу заснула.

Разбудил ее чей-то пристальный взгляд. Старушка уже ушла, на ее месте расположилась семейная пара с двумя непоседливыми детьми. За окнами посветлело, туман почти рассеялся. В соседнем кресле сидел Богдан.

– Доброе утро, женушка! Еле тебя нашел. Что это ты спозаранку сбежала из каюты? – голос Богдана был приветлив, но взгляд насторожен.

– Как… как вы можете? Как вам не совестно?! – Соня от возмущения перешла на «вы», язык не повернулся сказать теплое «ты». – Ведь вы обещали, что брак будет фиктивным!

Взгляд Богдана моментально стал колючим, пальцы сжались в кулаки. Подавшись в ее сторону, он тихо, но жестко сказал:

– Забудь это слово. Я о тебе забочусь отнюдь не фиктивно. Я выполняю все обязанности мужа по отношению к своей жене, ты не можешь это отрицать. Будь добра, выполняй и ты обязанности жены, хотя бы частично. Я не требую, чтобы ты варила мне борщи или крахмалила рубашки. Пока не требую. Но одну обязанность ты должна исполнять! Не пристало женатому мужчине бегать по непотребным девкам. Так что, дорогая, веди себя, как положено жене, и тогда не будет этого, – он коснулся пальцем ее запястья, на котором из-под тонкой полоски кружев явственно проступили синяки.

– А сейчас вставай, и пойдем завтракать, я проголодался. Я сказал: пойдем, дорогая!

И это «дорогая» прозвучало хлестко, как пощечина. Богдан встал, глаза его угрожающе сузились. Софья, испугавшись, что сейчас он ее прилюдно ударит, поднялась и пошла к выходу. Он распахнул перед ней двери и подчеркнуто галантно пропустил вперед, победно улыбаясь, взял под локоток.

Глава 9. «Прелести» семейной жизни

Над Сплитом, конечным пунктом плавания, занимался рассвет. Темный силуэт Мосорских гор четко вырисовывался на фоне алой полосы зари. Город еще спал, укрытый тенью. Спали дома под красными черепичными крышами, закрыв разноцветными ставнями свои глаза-окна, спали фонтаны на площадях, спали в теплых постелях горожане. Ночной сумрак все дальше уползал в узкие щели улиц. Высоко в небе таял похожий на мираж белый серпик луны. А на лазурной глади залива уже плясали солнечные блики, тревожа спящих чаек. Лучи солнца дотянулись до белокрылых яхт, покачивающихся у длинных причалов, и окрасили их в нежный розовый цвет. К дальней пристани скользили одна за другой рыбацкие шхуны с уловом. На берегу, зевая и пряча озябшие руки в карманах, ждали их торговцы рыбой.

С борта корабля, стоящего на рейде в ожидании лоцмана, Софья печально смотрела на этот прекрасный, но чужой берег. В каком восторге была бы та, прежняя, девушка Сонечка, попади она в этот райский уголок со своей семьей, с матушкой, батюшкой, братьями! Как славно было бы гулять всем вместе по этой набережной, купаться в чистых волнах Адриатики! А у Софьи нынешней чудесный вид вызывал только печаль. Ничего хорошего от жизни она уже не ждала. Про себя решила, что при первом же удобном случае уйдет от мужа и вернет себе свободу. Но одно дело решить, другое сделать, документы ее были у Богдана, а в карманах не лежало ничего, кроме вышитого носового платочка.

Надежды Богдана на помощь русской эмигрантской общины оправдались, Осинцевых приняли доброжелательно, не особенно вникая в детали, помогли на первых порах зацепиться в чужом краю. Люди, волею судеб заброшенные в иную культуру, стремились сохранить русский дух, поддержать друг друга. Нашлись энтузиасты, которые сумели создать свою театральную труппу. Богдану предложили в ней место художника. Он рисовал афиши, мастерил декорации, раскрашивал костюмы из простого полотна. Соня помогала ему, чем могла. Денег это приносило совсем немного, едва хватало на жизнь, но зато здесь звучала родная речь, и она не чувствовала себя в изоляции, вокруг были соотечественники, такие же изгои как она.

Очень скоро Осинцевы перебрались вместе с труппой в Загреб. Здесь нашлась работа и для Сони. Ее взяли горничной в один из отелей, в нем они и обосновались, сняв самый недорогой номер. Соне выдали темно-синее форменное платье, белый передник и кружевную наколку для головы, а также вручили тележку с уборочным инвентарем. Катая ее по ковру длинного коридора, она старалась не смотреть на свое отражение в высоких зеркалах.

Несколько лет назад Осинцевы отдыхали на водах в Карлсбаде. Они снимали два роскошных номера в гранд-отеле Pupp. Сонечка тогда не задумывалась, кто в них убирает. Платья, брошенные на кресло перед прогулкой, оказывались аккуратно повешенными в шкаф, кровати, словно сами собой, заправлялись, зеркала и кафель в ванной сияли чистотой, а полотенца были неизменно свежими. Она не видела горничных, чьими руками все это делалось, или, скорее всего, просто их не замечала.

И вот теперь ей самой пришлось заправлять чужие постели, до блеска начищать медные краны и дверные ручки, чистить ковры, протирать зеркала и убирать разбросанные постояльцами вещи. И уже ее не замечали в коридорах отеля, проходя мимо, словно она была частью обстановки. Софья не могла к этому привыкнуть и с каждым днем чувствовала себя все хуже. К уязвленной гордости присоединились физические недомогания: непонятная слабость, головокружения, по утрам появилась тошнота.

Как-то за завтраком в кухне отеля Софье внезапно стало плохо. Богдан спас ее от конфуза, мгновенно сунув свою салфетку. Потом, оставив незаконченный завтрак, за руку отвел назад в номер. Задав несколько вопросов, он отвернулся к окну, некоторое время барабанил пальцами по подоконнику и смотрел на улицу. Соня молча сидела на краешке кровати, бледная, как простыня, и виновато смотрела в пол.

– Приплыли, – раздраженно произнес Богдан. – Ты хоть понимаешь, как некстати сейчас эта твоя беременность?! Ни жилья нормального, ни заработка приличного…

– Беременность? Ты что, думаешь, что я…? – растерялась Соня.

– А тут и думать нечего, пора бы уже соображать, что к чему, не девочка чай, – зло ответил он, – нашла время…

– Ты что, хочешь сказать, что я сделала это с собой сама? Назло тебе? – у Сони от обиды высохли слезы, и распрямились плечи.

Богдан сбавил тон.

– Ну, нет, конечно. Ты права, твоей вины в случившемся нет. Это скорее моя вина, мне и решать эту проблему.

Он подошел, погладил ее по склоненной голове, – Не переживай, я найду выход.

Все последующие дни Соня жила с постоянной мыслью, что внутри ее тела поселилось что-то инородное, нежеланное. Это существо часто напоминало о себе приступами дурноты, вызывало страх и протест.

Спустя примерно неделю, поздним вечером, муж вернулся откуда-то довольный.

– Давай, быстренько собирайся, поедешь как королева, на авто, – сказал он, потирая руки.

– Куда?

– Давай, давай, быстрее! Нас ждут. Дорогой объясню.

Около черного входа в отель действительно стоял автомобиль с включенными фарами. Не успев опомниться, Соня оказалась на холодной кожаной подушке сидения. Дверь захлопнулась, мотор заурчал, и машина, набирая скорость, помчалась в надвигающуюся темноту.

– Сегодня мы твою…, то есть нашу проблему решим. Вот Бранко помог, – Богдан показал на водителя, хорвата лет тридцати, – подсказал к кому обратиться. У него в Костайницах живет тетка.

– Теткица Ружа, – кивнул Бранко.

– Так вот, эта тетка Ружа, – продолжил Богдан, – опытная повитуха, многим женщинам в такой ситуации помогла, поможет и нам. Стоят ее услуги недешево, но главное сейчас избавиться от беременности.

Машина, вдоволь пропетляв по узким улочкам Загреба, выехала на шоссе. Огни города остались позади, темные кусты вплотную подступили к дороге, только свет фар прорезал майскую ночь как два кинжала. В их ярком свете из кустов выскочил заяц, и в три прыжка перемахнув дорогу перед самым носом машины, скрылся из виду.

– Проклетство! – тихо выругался Бранко.

Было уже за полночь, когда они въехали во двор обычного сельского дома на окраине Костайницы. Их встретила высокая, сухая, показавшаяся Соне суровой, старуха, провела в горницу, едва освещенную керосиновой лампой. В углу перед образами мерцала лампадка. Указав гостям на лавку, тетка Ружа скрылась с племянником за занавеской. Разговор продолжался довольно долго. Соню все сильнее била нервная дрожь. Наконец Бранко с Ружей вернулись. Он кивнул Богдану и поманил его за дверь.

– Я буду ждать тебя в авто, – шепнул Богдан Соне, – потерпи немножко, через полчаса все будет позади. И не бойся, я рядом.

Соня осталась одна со старухой, казавшейся ей еще суровее. Повитуха отодвинула стол от стены, застелила его чистой простыней, пододвинула стул, лампу, поставила на табурет таз, принесла ведро с горячей водой. Движения ее были быстрыми, уверенными.

– Скинути та лаги[1], – Ружа знаками показала Соне, что ей надо сделать,

– брже[2]!

Трясущимися руками Соня разделась и легла на стол, вцепившись в края столешницы. Ружа достала из буфета бутыль, плеснула прозрачную жидкость в стакан, заставила Соню выпить. Крепкая граппа обожгла горло, разлилась по телу, унимая дрожь. Затем старуха подала Соне скрученное жгутом полотенце, велела сжать зубами. Соня смотрела на тени, колеблющиеся на беленом потолке, на развешенные вдоль темных балок пучки трав.

Боль влилась в ее тело огненной рекой, река ширилась, заполняя все ее существо. Вцепившись до хруста в пальцах в края столешницы, Соня уговаривала себя, что вот сейчас, еще немножко, и все кончится, сейчас, сейчас этот ужас прекратится! Но боль все росла, становясь нестерпимой… Тени на потолке угрожающе ползли к ней со всех сторон. Последнее, что она услышала, был металлический звук и возглас Ружи : «Проклетство!!!».

Очнувшись, Софья обнаружила, что лежит на широкой лавке в тесном закутке за печкой. Пятно солнечного света, пробравшегося сквозь маленькое оконце, медленно скользило по цветастой занавеске. Откинув лоскутное одеяло, Соня попыталась сесть, увидела окровавленные рубашку и простыню, все поплыло перед ее глазами, и она вновь провалилась в темноту.

Когда она снова пришла в себя, был уже вечер. Над ней склонилась Ружа с кружкой в руке.

– Пиче, пиче[3]! – повторяла она.

– Это надо выпить, – услышала она голос Богдана. Он сидел на лавке у нее в ногах.

В кружке был пахучий и горький травяной настой. После нескольких глотков в голове у Сони прояснилось, стих навязчивый звон в ушах. Она вновь попыталась сесть, но рука старухи прижала ее к постели.

– Тебе нельзя пока вставать. Придется пожить несколько дней у Ружи. А когда поправишься, я за тобой приеду. Напугала же ты нас всех! – сказал Богдан.

В его словах Соня услышала упрек и вновь привычно почувствовала себя виноватой.

Час за часом, день за днем Сонечка набиралась сил. Ружа отпаивала свою пациентку отварами трав и куриным бульоном, гладила ее по голове, по белой руке, лежащей поверх одеяла, тихонько что-то приговаривая на своем языке. Многие хорватские слова схожи по звучанию с русскими, поэтому женщины понимали друг друга. Повитуха уже не казалась Соне страшной старухой.

Пришел день, когда она, держась за стены, смогла выйти на крыльцо. Майское утро встретило ее целым букетом из солнца, ярких красок, запахов и звуков. Дом Ружи стоял на высоком месте, и весь городок Костайница был как на ладони. Присев на ступеньку высокого крыльца, она залюбовалась аккуратными домиками, сбегающими по пологому склону холма к излучине спокойной реки, легкими перышками облаков, плывущих в бескрайнем небе, рыжей кошкой, осторожно пробирающейся по кольям плетня, гуляющими по двору голенастыми курами с необычно мохнатыми лапами. После болезни это торжество жизни кружило голову. Как жаль, что эта спокойная и понятная жизнь чужая, и ей, Соне, нет в ней места!

Вечером следующего дня за ней приехал Богдан и увез в Загреб. Вновь потянулись дни, до отказа наполненные тяжелой работой, и вечера в тесном номере, бок о бок с вечно раздраженным и часто подвыпившим мужем.

Софья старалась не рассматривать свое отражение в зеркалах, там она видела какое-то чужое лицо. Куда девался блеск карих глаз, нежный румянец, кстати и некстати заливавший бархатистую округлость щек, шелковая мягкость волос? Из зеркала на нее жалобно смотрело бледное худое лицо с ранними морщинками в уголках глаз, обрамленное тусклыми непослушными прядями темных волос. Черты лица приобрели некоторую ассиметричность, одна бровь привычно поднималась выше другой, отчего лицо приобретало виновато-просящее выражение.

Софья надеялась, что после ее болезни Богдан оставит свои ночные притязания, но очень скоро надежды рухнули. В ответ на ее опасения муж сказал:

– А тебе теперь бояться нечего, тетка Ружа предупредила, что беременеть ты больше не сможешь. Что-то там пошло не так… то ли ты дернулась, то ли у нее рука дрогнула, то ли инструмент сломался… В общем, детей у нас не будет. Может оно и к лучшему, самим бы выжить…. Имей в виду, что никому, кроме меня, ты такая не нужна. А я тебя не брошу. Цени!

Соня в тот момент не осознала весь ужас того, что он сказал, наоборот, испытала облегчение, что больше ей не грозит оказаться вновь на столе у Ружи.

Шли дни. Приближалось Рождество, в воздухе витало предвкушение праздника, делая людей добрее. Одна из постоялиц, уезжая, оставила хорошие чаевые для горничной, этих денег как раз хватало на теплые ботиночки со шнуровкой и меховой опушкой, выставленные в витрине обувного магазина. Соня давно любовалась на них. Ее ботинки прохудились, поэтому она старалась поменьше выходить из отеля. Деньги были незапланированные, и она решила, что может сделать себе такой подарок к Рождеству. Новые ботиночки пришлись как раз впору, Соня не спеша шла вдоль улицы, мимо нарядных витрин, мимо сияющих фарами машин, ей казалось, что все прохожие замечают ее теплую и модную обнову.

Богдан был уже дома, навеселе и сильно не в духе. У него случился конфликт с дирекцией труппы. Ему пришлось сдержать свой гнев, чтобы не потерять место, зато сейчас невысказанное кипело, бурлило в его голове и требовало выхода.

– Где тебя носило? – зло спросил он. – Ты час назад должна была закончить работу. И что это у тебя на ногах? Откуда это?