Игра жизни. Психологические и философские эссе

Как вдох подразумевает выдох, так и молитва подразумевает молчание и вслушивание. Особую внимательность, основанную на понимании, что Бог всегда рядом, настолько близко, что и промежутка нет. Точнее, он настолько есть, насколько я создаю разделённость между нами, забываю о Присутствии, скрываюсь от Него. Но когда я внимателен, то встаю на путь, чтобы «ходить пред Богом», как делал Енох. Просто «ходил», просто был с Ним, как Адам, словно не было никакого отпадения. Но чтобы так срастись воедино, нужно долго лечить душу. Лечить тишиной, Присутствием, которое исцеляет и обличает.

И это так трудно – быть с Ним, когда хочется бежать по свои делам, когда ты дёргаешься от каждого телефонного звонка и создаёшь помехи, вовлекаясь в хронический стресс суеты. Ведь Он напоминает о тщетности всего этого, обесценивает каждое корыстное поползновение души. Настолько, что не остаётся никакой прелести в том, чтобы быть обывателем – тем, у кого быт определяет сознание. Рядом с Богом всё меркнет. Всё погружается в непроглядную темень, покуда в ней не нащупаешь ниточку в глубине души, которой ты к Нему пришит навсегда, а по ней, шаг за шагом, не выйдешь к Свету. Шаг за шагом в тишине, покуда не встретишься с Ним…

Духовная ситуация времени и созерцательные практики Запада

Расхожим является мнение, что западная культура не склонна к созерцанию. Наоборот, ей от природы свойственная стеничность, деятельность, экспансивность. А погружённость в себя, приоритет внутреннего мира описывают как черту восточного менталитета. И, как писал, Киплинг, Запад есть Запад. Восток есть Восток…

Философ Освальд Шпенглер называл культуру Европы «фаустовской». Неутолимая жажда жизни, знания, преобразования реальности – всё это черты Фауста у Гёте, как и ещё одна – он умён, но, похоже, не мудр. И, если мы пристально всмотримся в личность главного героя, то поймём, что его деятельная натура является такой от неудовлетворённости. Сама суть его сделки с Мефистофелем – это готовность отдать душу, когда он произнесёт: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!». Выходит, вся деятельность Фауста не имеет адресата, твёрдой цели, она похожа на попытку убежать от того, что его волнует где-то в глубине души. Словно хочется забыть или игнорировать что-то важное. Так, например, Фауст, вспоминая, как с отцом они проводили эксперименты над людьми, скрывает свою вину за оправданиями о торжестве знания.

Мне вспоминается ещё один классический сюжет. Роман И. А. Гончарова «Обломов». Встречаясь со Штольцем, Илья Ильич интересуется у друга, когда он остановится, прекратит работать и уйдёт на покой. Штольц отвечает, что никогда. Обломов не унимается, расспрашивает друга дальше, предлагает варианты, пытается понять цель такого напряжённого труда. Но Штольц отвечает, что смысл его деятельности – в самой деятельности, в том числе и стяжании материальных благ. Получается замкнутый круг, та же самая неудовлетворённость, что и у Фауста, которая гонит вперёд. Но куда?

Не правда ли, оба этих случая симптоматичны для настоящего времени? Человек ориентирован в жизни лишь тактически, но не стратегически. Он, вроде бы, понимает что делать, но забыл, зачем это нужно. Между тем, любая деятельность без цели – это суета. Не хватает точки опоры, вокруг которой могли бы вращаться все сферы жизни. Как итог – эмоциональное выгорание, отказ от того, чтобы душевно вовлекаться в то, что ты делаешь. И постепенно, как это происходило с Фаустом, люди начинают рассматриваться как средства достижения тактических целей. Отсутствие неподвижного центра, вокруг которого можно выстроить жизнь приводит к обессмысливанию самой жизни, её обесцениванию и обесчеловечиванию.

Жак Маритен писал, что деятельность рождается от избытка созерцания. И действительно, деятельность предполагает целенаправленность, участие воли, задающей вектор бытия. Но воле необходимо за что-то зацепиться. Идеи нуждаются в созревании. Важно иногда остановиться и посмотреть на самого себя со стороны, выбраться из течения жизни и окинуть её взором «с точки зрения вечности». Созерцание и деятельность органично дополняют друг друга, перетекают из одного состояния в другое.

Но пока я коснулся только одной стороны созерцания – рефлексии. Она интеллектуальна. Однако пока мы не касались чувственной стороны жизни. И вот именно здесь современное общество даёт течь, стремясь к рационализму и объективному пониманию реальности. Мир обедняется ровно наполовину, ведь каждому из нас доступна не только внешняя действительность, но и реальность собственной души. А игнорируя внутренний мир, особенно его чувственную сторону, мы вытесняем его в глубины подсознания. Будучи подавленными, эмоции начинают жизнь собственной жизнью в отрыве от разума и подспудно управлять им. Ум легко охватывается страстями – как положительными, так и отрицательными эмоциями, но они не находят выхода для здорового самораскрытия. Люди пугаются чувств, их ведь так трудно объяснить, другие готовы уйти в них с головой. Но позволить им быть естественными, что как раз и возможно с позиции созерцателя, решаются немногие. Потому что здесь можно очень ярко проявить индивидуальность, от которой, как мы знаем, так легко отказываются, чтобы следовать за другими и иметь их одобрение.

Карл Густав Юнг описывал причины возникновения «массового человека». Того, кто готов жить на автомате, встраиваясь в социальные институты на правах компонента – винтика в едином механизме. Это даёт преимущества – можно следовать простым, чётким и предписанным путём, не утруждаясь встретиться с самим собой. Но отчего так легко отказаться от свободы воли, от права остановиться и познакомится с собой, от права на тишину и неподвижность?

Дело в том, что в тишине и неподвижности ума в сознании всплывают ключевые вопросы нашего бытия как человеческого существа. Мы сталкиваемся с собственной природой, которой свойственна жажда глубины и смысла. Психотерапевт Ирвин Ялом сформулировал эти четыре болевые точки, назвав их экзистенциальными данностями – неотчуждаемыми характеристиками человека. Это смысл жизни, смерть, одиночество и свобода. Так постепенно нам открывается понимание, что социальные и психологические проблемы очень часто имеют духовный корень. На них нет готовых ответов, они – приглашение к духовному путешествию к центру собственной души. Здесь мы и встаём на путь созерцания. Мы не одиноки на нём, все значительные духовные традиции запада – иудаизм, христианство и ислам – имеют созерцательное измерение. Однако его порой трудно разглядеть за институциональной религией, в которую проникает феномен «массового человека».

Духовное становление напоминает поиски недостающего звена в самой архитектуре жизни. Поиски краеугольного камня, который можно назвать первопричиной бытия. И, раз любое бытие требует участия творчества, мы ищем эту творческую силу, как вдохновение, способное действовать и во внутреннем, и во внешнем мире. Ищем отношений с Первопричиной мира, как с Личностью. Так в душе человека появляется необходимость строить отношения с духовной реальностью, с Богом.

Духовное путешествие предполагает личностный рост. Датский философ Сьёрен Кьеркегор описывал развитие человека, условно подразделяя его на четыре стадии. Рождаясь в мир, мы не имеем представления о том, как он устроен. Это неведение Кьеркегор называл первородным грехом, описывая с его помощью то, что в повседневном субъективном бытии мы разделены с Богом, с Источником жизни. Поэтому мы и начинаем свою жизнь, ориентируясь на то, как живут её другие. Дети много подражают взрослым и своим сверстникам, делают это очень внимательно, замечая любую фальшь. Постепенно, взрослея, мы укореняемся в жизни обывателя – того, кто живёт, подражая другим. Стадия обывателя – первая в понимании Кьеркегора. Для человека, существующего на ней, все дороги проложены – выбирай и живи как все. Но датский философ справедливо полагал, что рано или поздно этот путь приводит к тупику. Возникает вопрос, непосредственно вытекающий из личностной природы человека: «А почему у меня должно быть так, как у всех? У меня должно быть лучше!». Здесь просыпается эго, основным принципом жизни становится наслаждение, алчность до жизни и тех благ, которые она может предоставить. Для остальных обывателей такой образ жизни похож на падение, но в нём, всё-таки больше творчества и осознанности. Человек переходит на эстетическую стадию существованию, ему хочется красивой жизни, радующей чувства.

Этическая стадия тоже приходит к тупику и отчаянию. Насыщаясь и получая удовольствие, я нередко врежу себе и другим. Я сталкиваюсь с людьми в конкуренции за блага существования. Ни в душе, ни в отношениях нет мира, т.к. нет здоровых границ. Эго начинает понимать, что кроме него есть и другие. И оно поворачивается к общности людей, понимая, что место наслаждения должен занять долг. Теперь человек вступает на путь служения другим в любой форме. Он становится общественно полезным, ему важно поддерживать добрые отношения с окружающими. Он оказывается на этической стадии бытия.

Этический человек постоянно не в мире с собой, он вынужден преодолевать лицемерие, чтобы не скатиться на предыдущую стадию алчности и стяжательства. Одновременно он задумывается о ценности личности – своей и других. Да, мы можем сделать существование человека более или менее комфортным, но всё это – «удобное кресло к финалу спектакля», как писал православный поэт Александр Солодовников. В чём смысл того, что я, такой, какой я есть, пришёл в этот мир? В чём тайна, загадка человека, его назначение и смысл, если он так хрупок и недолговечен. Возникает жажда причаститься вечности, продлить себя в делах и детях, но всё это – лишь способы защититься от конечности бытия. В отчаянии человек уходит в себя. Душевный кризис заставляет его вслушаться в мир, как в тайну. И в нём он находит постоянное присутствие Бога. Теперь метафора жизни как путешествия оказывается завершённой. Душа человека может упокоиться в Духе Божьем, как центре и цели существования. Более того, нам никуда не нужно идти – всё и так уже есть внутри нас, там – Царство Божье. От этого понимания мы ещё не стали свободными от греха. Мы всё ещё во плоти, но жизнь обрела духовный центр тяжести, стала причастной вечности. Нет разницы, какого мы социального положения, насколько мы здоровы, сильны и молоды. У нас уже есть всё для духовного путешествия. Нужно всего лишь привнести в свою жизнь тишину, неподвижность и простоту созерцания. Эту стадию Кьеркегор называл религиозной.

Так мы приходим к тому, что можно назвать мистикой повседневности. Той практикой, которая напоминает нам об истинной природе человека. И мы можем прийти к ней, чтобы способствовать продвижению по пути духовного становления, не избежать, но смягчить кризисы и ошибки, которые можно натворить, следуя путём, который описал Кьеркегор. Но в чём её сущность? Каков этот путь к близости с Творцом.

Я предлагаю обратиться к самой первой книге Священного Писания. В Бытии всего в нескольких строчках описывается жизнь праведного Еноха. И одной строчкой – его величайшая духовная заслуга. Он «ходил пред Богом» (Быт.5:22, 24). Енох жил, постоянно сознавая присутствие Бога в каждом моменте существования. Значит и наша задача – постоянно поддерживать в себе памятование этого Присутствия, которое в православной аскетике называется трезвением. В этом открывается простота и сложность пути. От нас не требуется экстраординарных поступков и особых психологических техник, зато необходима дисциплина Присутствия. Изо дня в день давать себе возможность среди суеты просто быть рядом с Творцом. Точно так же и самыми близкими людьми нам иногда нужно просто быть рядом, не произнося слов, не делая ничего вместе. Я бы даже сказал, что умение находиться рядом без усилий, радуясь тому, что мы вместе – важнее многих слов и дел. Мы получаем возможность создавать особую атмосферу теплом наших душ.

Специфика созерцательных практик христианства – понимание их как отношений. Если я – личность, и Бог – тоже личность, то между нами должно складываться общение. В любом общении есть время, когда мы говорим и слушаем. Такую же роль играет молитва и медитация, грань между которыми, в сущности, легко стирается. Настолько, что медитация в христианстве оказывается созерцательной молитвой. Зная, что Богу известны наши помышления, мы наполняем наши ум и сердце Его Словом.

Именно такой была созерцательная практика родоначальников монашеской традиции – отцов и матерей пустынников. Святой Иоанн Кассиан предлагал использовать наполненное особым смыслом слово или фразу из Писания и, повторяя её в уме и сердце, наполнять душу присутствием Бога. В такой молитве мы показываем «нищету духа», оставляя в стороне помышления нашего эго. Мы просто присутствуем в общении с Богом, находясь рядом с Ним, и получаем опыт единства с Источником бытия. На мгновение нет дистанции между мной и Им, я добровольно стираю границу собственной личности, доверяя Ему. И это доверие составляет одну из основ веры. Практика отцов-пустынников распространилась по всему христианскому миру. В византийском мире оно приняло форму исихама, а в латинском приобрело название «медитация».

Затем традиция созерцания утрачивалась с изменением мировоззрения западного мира. В Новое Время начинается царствование философского рационализма и всё, не постигаемое интеллектуально, выносится за скобки вопросов, подлежащих обсуждению. Игнорирование чувственного и духовного привело к ускорению научно-технического прогресса. Но вот прогресс человеческих душ отстал. Настолько, что несколько веков спустя пришлось возрождать традицию созерцания как способ возрождения души. Ведь созерцание оказалось вытеснено из повседневной духовной практики всё более институционализирующегося христианства. Возвращение к созерцательному измерению жизни было предпринято в философском иррационализме 19-го века, а затем и в духовной жизни христиан 20 века, и до сих пор этот процесс не завершился.

В традиции о. Джона Мейна – основателя Международного Общества Христианской Медитации, одного из учителей созерцания 20-го века, наряду с Томасом Мёртоном, Томасом Китингом и митрополитом Антонием Сурожским, происходит попытка возрождения созерцательной молитвы отцов-пустынников. Он предлагает и учение, и метод, соответствующий принципам тишины, простоты и неподвижности. Вам нужно найти тихое место, где вас никто не потревожит, сесть неподвижно с прямой спиной, а потом повторять в уме и сердце молитвенную формулу «Маранафа» – арамейское слово, которое означает «Приди, Господь!». Если ум отвлекается, нужно только вернуться к молитвенному слову и продолжать практику. Эта дисциплина в своей простоте доступна человеку любого возраста и состояния здоровья. Так же просты и прочие практики созерцания в христианстве, адресованные не избранным, а каждому человеку, чтобы помочь найти центр бытия.

Одно из значений латинского слова «медитация» происходит от корня «medio», что означает «центр». Возвратиться к центру значит синтезировать свою жизнь вокруг сферы духа, наиболее близкой к человеческой природе. Той самой, в которой возможны отношения – с собой, другими людьми, природой и Богом – на основе внимательности и осознанности. Той самой, которая оказалась утраченной в обществе потребления.

Медитация является универсальной духовной практикой, встречающейся как в культуре Востока, так и в культуре Запада. Это можно объяснить тем, что ключевые вопросы бытия тоже универсальны. О смысле жизни, смерти, свободе и одиночестве думают в любом обществе. Вместо разделённости приходит единство, выражающееся в том, что жажда глубины и смысла на самом деле является жаждой Бога в нас. И Христос откликается на нашу просьбу словами: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11:28).

Реальность духовного опыта

Реальность духовного опыта и вообще сама правомочность употребления словосочетания «духовный опыт», похоже, нуждается в пояснениях. Во-первых, хотя бы потому, что по отношению к чему-то, по определению, не принадлежащему к очевидно переживаемому повседневному опыту, предпринимается попытка идентифицировать его как реальное. По привычке воспринять духовное стараются через органы чувств, но тогда в чём отличие духа от материи, которая даётся нам через ощущения? Выходит, поиск идёт не там. А где искать? И не является ли материя предельной и единственной данностью существования? Тогда всё очень просто, и духовный опыт – это заговаривание зубов молитвами, особый род внушения и достижения изменённого состояния сознания. И это, пожалуй, справедливо, если он сводится только к реакции на стресс или является особым способом утоления печалей.

Если предполагать существование чистого духовного опыта, то это опыт мистицизма, неназываемого и неуловимого, того, к чему слова не подбираются. Это действие – actio, а не re-actio, не рефлекс, оно вытекает само из себя, вырастает из труда или, воспользовавшись термином православной аскетики, из делания. Само описание мистического опыта неречевое, вследствие чего родилось отрицательное, апофатическое богословие, начинающееся в христианстве с Дионисия Ареопагита. В нём Бог парадоксален, состоит из понимания и чувствования того, чем он не является и, по выражению Григория Померанца, мысль только кружится вокруг самого понятия. Возникает желание передать свой опыт другим, но одновременно осознаётся невозможность рассказать о нём или показать его. Да и сам он не ощущение, а продвижение на пути созерцания.

Как я понимаю, что достигаю его?

Первое, что приходит в голову – это чувство связности, словно исчезают границы, и ты понимаешь глубокую взаимосвязь твой собственной жизни и жизней всего остального, которое тоже не отчуждено от меня. Всё движется в едином дыхании, растёт, раскрывается. Ириней Лионский говорил: «Слава Божия – до конца раскрывшийся человек». Аарон Антоновский писал о связности как чувстве принадлежности чему-то большему, потере границ «инкапсулированного Я» (термин Майкла Уайта).

Второе – это выход за пределы ощущений, их блёклость, эфемерность, но яркость, не обусловленных внешним, эмоций. Это словно говорит об автономной от органов чувств работе души.

Третье – «прикосновение к вечности», как будто ты есть, и тебя нет – и бытие, и пустота одновременно, преодоление двойственного и временного. Это может быть мгновение, но мгновение, в котором всё поглощено полнотой существования (или несуществования). Ты вышел из себя (самотрансценденция), и вышел из «Я» своего в «Я» Бога (обожение). Стоит вспомнить Мейстера Экхарта: «Поэтому просим Бога, чтобы освободил нас от „Бога“, дабы мы познали Истину и наслаждались ей навеки, там, где равны друг другу совершеннейшие ангелы, муха и душа, там, где некогда пребывая, я хотел того, чем был, и был тем, чего хотел».

Четвёртое, случающееся по возвращении из духовного опыта – это чувство суеты и несовпадения собственного ритма и ритма мира, и сомнение, которое нашёптывает мысль об экзотичности и противоречии реальности духовного опыта, словно психологическая защита эго. Приходит понимание, что «душа грустит о небесах. Она нездешних мест жилица» (Есенин), но так же и сознание невозможности уже сейчас во всей полноте быть причастным миру духовного. Можно сказать, что это возвращение в повседневности к двойственности, которую сейчас ты уже будешь переживать совсем иначе, как «жало в плоть» или как кровоточащую рану души.

Наконец, пятое, это трансформация повседневности. То, что обычно принято называть рутиной, становится единым с дыханием и движением мира, каждый шаг по тротуару становится в равной мере и движением души. В каждый процесс от мытья посуды до ожидания в очереди можно погрузиться так, что восприятие пространства и времени приобретает оттенок индивидуальности. Изнутри наружу и снаружи внутрь, вверх и вниз по лестнице Иакова путешествует сознание. А в поле зрения сознания, пусть даже и краешком с едва заметным переживанием реальности, попадает Присутствие. Бог становится ощущаемым рядом. Иногда это чувство меркнет, иногда разгорается, но прикоснувшись к нему, будешь скучать по этому удивительному свойству развивать, освящать, взращивать зёрнышко каждой секунды до горчичного дерева вечности.

Стоит сказать, что все эти чувства – не то, на что мы должны опираться. Они – «взгляд через тусклое стекло», сам по себе не имеющий ценности. Это слабый свет вечной Силы, данный по нашей слабости. В Православии это всё чаще относят к духовной бесовской прелести, чем к реальности, напоминая, что прорывающаяся в ощущения жизнь бесплотной души, – это не есть сама жизнь души. Только отблеск, подобие, зацепившись за который создашь себе чувственный идол Бога вместо Него истинного. Царство не от мира сего, в этом мире все цари – временщики. А в будущем мире нет власти в её политическом понимании. Поэтому и духовная дисциплина приводит в итоге к душевной свободе, которую невозможно ограничить, т.к. она сливается с Богом. А, чтобы общаться с Тем, Кто присутствует уже сейчас, не нужны его образы, как для общения с сидящей рядом женой мне не нужна её фотография.

Сегодня на электронную почту мне пришло три приглашения от одной и той же организации – на Крестный ход в Подмосковье, Пхову и вебинар про работу с языческими местами силы. В аннотациях ко всему этому духовному ассорти рассыпаны обычные для сегодняшнего дня слова «повышение энергетики», «пробуждение внутренних резервов», «мощный поток благословений» и прочие расхожие фразы духовного материализма. В нём любая ре-лигия – связь с божественным, превращается в магию – манипуляцию божественным. Пользоваться человеком – чревато, чего уж говорить об использовании в качестве средства Бога. Это как бы попытка получить материальные дивиденды за духовные вложения, сделать мистику осязаемой и даже порой монетизированной. Здесь духовное мыслится в левополушарных категориях, как и в исследованиях влияния религиозных практик на головной мозг. Т.е. сомнения требуют экспериментальных доказательств. А их часто нельзя получить даже в педагогике, медицине и психологии, чего уж говорить о философии и богословии. В первой тройке сфер знания (намеренно не пользуюсь термином «наука») объектом наблюдения оказывается сложная нестабильная целостная система – человек, а две последние дисциплины вообще претендуют на выход за рамки любых систем к их первоосновам. К тому, что даёт возможность всему быть, и к тому, что вообще такое «быть».

Итак, жизнь духа – это ответ на вопрос о том, что такое «быть» или «не быть», а потом на Гамлетовскую дилемму стоит ли быть. Примечательно то, что в разных религиозных системах понятия бытия, пустоты (шуньята), полноты (плерома) и души изумительно похожи по определениям. Реальный опыт находит только блёклое вербальное описание тому, что происходит, т.к. вербально можно описывать только делимые и поддающиеся анализу вещи. Начало начал – это предельный синтез, в котором Я и не-Я становятся едины в чём-то, что выше их. Дух – это, в принципе, метафора Единого, он дышит, где хочет, он животворит. И дух – это понятие для того, в чём мы все можем быть едины со всем. Уже это позволяет объяснить претензии духа на бессмертие.

Но христианство идёт дальше, обещая вечность персональному бытию. Личность важна, т.к. каждая является частицей тела Христова. В таинстве Причастия хлеб и вино преподаются каждому персонально. Мы нужны друг друга в силу различий и разделений, поэтому в вечности разделение будет и преодолено, и сохранено. Преодолено разделение с Богом, сохранены различия между душами людей. И уникальность опыта каждого становится залогом силы человеческого единства.

Что это означает для каждого конкретного человека? Необходимость духовной деятельности, в которой есть что-то, что я не могу передать другому, т.к. это – тайна персонального богообщения. Поэтому духовность становится межличностной категорией. Это события, которые происходят между личностью и Богом. И они, конечно, неосязаемы, как и любое другое общение, но плод взаимодействия реален в опыте и памяти человека.

Получается, что религия, по крайней мере, в трактовке христианства, является и общинным, и индивидуальным феноменом, а община становится местом, в котором опытом можно делиться, можно сравнивать его со здравым смыслом, если участники общения искренни. Итак, единство означает общение и в недрах религиозной общины. На этом пути возникает вербальное препятствие – об одном и том же можно говорить разными словами. В христианстве быстро были сформулированы словесные формулы-догматы, но их принятие не заменяет опыта. В духовной жизни остаются актуальными два процесса – богообщение (опыт) и богословие (осмысление и описание опыта). И только вместе они составляют реальность индивидуальной и общинной духовной жизни.

Насилие и угроза обесценивания человека

Я убеждён, что решение любых проблем путём насилия бесперспективно. Я не говорю об утилитаристской перспективе. Временное облегчение возможно, но корень зла так и остаётся не найденным и не обезвреженным. Смысл насилия утрачивается, стоит только нам начать говорить всерьёз о человеке и человечности. Сартр указывал, что каждая личность создаёт свою человечность с чистого листа. Проявленной естественным образом она может быть только в условиях мира. Силовое решение проблем – территория инстинктов и страстей, насколько бы сильно они не были рационализированы. Путь насилия душит удивительную способность чувствовать и вчувствоваться, которая, как справедливо указывал Фрейд, делает убийство невозможным.