Игра жизни. Психологические и философские эссе

Игра жизни

Психологические и философские эссе

Максим Чекмарёв

© Максим Чекмарёв, 2023

ISBN 978-5-0053-9385-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение

Рано или поздно, каждый человек ставит в своей жизни первый философский вопрос. И ни для кого не секрет, что чаще всего это случается в ситуации кризиса. Уже невозможно жить так же, как раньше, необходимы изменения, серьёзный и честный взгляд в лицо проблемам. Но именно в этом месте так сильно желание убежать, отвлечься от мыслей, пугающих своей глубиной. Силён соблазн заиграться в жизнь, вместо того, чтобы познавать её и творчески преобразовывать.

Книга, которую вы держите в руках – это опыт осмысления тех вечных вопросов, которые подбрасывает жизнь. Размышлять над ними – совершенно естественно для человека, несмотря на то, что вечные вопросы философии с таким же успехом называют «проклятыми». Похоже, на них невозможно ответить с непоколебимой уверенностью в своей правоте.

Но как психотерапевт я убеждён в жизненной необходимости поиска ответов, пусть даже каждый из них окажется лишь временной правдой жизни. Постепенно ответы всё-таки складываются в вектор, устремлённый в вечность. В вечность устремлён каждый из нас. В каждом существует жажда духовного в той же степени, как и материального. Вопрос в том, как, выражаясь словами Достоевского, послужить духовной жажде человечества специалисту помогающей профессии. На самом деле, сделать это возможно, если начинать с себя, открывая навстречу заложенным в нас от начала способностям к любви и познанию.

Я предлагаю вам пройти вместе со мной путём философского осмысления призвания психотерапевта и того целительного феномена, который принято называть человечностью.

Архе и акме психотерапии

Психотерапия обладает потенциалом особого искусства, способного побудить и сопровождать человека на пути глубокой трансформации своего способа существования. Потенциал заключается в возможности практиковать психотерапию как холистический вид помощи, в центре которого – целостный человек. И это не что-то новое и неизведанное. Классик медицины С. П. Боткин указывал на необходимость лечить больного, а не болезнь.

Эта фраза хрестоматийна, но остаётся в современном пространстве медицинской и психологической помощи неосознанной, точнее осознанной не до конца. Проблема заключается в самом понимании того, как должна складываться ситуация помощи. Привычный подход связан с идентификацией «болезни». Человек обнаруживает у себя симптомы какого-то неблагополучия и приходит с ними к специалисту. Он ждёт, что тот сможет распознать, что происходит в нём, как это называется и как с этим бороться. Возникает парадоксальная ситуация. С одной стороны человек идентифицирует проблему и самого себя, предполагая, что он болен, а с другой, он отчуждает те болезненные проявления, которые в себе обнаружил. Он желает от них избавиться. А раз так, то он и не склонен искать связь между собой и болезнью. Возникает медицина симптома. Помощь начинается с жалоб и заканчивается их исчезновением. Природой болезни принято считать некое болезнетворное начало. Оно считается идентичным с причиной болезни. Например, вирус гриппа называется причиной данной респираторной инфекции. Но на деле вирусов недостаточно. Необходима сумма факторов – организм, который заболевает, должен быть подходящей мишенью для вируса.

С психологическими проблемами в области причинности, очевидно, дело обстоит сложнее. Здесь тоже есть симптомы. Названия процессов, при которых эти симптомы выявляются, тоже на слуху – депрессия, панические атаки, повышенная агрессивность, неврастения и т. п. Но любое название – только слово. А за словами стоят те, кто их произносит, их двое – тот, кто помогает и тот, кто обратился за помощью. Итак, похоже мы перепутали всё с самого начала. Психотерапия начинается не с симптома, а с того, что один человек приходит за помощью к другому.

Это важное замечание. Когда я осознаю в себе психологическую проблему, то как будто расщепляю свой разум, смотрю на себя со стороны. Мне необходимо понимание болезненности того, что со мной происходит. Следовательно, я отчуждаю часть своей психики, отбрасываю её. И этот осколок причиняет страдания. Во мне нет мира. Я потерян. И душа требует поделиться болью.

Здесь стоит искать архе психотерапии. Само чудо обращения одного человека за помощью к другому, чтобы поговорить о том, что происходит в сокровенных глубинах его души, говорит нам о многом. Чтобы наладить отношения с собой, мне важно находится в пространстве отношений с кем-то, кто сможет находиться в ладу со мной. И для начала он должен слушать. Причём слушать не затем, чтобы ответить – это будет прерыванием отношений, отчуждением, а затем, чтобы услышать. Эмпатия – вчувствование одного человека в ситуацию другого – становится началом отношений исцеления. Я могу найти в личности психотерапевта потерянного себя. Отсюда, вероятно, и заинтересованность Фрейда переносом в процессе помощи как явлением, которое поможет вернуть отчуждаемое. Однако эмпатия – больше, чем просто психологическое зеркало. Она ещё и означает способность психотерапевта, вчувствуясь, принимать внутренний мир человека без цензуры. Так открывается дорога для его принятия самого себя. Да, у меня есть проблемы. Да, в моей душе нет мира. Да, есть много показателей, по которым я плох. Все эти «да» означают перемирие в войне с самим собой. Война не имеет смысла там, где нужно строить и взращивать. А разрешение психологический проблем – это мирный подвиг. В нём нет смысла в поисках того, кто виноват. Важнее, что с этим делать. И согласие с самим собой – первый шаг к обретению душевного мира. Оно словно разрешение, данное самому себе, чтобы вернуться в покинутый на время одержимости страхом перед симптомами дом собственного разума. И вернувшись, я перестаю ненавидеть кавардак, парализующий гнев смягчается, я начинаю постепенно расставлять вещи по местам.

Следующий шаг, соответственно, заключается в поддержке. Я намеренно избегал в предыдущем абзаце слов «больной» и «пациент». Они способны аннулировать всю внутреннюю работу, лишить активности человека, нуждающегося в помощи. Они размещают ресурсы вне личности, отдают ответственность другому. Если я больной, то мне нет смысла разбираться в себе. Есть смысл только выкидывать мусор. Но если «мусор» – это часть тебя, кого ты собрался выкинуть? В этом месте психотерапевт сталкивается с двумя соблазнами. Первый – это искушение авторитетностью Тебе готовы поверить, довериться, внимать каждому твоему слову. Ты можешь упиваться собственной значимостью в атмосфере ущербности пациента. Второй соблазн – порыв «причинять добро», рассказать, как нужно жить, чтобы как можно быстрее наладить жизнь человека. Оба соблазна должны быть преодолены. Мы должны остаться равными, пусть даже я и являюсь подготовленным специалистом. Я всего лишь научился разбираться в проблемах людей, опираясь на концепции своего метода. Но я не эксперт в жизни клиента, он её жил много лет, а я знаю его несколько часов. Я всего лишь даю точку опоры. Выпасть из здоровой профессиональной скромности означает стать бесполезным психотерапевтом. А отсюда даже самые мудрые фразы о том, что нужно делать, приходящие извне, могут оказаться для клиента бесполезными. И даже если я что-то совершу над ним, словно волшебник, это будет вкладом не в его исцеление, а в копилку суеверий. Психотерапия из искусства превращается в магию. Хотя, это грубая фраза. Психотерапия всего лишь перестаёт отличаться от привычной медицинской модели, в которой больной демонстрирует врачу симптомы, а тот должен найти от них лекарство. А она обязана отличаться, иначе она перестанет быть лечением души и погрязнет или в механистическом материализме, или в магическом фетишизме. В случае с пространством психики оба этих варианта – подмены.

Что же мне остаётся делать, помогая? О, только самая сложная работа – быть собой. Роджерс описал это качество словом «конгруэтность», говоря о том, что внешнее и внутреннее должны совпадать. Похожий латинизм – «аутентичность», призывает к естественности. Инструмент моей работы – моя личность, а не какая-то выдуманная. И если сейчас моя личность не годна быть такой, которую можно показывать клиенту, это означает, что я в данный момент нуждаюсь сам в терапии. И это важная часть профессиональной подготовки и совершенствования любого психотерапевта – лечиться. А если я достаточно здоров, то мне удастся построить с клиентом здоровые отношения. Я стану ему спутником в его изменениях. Буду собеседником, предлагающим свои знания, чтобы помочь расшифровать значение симптомов и перейти от симптома к причине – конфликтам между разными элементами психики. Распутать клубок трудностей, находящихся в моей голове, невозможно чужой рукой. Моя задача оставаться в диалоге. Только для клиента его чувства – реальность, в которой он живёт. Поэтому я буду ориентироваться на его темп, верить его реальности, но как партнёр по диалогу, я способен делиться тем, как в моём внутреннем мире отражается клиент. Эти мои переживания – условная модель того, как с ним себя чувствует любой человек. Только они не делятся с ним переживаниями безоценочно, они реагируют, а не рефлексируют на его личность. А моя рефлексия станет камертоном для его стараний настроить себя на новый лад. Вместе мы способны локализовать его трудности, описать их полно и точно, наметить план решения задач и добиться его выполнения. В итоге мы получим больше, чем избавление от симптома – устранение механизма его возникновения. И это можно назвать собственно психотерапией, в отличие от её первоначала – архе – обычной человеческой открытостью боли другого. Без первоначала нет терапии, нет избавления от боли. Но без диалога, в котором появляется второй, имеющий определённое профессиональное видение проблем, нет преодоления причины, высвечивающейся в отношениях между клиентом и терапевтом.

Раз есть архе терапии, есть и её акме. Высшая точка и цель, находящаяся над царством утилитарного. Справляясь с проблемой, клиент встречается с самим собой. Он получает опыт помощи со стороны и готов теперь к самопомощи. Но любая проблема – это препятствие на пути. А что это за путь? Кто я и куда иду? Это уже другой род вопросов, которыми продолжается терапия, если клиент готов к самотрансценденции – выходу за пределы себя навстречу смыслу. Чему-то такому, вокруг чего можно организовать всю свою жизнь. Иначе она развалится, если будет всего лишь процессом решения повседневных задач. Повседневность должна стать частью большего процесса. За анализом должен последовать синтез. Рассматривая механизмы психики, я учился ей пользоваться. Но это не самоцель. Куда я её применю? Если у меня нет ответа, значит жизнь мчится в никуда. Она обесценивается, какой бы комфортной не казалась. Архе терапии – это чувства, её сердцевина – разум, а акме – дух. А связующим звеном оказываются терапевтические отношения – взаимодействие людей ради помощи одному из них. «Ради» оказывается вектором, примером того, что смысл необходим. Смысл – это больше, чем просто я. Здесь начинается интереснейшее путешествие, в котором психотерапевт может быть спутником. Но уже не как специалист по проблемам. А как достаточно зрелый человек, который примером того, как он сам обходится со своими ценностями и смыслами, может показать направление для развития клиента. Здесь уже точно нет никаких «больных». Остаются двое ищущих. Просто один нашёл что-то для себя, а другой ещё пока ищет. Но жизнь терапевта – не то, что должно быть скопировано. Клиент сам наполняет смыслом своё существование. И здесь круг психотерапии замыкается. Дальше вам остаётся только уйти со сцены, отдавая клиенту право чувствовать себя автором собственного бытия. Вы можете общаться с ним, но это уже не терапия.

Говоря о трёх процессах психотерапии, которые чаще сменяют один другой, но иногда и идут параллельно, мне важно для самого себя утвердить ценность человечности. Уникальность каждой новой встречи с клиентом и его внутреннего мира. Встречи, в процессе которой я могу только слушать и быть. Этого так мало и так много, чтобы исцеление могло случаться…

Доверие на грани с отчаянием

Можно строить взаимоотношения, а можно выяснять отношения. Первый путь симпатичнее, но он требует обязательного присутствия доверия. Если я переживаю другого как несущего опасность, он не может стать мне родным. Да, иногда я почувствую какую-то близость, но затем снова потеряю её, полагая, что человек что-то замышляет по отношению ко мне, расположен ко мне недружелюбно. Недоверие умножается. Считая, что другие несут в себе опасность, мы начинаем полагать, что они подразумевают, что и мы опасны. Остаётся только уйти в глухую оборону и переживать бытие в мире как насилие. Существовать так очень одиноко, но относительно безопасно. Доверие же предполагает уязвимость. Да, меня могут обмануть, предать… Ну и что! У меня остаётся надежда найти драгоценную жемчужину близости с другим человеком, которая станет островком безопасности и спокойствия, местом открытости. Это будут не идеальные отношения. Доверие не означает наивности. Скорее оно похоже на презумпцию невиновности по отношению к людям. Или на решение вопроса о природе человека в сторону того, что он по природе своей хороший. Это не значит, что он всегда поступает хорошо. Но зло для него противоестественно.

Иногда мы говорим о том, что доверие может быть заслужено или потеряно. Но здесь мы лукавим. Речь скорее идёт о привычке понимать доверие как следствие теста на надёжность. Один станет доверять ответственному, другой – открытому по отношению к себе, третий – вежливому. Но доверие с условиями опровергает само себя. Приходится снова и снова перепроверять, контролировать и от этого в отношениях с ума сходят оба. Здесь нет никакой стабильной атмосферы эмоциональной безопасности. Есть постоянный страх быть преданным. Он, несомненно, приходит из опыта. Каждый хотя бы раз был серьёзно предан. Но повод ли это потерять надежду? Не является ли наше переживание предательства эгоцентричным чувством, в котором мы обвиняем другого, что он следовал своим интересам, а не нашим?

Загвоздка в том, что, в строгом смысле, научиться доверять нельзя. Об этом нет книжек и психологических «техник». Необходим опыт доверия, подсмотренный у другого человека. И не вариант, что вы, не умея доверять, узнаете в этой способности доверие. Скорее она покажется экзотикой, глупостью несусветной. Доверие в нашей реальности несимпатично, оно выглядит как неадекватность. Среда агрессивна. Но парадокс в том, что мы обязаны обезуметь, обязаны увидеть друг друга лучше, чем мы есть на самом деле. Тогда появится шанс стать достойными доверия. Проверяя, не научишься и не научишь доверять. Этому учатся, не проверяя, а позволяя быть собой, надеясь, что добро в душе человека победит. И только такая надежда на самом деле способна менять людей.

В жизни христианина возникает и другая проблема – проблема доверия Богу. Нет никаких возможностей «проверить» Его. Любая проверка превращает наши с Ним отношения в магию, в требование дать знамение с неба. Бог, как мы видим из Писания, согласен отдать нам и эту часть наследства – благо в этой жизни, как в притче о блудном сыне, и мы даже можем расточить его в дальней стране. Но, и в этом пример Божьего доверия, Он согласен принимать нас обратно до семижды семидесяти раз с радостью. Он лишён прокурорских замашек, Он понимает, что мы и сами способны устроить себе наказание нашими ошибками. Бог доверяет нам даже в условиях нашего несовершенства. Да, «все согрешили и лишены славы Божией», но мы можем быть спасены, «получая оправдание даром, по благодати Его, искуплением во Христе Иисусе» (Рим.3:23—24). Он уже явил пример абсолютного доверия, даже в условиях, близких к безнадежности, когда «род лукавый и развращённый» снова и снова близок падению.

И так же, как в отношениях с людьми, отчаяние становится шансом радикально довериться Богу. Нет никакой возможности в мире приходящих и уходящих вещей зацепиться за вневременное. Но если нас окружает свистопляска жизни, мы приходим к мысли, что где-то есть неподвижный Перводвигатель, и сам абсурд существования становится указанием на смысл, без которого всё теряет целостность. Такое негативное познание, случившееся у последней черты, становится началом веры и доверия. Все прочие способы приблизиться к Богу оказываются слишком мирскими. А этот – словно прыжок в бездну с надеждой, что тебя подхватит Господь. Наивно, но сильно, ведь отталкиваясь от мира, мы отталкиваемся от плоти, которая всего лишь прах земной без Духа. Она способна только умирать, а наше призвание – жить.

Эта доверяющая Богу наивность есть состояние, в котором мы «мудры как змии и просты как голуби». Голубь же – символ того самого Духа, а простота – то, что позволяет Ему дышать, где Он хочет в нашей жизни. Мы творим всё новое, позволяя Творцу действовать в нас. Совершенно будничным образом, без вспышек молний и низведений огня с небес. Просто в душе зажигается плавильный огонь, способный нас привести уже сейчас к святому безумию, в котором мы – граждане Царства Небесного, пока что толпящиеся на таможне.

Победа сострадания над логикой

Прощение есть выражение торжества любви над справедливостью, чувства над разумом. Я волен простить любого, причём далеко не всегда по веским обстоятельствам. Лишь бы я готов был принимать другого, любить в нём не только того, каким он был в прошлом, совершая проступок, но и того, каким он может стать в будущем. Прощение оказывается близким к возрождению, оно даёт надежду. И как бы мы ни опасались в принятии – попустительства, а в даровании надежды – риска того, что человек ничего не сделает для изменения самого себя, если не дать шанс, то тогда и не будет никаких изменений. Это и есть выход за пределы логики. Мы предлагаем человеку быть сильнее факта хотя бы по той причине, что мы в него верим.

Вера, если вдуматься – центр тяжести любого духовного действия. Она предстаёт то откровением, то способностью быть чутким к движениям духа, то способностью видеть ресурсы наперекор фактам, то умением строить отношения с духовной сферой. И в акте прощения она может принимать любую форму. Без веры в того, кого мы прощаем, и без веры в возможность прощения для нас, в возможность того, что хоть кто-то в нас верит, не может случиться ни одного преображения.

Как мы уже успели заметить, в акте прощения есть две стороны – прощающий и прощаемый. От первого требуется великодушие, от второго – покаяние. И это не психологические категории. В прощении нет никакого смысла, если это просто желание снять психологическое напряжение, кроме довольно корыстного – сделать прямо сейчас свою жизнь попроще. Но проще она не станет, ведь прощение без веры, надежды и любви окажется неполным. Причём с обеих сторон. Прося прощения, мы должны понимать, что совершили преступление против любви, отклонились от своей природы, причинили другой личности страдания, особенно кому-то близкому. В том числе и Богу: грех снова и снова распинает Христа за нас. И любовь будет если не гарантией, то хотя бы опорой для преображения. Надежда бросает спасательный круг, давая возможность именно сейчас подняться и почувствовать себя способным стать другим. А вера, опираясь одновременно и на понимание нашего общего несовершенства, и на видение в человеке большего, чем он нам сейчас кажется, даёт импульс к трансформации.

Всё это совершается между человеком и человеком и между человеком и Богом. Главное, чтобы это был диалог субъектов, общение личностей, сердца которых способны переживать и веру, и надежду, и любовь. И переживать дефицит каждой из них. Прощение возможно только между двумя страдающими.

Увы, в страдании ничего удивительного нет. Оно выражает отделённость от Центра. Так же погибает и срезанный цветок. У него нет способности прирасти сразу к тому месту, от которого он был отрезан. Сначала нужно пустить корень, потом найти подходящую почву. Везде сплошные трансформации, каждая из которых – возможность потерпеть неудачу. Но настолько ли риск страшит, если нет никакой другой альтернативы? Если не прощать, ад становится реальностью здесь и сейчас. Сама действительность становится лишённой веры, любви и надежды – местом отчаяния, ненависти и страха. Если нет шанса на возрождение, то и падение уже не так страшно, его ведь не избежать никому, а с неизбежностью придётся мириться. Вопрос теперь стоит только в том, кто падёт быстрее и удачнее. Отсутствие прощения делает зло нормой, заставляет искать меньшее и более выгодное зло.

Итак, прощение необходимо. И, раз мы сами являемся теми, кто способен учиться прощать, наша экзистенциальная потребность – научиться прощению как можно раньше и становиться всё более зрелыми на пути прощения. Так нам открывается польза личного самосовершенствования в этой жизни. Заслужить спасение невозможно, оно приобретается верой. Ведь в момент прощения ещё нет никаких заслуг, они становятся возможными только благодаря возможности прощать. А эта способность требует умения верить, надеяться и любить. Быть справедливыми и милующими одновременно, чтобы, осознавая несовершенство всех нас, уметь находить на горизонте путеводную звезду добродетели, дорога к которой – непрекращающийся процесс прощений и падений, каждый виток которого приближает нас к цели.

В конечном итоге, грех оказывается преодолённым. «Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа?» Он оказывается преодолённым, не упраздняясь, а превращаясь из пропасти в трамплин для обращения. Аскетическая практика, в которой мы сознаём свою греховность, может быть не только поводом для уныния. Самоуничижением мы скорее выражаем неверие. Осознание греха и вера, соединённые вместе, дают надежду на прощение. Не уверенность пелагианизма, а надежду, которая, хоть и ставит нас в подвешенное положение, но этим учит летать. Учит не искать опоры в мире, мудрость которого есть безумие пред Господом. У Гегеля логика оказывалась венцом философии. У его современника Кьеркегора она упраздняется в самом сердце антропологии и богословия, чтобы провозгласить право на единение Творца и творения в любви. Это любовь отчаявшегося, у которого нет никаких приобретений, кроме тех, что он скопил в собственной душе. Здесь действительно теряющий душу находит её обновлённой. Он дошёл до черты отчуждения, он знает, что этот опыт есть у каждого, кто находится рядом. Любовь и сострадание становятся теми основаниями, которые дают нам право прощать и быть прощёнными. Участь осуждённых и спасённых одновременно – великолепная участь. Она делает нас зрелыми, приобретающими не наивность безгрешности, а мудрость победы над злом в самом себе.

Тайная комната сердца

Я сплю, а сердце моё бодрствует… (Песн 5:2)

Личность человека слагается из сложной сети отношений, в которые он вовлечён. Образы других людей, словно маленькие человечки в голове, находятся с нами в непрерывном диалоге. Каждый из них – проекция опыта отношений с живым человеком. А в сфере духовного ещё, как сказал Сартр, есть дыра размером с Бога. И, несмотря на то, что каждый заполняет ее, чем может, есть особый смысл в том, чтобы она оставалась всё-таки пустотой. Мы не можем присвоить образ Бога себе. Он всегда окажется ложным или, в лучшем случае, неполным, потому что будет чем-то, что создано самим человеком. Но пустота способна стать местом встречи – тайной комнатой, напоминающей об иллюзорности всех вещей, если они не наполнены присутствием Бога. Точно так же и личность в разделении с источником – пуста.

Общение между Богом и человеком – особая тайна. В ней соединяется Единое и единичное. Всматриваясь и вслушиваясь в глубины души, я ожидаю Встречи, осознавая, что она не может случиться нигде вне человека. Только в тесной тайной комнате сердца, о которой говорил Иисус, могут поместиться мои отношения с Богом, точно так же, как и Сын Божий смог уместиться в ясли Вифлеемского хлева. И в момент встречи тайная комната должна быть чистой, даже больше – опустошённой, без всякого налёта моего «Я». Средством опустошения становится медитация, простота которой напоминает о неэгоистичном даре жизни.

Встреча начинается с приглашения. А любое приглашение имеет два слагаемых. Первое – это призыв, молитва, слова, обращённые к Богу. Здесь сердце наполнено «Я», осознающим себя во всей противоречивой полноте – отчаяния и радости, спасения и греховности, временности и вечности, разделённости и единстве. А второе слагаемое – это тишина, пауза, во время которой «Я» уходит. Оно даже не ждёт за дверью. Любое ожидание есть попытка манипулировать Богом. Его нет в силу молчания, потому что в тот момент, когда мысли, чувства и ощущения остановились, нечего больше называть собой. И в такой тишине Встреча случится всегда. Как мягкое касание покоя, неподвижной вечности, находящейся в центре мироздания. «И мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдёт сердца ваши» (Флп 4:7). Мы снова и снова повторяем «Маранафа» – «Приди, Господь», но с каждым новым словом приглашение становится всё более абсурдным. Оно – крик из глубины души, ощущающей разделение с Богом. А потом слово начинает свидетельствовать, что никакого разделения не было. Это я отпадал от Него. Он же всегда был со мной. Молитвенное слово нужно мне, а не Ему.