СИЗО

Ответ: Лично Габдуллин Б. К. мне не звонил.

Вопрос адвоката Сарманова Ж. к свидетелю: В своих показаниях вы упоминали, что если вы не увеличите сумму государственного заказа, то Габдуллин Б. будет печатать только негативные статьи в будущем, говорил ли вам Габдуллин Б., что он будет печатать негативные материалы в отношении акимата и его руководителя?

Ответ: По данному поводу могу пояснить следующее, что после того, как он потребовал увеличить сумму госинформзаказа, я ответила, подумаю, и просила его согласовывать с нами негативные материалы. Он ответил: «Хорошо»… Я поняла, если мы не увеличим сумму заказа, то будут негативные материалы.

Вопрос адвоката Сарманова Ж. к свидетелю: В своих показаниях вы указали, что обратились с заявлением в Национальное бюро, когда и к кому Вы обратились, докладывали ли Вы об этом акиму области, были ли указания акима области обратиться в правоохранительные органы или это была ваша инициатива. Ваше обращение было до звонка Габдуллину Б. К. (20 сентября) или ранее? Во время подачи заявления, подписывали ли Вы какие-либо другие документы, в частности согласие на сотрудничество с органами. Консультировали ли Вас оперативные сотрудники Нацбюро по вашему поведению во время звонка Габдуллину Б. К.?

Данный вопрос снимается следователем, так как не имеет отношения к проводимой очной ставке. Обращение гражданина в правоохранительные органы – является правом каждого.

Вопрос адвоката Мухамедьярова А. к свидетелю: В каких еще средствах массовой информации, кроме газеты «Central Asia Monitor», акимат Жамбылской области размещает госинформзаказ, на какие суммы?

Где вы запрашиваете ценовые предложения для организации конкурса, в каких еще газетах выходят негативные статьи про акимат Жамбылской области?

Данный вопрос снимается следователем, так как не имеет отношения к проводимой очной ставке.

Вопрос адвоката Мухамедьярова А. к свидетелю: По вашему мнению, законно ли проводился конкурс о государственных услугах, где победителем была газета «Central Asia Monitor»?

Данный вопрос снимается следователем, так как Турмаханбетова Р. ранее отвечала на этот вопрос в своих показаниях.

Вопрос адвоката Мухамедьярова А. к свидетелю: За период 2013 года по август 2016 года публиковались ли в газете «Central Asia Monitor» негативные материалы про акимат Жамбылской области, требовал кто-либо опровержения этих материалов, была ли эта информация достоверной?

Данный вопрос снимается следователем, так как не имеет отношения к проводимой очной ставке.

Вопрос адвоката Мухамедьярова А. к свидетелю: Что вы понимаете под сказанным вами выражением «критические материалы»?

Данный вопрос снимается следователем, так как Турмаханбетова Р. ранее отвечала на этот вопрос.

Вопрос адвоката Мухамедьярова А. к свидетелю: В своих показаниях вы указали, что Вы поняли, что Габдуллин, возможно, опубликует негативные статьи в отношении акима области, если не будет увеличен государственный заказ. Какой вред могла причинить данная информация в адрес акима и акимата области?

Данный вопрос снимается следователем, так как Турмаханбетова Р. ранее отвечала на эти вопросы.

Вопрос адвоката Сарманова Ж. к свидетелю: В своих показаниях вы указали, что при разговоре по телефону с Габдуллиным Б., его слова об увеличении госинформзаказа восприняли, как вымогательство. Почему вы сразу не отказали в цене в 10 миллионов, а пошли с заявлением в Национальное бюро?

Данный вопрос снимается следователем, так как ранее на данный вопрос был дан ответ, обращаться с заявлением в правоохранительные органы – является правом любого гражданина.

Вопрос адвоката Сарманова Ж. к свидетелю: Проводился ли тендер на госинформзаказ на 2017 год?

Ответ: Нет, данный конкурс ещё не проводился.

Присутствующим разъяснено право задавать вопросы друг другу. Вопросы не поступили.

Вопрос Турмаханбетовой Р. С.: Настаиваете ли Вы на своих показаниях, данных в ходе очной ставки?

Ответ: Да, я настаиваю на своих показаниях и подтверждаю в полном объеме.

Протокол очной ставки напечатан с моих слов верно и мной прочитан. Замечаний не имею.

(Турмаханбетова Р. С.).

Протокол очной ставки напечатан с моих слов верно и мной прочитан.

Имеются замечания:

«1. В протокол очной ставки внесены правки неизвестным лицом вне кабинета допроса, в результате чего изменены показания свидетеля Турмаханбетовой Р. С. в части: а) стр. 4, в четвертом абзаце, после слова «вымогательство», удалено выражение «чтобы он не печатал негативных статей»; б) стр. 4, в седьмом абзаце изменен ответ свидетеля Турмаханбетовой Р. С. Кроме того, внесен ряд других правок, не соответствующих фактическим показаниям Турмаханбетовой Р. С. и произведенной записи следственного действия.

2. Необоснованно сняты вопросы адвокатов Сарманова Ж. С. и Мухамедьярова А. Н., так как эти вопросы непосредственно касались сути очной ставки.

(Габдуллин Б. К.).

Адвокат Сарманов Ж. С.: поддерживаю ходатайство и замечания подозреваемого.

(Сарманов Ж. С.).

Адвокат Мухамедьяров А. Н.: поддерживаю замечания подозреваемого Габдуллина Б. К.

(Мухамедьяров А. Н.). Допросил Ботабаев.

На допросе Турмаханбетова несла всякую небылицу и безбожно лгала. Я же рассказал правдивую версию телефонного разговора с ней. Ботабаев то и дело выскакивал из кабинета для получения ценных указаний, советов, после возвращения у него появлялись десятки новых вопросов. Но тут ожививились мои адвокаты и задали чиновнице шесть-семь вопросов, которые касались непосредственно дела. Но они были бесцеремонно отвергнуты и сняты следователем Ботабаевым, мол, это не по существу дела. Но самое главное то, что она вынуждена была ответить на главный вопрос: «Кто кому позвонил в тот злополучный вечер, когда состоялся разговор между Вами?». Прозвучал ее ответ: «Я сама позвонила Габдуллину».

Как только закончилась очная ставка, следователь опять оставил нас на полчаса. А когда он вернулся, мы заметили, что ответы чиновницы переписаны, исправлены во многих местах. Мои адвокаты сделали замечание следователю о грубом нарушении закона с его стороны, на что он ответил: «Тут только запятая исправлена!»

Форменное безобразие со стороны следаков довело меня до белого каленья. Я был просто ошеломлен беззаконием, которое творилось в кабинетах НацБюро. Я чувствовал себя отвратительно. Было понятно: следствие пошло явно с обвинительным уклоном.

Но тут меня успокоил мой адвокат Аманжол:

– Бике, спокойствие! Мы обо всем этом сделаем специальную запись на подписании протокола допроса. Тем более ведется видео и аудио запись всего допроса.

Какие мы были наивные! Это я пойму позже, когда все аргументы в пользу нашей правоты и честности сотрутся следаками в пыль…

К завершению допроса Ботабаев дал мне на ознакомление постановление с квалификацией моей вины. Посоветовавшись с адвокатами, я написал под протоколом допроса свое мнение.

Следователь Ботабаев всем своим видом выказывал свое крайнее недовольство нашими законными действиями.

Итак, к 15 часам все бумаги нами подписаны. Ботабаев с ними укатил в прокуратуру. Я остался в кабинете один под неусыпным вниманием конвоя.

Ждем гудок

Нервная нагрузка, переохлаждение организма из-за резких перемен климата, царящий произвол со стороны следователей сразу отразились на моем здоровье. Начала беспокоить моя простата, я зачастил в туалет, что заметно нервировало моего конвоира, вынужденного неустанно сопровождать меня в туалет и обратно.

Синий ноябрьский вечер холодел в проеме окна, когда, наконец, зашел Андрей Угай и объявил, что суд по мере моего пресечения состоится сегодня в 20 часов в Алматинском районном суде г. Астаны.

Меня бросило в жар: сообщат ли об этом следаки Нацбюро моим адвокатам, чтобы они успели прибыть на суд?

Холодное, разлившееся в груди, отчаяние делало меня внешне спокойным. Но внутренне я уже готовился к худшему. Еще бы! Раз Ботабаев и все его подчиненные трудились по-стахановски, и они сходили с ума от желания как можно скорее водворить Габдуллина в СИЗО, то это, безусловно, не сулило мне ничего хорошего. Значит, о свободе надо забыть! Ну, в самом деле, не станут же они так торопиться, чтобы меня выпустить на волю?!

Как я узнал, часть следственной бригады состояла сплошь из командированных провинциалов. Их временно перевели из Талдыкоргана, Оскемена, Шымкента, Кокшетау и других областных центров, поселили в арендованных квартирах и заставили работать для центра. Это очень выгодно: приезжие мало кого знают в столице, у них нет особых связей, влиятельных родственников, которые могли бы влиять на них в работе. К тому же, провинциал, командированный в центр, будет стараться из последних сил, чтоб закрепиться тут, сделать хорошую карьеру!

Но я не терял присутствия духа. «Не те времена на дворе, чтобы известного журналиста страны, руководителя Международной писательской организации, невинного ни в чем, засадить за решетку».

Вокруг меня, сидящего в кабинете следователя, гудела и плескалась поздняя осень 2016 года. Только недавно были избраны депутаты Мажилиса Парламента страны. Как ни говори, там немало депутатов, которые прекрасно знают меня, способные сказать свое слово в мою защиту. По Конституции наша страна выбрала демократический путь развития. А в демократическом государстве, как известно, только суд может лишить свободы человека.

Мои оптимистические мысли прервал Андрей Угай, который, видимо, решил поддержать меня перед предстоящим судом.

– Скажите честно, как опытный человек, что сегодня меня ждет в суде? – без обиняков спросил я у него.

– Вы упустили свой шанс. Если бы Вы умерили свои амбиции, то вышли бы отсюда, благоухая как майский цветок, – высокопарно ответил он, и добавил, – вы же не прислушались к моему совету.

– Неужели упекут в СИЗО? Есть же другие варианты, как домашний арест, освобождение под залог, под поручительство? – не сдавался я.

– Ваше дело под особым контролем. Вы же известный человек в стране. Все может быть, хотя…, – и не договорив свою мысль, он покинул кабинет.

Слова этого корейца-следователя не вселили в меня особого оптимизма, наоборот, они доказывали мои наиболее грустные предположения. Я начал готовиться к худшему варианту. Взял ручку и бумагу, и пока до суда оставалось время, начал составлять список вещей, необходимых в тюрьме. Прежде всего, мне нужны были теплые вещи. Список я надеялся передать своему другу Максату Нурпеисову, который жил в Астане.

Скорый суд – и я в СИЗО

В 19 часов меня повезли в здание суда. Стоял трескучий мороз. Конвоиры, одетые по-зимнему, с сочувствием смотрели на меня и все же надели на мои руки ужасно холодные «браслеты» – наручники. В здании суда было безлюдно, у входа меня встретили астанинские друзья: полковник Серик Камельинов, Максат Нурпеисов, дальние родственники, мои адвокаты. Все на вид унылые, потерянные, убитые абсурдной ситуацией. Каждый по-своему старался меня подбодрить и утешить.

Прокурор уже сидел в зале заседания и, никого не замечая, торопливо, знакомился с моим делом. Скорее всего, впервые видел бумаги, подготовленные работниками Нацбюро. Да и зачем ему читать о моем деле, тратить свое зрение, если ему уже давно сказали, какое решение вынести.

Судью пришлось ждать минут сорок. Зашел он таким важным и неподступным, словно участвовал в работе Нюрнбергского процесса, когда судили главных нацистских преступников. Слово предоставили мне. Я сказал, что ни в чем не виновен, прошу освободить из зала суда. Выступили и оба мои адвоката. Мне особо понравилось яркое выступление Аманжола Мухамедьярова. Адвокаты просили суд выпустить меня на свободу под залог. Но судья отказал им, ссылаясь на тяжесть инкриминируемой статьи. Отклонил он и предложение адвокатов поместить меня под домашний арест в Астане. Адвокаты аргументировали это состоянием моего здоровья, наличием двух малолетних детей, моим возрастом и немалыми заслугами, высокими наградами, но все эти доводы судье были «по барабану».

Приговор был краток: арестовать Габдуллина Б. К. на два месяца с содержанием в СИЗО.

Пока судья находился в совещательной комнате, адвокат А. Мухамедьяров показал мне небольшой сюжет по Интернету (по мобильному телефону), где депутаты Мажилиса Парламента потребовали у руководи теля Агентством по борьбе с коррупцией Кожамжарова прокомментировать арест известного журналиста Габдуллина. Он в этот вечер как раз выступал перед депутатами. Кожамжаров в ответ отчеканил им заученную фразу: «Он еще не арестован, он задержан. Он подозревается в вымогательстве путем применения шантажа и использования своих медиаресурсов против первых руководителей государственных органов. Сейчас следствие только начато. Поэтому все подробности позже. Я хочу вас заверить, что следствие будет открытым. Мы будем свидетелями всех тех доказательств, которые будут добыты в ходе расследования. Что нужно было, мы уже сказали».

Знали бы депутаты, что я уже арестован, потерял статус задержанного и меня конвоиры везут в ИВС, чтобы забрать оттуда мои личные вещи.

Это было поздним вечером. Ехали на старом «Жигули». У меня шумело в голове, события последних двух дней ярким калейдоскопом проплывали в моем сознании. Я все еще не мог поверить в то, что окажусь в таком нелепом положении. На сердце кошки скребли. Как такое суровое и непредвиденное решение суда перенесут в моей семье, мои дети, особенно моя любимая трехлетняя дочурка, родственники, что сейчас происходит в редакциях моих СМИ, что пишут обо мне, о моем неожиданном задержании другие СМИ? – эти вопросы острым гвоздем сверлили мой истязуемый мозг.

– Какие там условия в СИЗО, ребята? – спросил я у конвоиров, придавая голосу нотки спокойствия.

– Условия терпимые. С голоду не помрете! – ответил мне конвоир, сидящий слева от меня.

– А камеры на сколько человек?

– Разные. Есть камеры, где сидят 15–20 человек, есть и двухместные, четырехместные.

Подъехали к ИВС. Я был до предела измотан и задерган допросами, решением суда и всем происходящим. Смертельно хотелось спать.

– Ребята, а нельзя ли мне переночевать в ИВС? А уже утром доставили бы в СИЗО, – предложил я конвоирам.

«Высплюсь в камере, где я содержался один, а там хоть трава не расти! Будь что будет!», – рассуждал я, задавая вопрос о возможности ночевки в ИВС.

– Вряд ли разрешат. Но спросим, – ответили мне.

– Ни одной секунды не имеем права задерживать Вас у себя. Ответственность за Вас уже несут конвоиры и работники СИЗО. Теперь Вы – не наш калач, – таков был неутешительный ответ офицера, который возвращал мои личные вещи и продукты, переданные родственниками.

По пути наша машина завернула направо, и мы вошли в одно неуютное и холодное здание.

– Это СИЗО? – спросил я у конвоиров.

– Нет! Это еще – не СИЗО. Это – судмедэкспертиза!

– А, что тут нам делать?

– Проверят сохранность Ваших костей!

«Пусть проверят!» – рассудил я, раздеваясь догола в промозглой и грязной комнате под присмотром хмельного мужика в замусоленном белом халате.

Он осмотрел меня со всех сторон, снизу и сверху, попросил присесть несколько раз, под конец задал один вопрос: на здоровье не жалуетесь?

– Нет жалоб! – ответил я ему.

Теперь наш путь прямиком лежал в СИЗО.

И вот такой морозной и темной ночью мы подъехали к зданию СИЗО. Под ногами скрипел снег. Я намеренно шел не спеша. То и дело поднимал голову к небу, плотно усыпанному звездами. Мне казалось, что темная сеть ночи вот-вот порвется на мелкие нити, не в силах удержать этот таинственно сверкающий улов. Я понимал: не скоро увижу такую божественную красоту. Ведь в эти минуты у меня отнимали не только свободу, но и восход-закат солнца, луну, звезды. Да, небо было звездное, мириады звезд безмолвно и равнодушно прощались со мной. И вместе с ними со мной прощалось мое прошлое. Я глянул назад, на конвоиров, и мне показалось, что часть моей прошлой жизни, отвалившись, уходит от меня прочь – в ночь!

Ах, вон оно какое, это СИЗО!

– О, великий Тенгри, прощай! Дай мне силы в этих казематах! Сделай так, чтобы наше прощание было недолгим! – воскликнул я, и меня ввели в небольшое двухэтажное здание.

– Лицом к стене! Ноги шире! – тут же последовала громкая команда, четко давая знать, куда ты попал.

Конвоиры расписались в учетной книге.

– Жалоб нет на конвоиров? – поинтересовались из небольшого окошка.

– Нет! – ответил я и кивком головы попрощался с вежливыми конвоирами.

Это была проходная СИЗО. Сквозняк здесь гулял вовсю, а я все стоял лицом к стене. В таком положении я проторчал около сорока минут. Создалось впечатление, что обо мне тут вовсе позабыли.

Наконец, ко мне подошли два конвоира, и один из них процедил:

– Налево! Руки назад!

Долго шли по коридору, потом свернули во двор. Затем вошли в узкий туннель шириной в два метра, забранный со всех сторон жестяной проволокой.

– Оппа! Наконец, я в тюрьме! – четко уяснил в тот момент, шагая куда-то в неизвестность впереди молчаливых конвоиров, вооруженных резиновой палкой, пистолетом, наручниками, фонариком и другими «прибамбасами».

Помню, что каждый мой шаг синхронными стуками отдавался в висках, спазмами в сердце, хотя в сознании мелькала ассоциативная мысль: вот так, наверное, чувствуют себя грешники, не признававшие священных слов «Бог», «Аллах» и «Ад», а теперь, после смерти, как миленькие бредущие к мосту, шириной всего лишь в человеческий волос.

Тяжелая железная дверь проскрипела очень громко и протяжно. Но это было только преддверие ада.

Завели в ярко освещенный коридор, по обе стороны которого расположились несколько небольших камер с круглыми стеклянными «глазелками», величиной с диаметр фонарика. Позже узнал, что это небольшое трехэтажное здание тюремщики называют «колокольней». Оно, действительно, всем своим видом напоминало небольшую церквушку. Здесь проводят личный обыск вновь прибывших. Здесь обыскивают тебя до встречи с адвокатом и после, здесь «шмонают» тебя, когда увозят на допрос к следователю и по возвращении оттуда, именно через это здание ты проходишь при свидании с близкими, и после. Другими словами, «колокольня» для всех нас, кто по воле судьбы оказались по эту сторону колючей проволоки и забора, отныне становится «родным домом», вокзалом, мимо которого не пройти.

– Заходите! – звучит команда из смежной комнаты.

В ней в поте лица трудились трое надсмотрщиков: майор полиции и двое сержантов. В комнате справа были расположены четыре деревянные кабины без дверей. Перед надсмотрщиками стоял длинный «шмональный» стол.

– Сюда, в эту кабину! Раздевайтесь догола. Одежду сбрасывайте на стол! – объяснил майор и изучающе посмотрел мне в лицо.

– Вы, по-моему, журналист? Редактор? – вдруг неожиданно спросил он. – Да, – ответил я.

В комнате сильно воняло потом, плесенью. В кабине было грязно и холодно. Брезгуя, я не хотел снимать обувь, но сержант оказался настойчив.

Когда я полностью разделся, сержант облачился в белые перчатки, с шиком бывалого прозектора звонко щелкнул их резиной по своим запястьям, а потом потребовал нагнуться и раздвинуть ягодицы.

– Ну, как там? – с иронией спросил я, выполняя просьбу. – Свободой не пахнет?

Надсмотрщик привычно воспринял мою шутку, видимо, слышал ее частенько. А может быть, подумал про себя, голубчик, ты скоро не так запоешь, через пару недель навсегда забудешь свой юмор.

– Раздвиньте пальцы рук. Ног. Откройте рот, – экзекуция продолжалась минут десять, пока другой сержант не «обшмонал» мою одежду.

Проверка закончилась, и мне предстояло еще одно нелегкое испытание – встреча с сокамерниками. «Как они встретят меня? Как вести себя правильно? Кто они будут?» – эти вопросы одни за другими клубком катались в моей голове.

Выходя из комнаты «шмона», я поинтересовался у майора, могу ли я забрать с собой продукты, привезенные из ИВС. Тот нахмурился, но потом, нехотя, согласился:

– Ладно, забирай!

Опять меня конвоировали по проволочному коридору. И вот мы подошли к большому одноэтажному бараку. Железная дверь. Конвоир долго барабанил в дверь, пока не подошел сержант и не отворил ворота.

– Принимай знатного гостя! – пафосно произнес конвоир и передал меня сержанту.

– Руки назад! Шагом марш вперед! – по команде я зашагал по длинному коридору, по обе стороны которого были расположены многочисленные камеры с железными дверями.

– Направо! Стоять лицом к стене!

По запаху сырой одежды, я понял, что мы попали в каптерку. О! Знакомые запахи для тех, кто служил в армии. По стенам висели разного цвета и размера куртки, бушлаты, на толстой батарее сохло стираное белье.

Сержант, как выяснилось позже, был старшим дежурным по корпусу. Внимательно изучив мое лицо, бросив беглый взгляд на мой костюм, туфли и рубашку, сержант дружески признался, что он частенько видел меня по телевизору. Поинтересовался, по какой статье я подозреваюсь.

В пахнувшей мылом и потом каптерке выдали мне соломенную подушку, матрац-рухлядь, дырявое одеяло, две простыни, наволочку. Я попытался отказаться от них, сказав, что они вовсе непригодны, заменить бы их на другие. Сержант согласился с моим недовольством и в приказном тоне попросил каптерщика найти матрац и одеяло посвежее. Вскоре со свежими постельными принадлежностями, свернутыми в рулон, я шагал вглубь коридора в сопровождении дежурного по корпусу. Было около 12 ночи. Конечно же, отбой объявлен давно. В коридоре горел приглушенный свет, по радио звучала тихая музыка.

Несмотря на ночь, сержант со страшным грохотом открыл все засовы и замки двери, на которой я увидел номер «612». Это раскатистое громыхание двери я воспринял как начало отсчета времени моего пребывания в тюрьме.

«Что же ждет меня за этой страшной и таинственной дверью?» – этот вопрос волновал меня больше всего, когда я стоял перед дверью камеры лицом к стене, повернувшись туда уже безо всякого напоминания сержанта.

Не камера, а человеческое месиво

Шагнул я в камеру и был поражен не столько вонью, сколько духотой и влажностью воздуха, который напомнил выгребную яму в душный осенний день после дождя. Я будто спустился в настоящий погреб. Камера площадью примерно пятнадцать на восемь метров сплошь была заставлена двухъярусными шконками. С потолка капала вода, на стенах – иззелена-синяя плесень, успевшая колонизировать практически все вокруг.

В камере горел ночной свет.

Предо мной предстало подобие человеческого месива. Кто-то стонал, кто-то кряхтел, кто-то храпел, громко выпуская воздух. В первый миг мне показалось, что я попал в огромную братскую могилу, куда сбросили полуживые трупы. Открывшаяся предо мной картина просто один в один была похожа на полотно Пабло Пикассо под названием «Склеп».

У меня закружилась голова, сознание пасовало перед такой явью тюремной камеры. А я все стоял у входа, не зная, что делать, куда идти.

Тут я собрал волю в кулак и вполголоса произнес:

– Салем, пацаны! – матрац, который у меня был зажат под мышкой, бросил на пол.

Тишина.

– Хотите кушать? – уже живее прозвучал усталый и осипший мой голос.

Тут из-под одеяла выскочила ватага пацанов, они прискакали к небольшому столу, который стоял у стены, куда я опустил целлофановый пакет с пищей. В нем были манты, вареная конина, хлеб, пару бутылок кока-колы.

Руку для рукопожатия не стал подавать. Природная осторожность предостерегала меня: знай, кому ее протягиваешь.

Парни сами один за другим протянули свои огрубелые руки и поздоровались со мной. Я назвал свое имя.

Не пытаясь казаться крутым, повидавшим немало в жизни, признался, что я в тюрьме первый раз. На воле не общался с сидевшими людьми, поэтому не знаю, как себя вести. Но буду следовать арестантским законам.

Видимо, мои слова произвели на молодых арестантов благоприятное впечатление. Исподволь глянул на пацанов, вижу – они довольны.

Буквально за пять минут они опустошили пакет.

Пацаны с шумом и восторженными возгласами вперебой поедали мое угощение, и тут за дверью раздался грозный окрик дежурного: