Мои молодые годы

РАДИО

После войны папа с Мишей оборудовали у нас дома самодельное радио. Натянули проволоку между двумя столбами, а, точнее, жердями, одну из которых установили возле дома, а другую через дорогу, возле нашего сарая. Не помню точно, как всё это действовало, думаю, что всё это сооружение служило антенной, которая ловила радиоэфир. А слушать его можно было только в наушниках, никакой «тарелки» или репродуктора у нас не было.

Это было единственное радио в нашем посёлке, радиотрансляции ни у нас, ни в других ближайших посёлках налажены не были.

Вечером мы ложились рано, а я брала себе наушники в постель и слушала радиопередачи. Сначала транслировали спектакль из какого-нибудь столичного театра. Помню «Отелло», «Стакан воды», «Браденбургские ворота» М. Светлова, множество других спектаклей о войне, но названия сейчас уже не помню. Очень много я прослушала опер. Запомнились «Аида», «Риголетто», помню очень весёлые оперетты («Корневильские колокола» и другие). Вот так я в нашей глубинке каждый день слушала столичные спектакли. Наверное, были и радиопостановки, сейчас уже не помню.

По окончании спектаклей было множество других интересных передач, читали последние известия, а в 12 часов ночи звучал гимн и вещание заканчивалось. Но мои наушники и в это время продолжали ловить эфир. Глубокой ночью радиоволны передавали информацию для печати утренних газет в отдалённых краях нашей страны. Статьи начитывали по словам и даже по буквам. Сначала слово прочитывалось, потом его надиктовывали по буквам, а чтобы не было ошибок, буквы обозначали именами: Мария, Олег, Светлана, Кузьма, Виктор, Анна = МОСКВА.

На то, чтобы надиктовать таким образом текст всех статей номера, уходило несколько часов. Вот так по буковкам-именам я прослушивала порой весь номер завтрашней газеты, и мне это было невероятно интересно, я это очень любила! В общем, я была в курсе последних событий.

Когда же я спала? Не помню. Молодая была, всё успевала, и учиться, и радио ночами слушать. Иногда засыпала прямо во время газетных начиток.

Однажды 1946 году, в начале весны, наши родители куда-то уехали с ночёвкой по делам, а к нам ночевать пришла моя подружка, соседка Катя Соколова. Мы с ней улеглись с наушниками и вдвоём по одному наушнику слушали до полуночи. А наутро… проспали в школу!

Родителей не было, разбудить нас было некому, дома только мы с Катей, да младшие Полина с Маней. Не помню, где был Миша, но его дома не было.

Просыпаюсь я от страшного шума, грохота! В ужасе вскакиваю: что такое?!

Выбежала во двор, а там, за стеной, как продолжение дома, был оборудован крытый хлев, и там корова наша, Милка, мечется. Родились у неё под утро сразу 2 телёночка, она их давай вылизывать, и затолкала таким образом по разным углам; сама бегает от одного к другому со страшным грохотом.

Я побоялась даже заходить туда, не знаю, чего от Милки ждать в таком состоянии. А телят-то нужно в дом занести, в тепло!

Что делать?

Побежали мы за Катиной мамой, тётей Анисьей.

Прибежала она, сумела как-то с коровой уговориться, управилась. Теляток в дом занесла, Милку подоила. Но это было ещё не молоко, а молозиво, густое, жёлтое. Часть молозива она оставила телятам, напоила их. А другую часть сразу же запекла нам, детям, на сковородке в печке. Получилось что-то вроде омлета, только более твёрдое, очень вкусно.

В этот день нам уже не до школы было, и мы остались дома, тем более, что школа была за 7 километров от нас, и, чтобы на уроки успеть к 9 часам, приходилось в 7 утра из дома выбегать.

А под вечер, когда родители домой возвращались, я вышла им навстречу и поспешила обрадовать: Милка наша сразу двух теляток принесла: бычка и тёлочку! Мама не верит: быть такого не может! Но потом убедились, вот радость-то была!

Бычка мы оставили себе, а тёлочку попросил у нас в обмен на своего бычка дедушка Василий из Пустотина (брат бабушки Лизы), потому его корова была уже старая, и пора было брать молодую.

К осени мы этих двух бычков прирезали, запасли мяса.

СНОВА КАВКАЗ

Летом 1947 года мы, все дети, оканчивавшие 7-й класс, пошли сдавать экзамены в сельхозтехникум в с. Песочня Путятинского р-на. С нами были и те, кто окончил школу раньше. Пошёл и Миша, который после семилетки успел уже в колхозе поработать.

Идти было очень далеко, почти 50 км. Мы шли туда целый день и пришли уже к вечеру – голодные, всё, что брали с собой, съели дорогой. Нам дали суп – жидкий, почти как вода – и овсяную кашу, молочную, вкуснее я ничего не ела, только мало, по ложке каждому.

Экзамен сдали, нас с Мишей приняли, да только я учиться не стала, а уехала с папой на Кавказ.

В первые послевоенные годы был сильный неурожай, и наступил голод. Мы, конечно, спасались крапивой, которую собирали мешками и варили щи, крапива тогда очень помогла. Лес дарил грибы, ягоды, орехи, рябину, – всё это помогло выжить. Спасибо, Милка в 1946 году отелилась и стала давать молоко, да мясо бычков нас на время выручило, но оно рано или поздно закончилось. К тому же 300 л молока в год (или около этого, сейчас уже точно не помню) мы должны были сдавать государству.

Мы помнили сытую жизнь на Кавказе и решили узнать, что там и как, в надежде спастись от голода. Осенью 1947 года поехали мы туда вдвоём с папой «на разведку», к родне. Мне не оформляли в колхозе паспорт, еле-еле папа выхлопотал (хотя мне ещё 16 лет не было), и мы уехали. Миша уже уехал в техникум в Песочню, а мама с Полиной и Маней остались одни.

Приехали мы с папой на Кавказ, но жизнь там сильно изменилась. Там, где мы жили в конце 30-х годов (Ставропольский край, Архангельский сельсовет Будённовского р-на, с. Архиповка), во время войны стояли немцы, которые обобрали людей буквально до нитки, а сады и виноградники порубили.

После освобождения население наделили участками земли, все насажали свои виноградники, огороды с овощами – но это не спасало от нищеты. Хлеб пекли из ячменя вместе со стопками не обрушенными (оболочка зерна, у ячменя она очень жёсткая и колючая) – это был ужас, проглотить невозможно такой хлеб!

У маминой двоюродной сестры тёти Нюры было 3 дочери, наши ровесницы, – так они ходили, едва наготу прикрыв, у них даже нижнего белья не было. Папа вёз для тёти Даши (маминой родной сестры) в Азербайджан некоторое количество ситца, из довоенных запасов, хранившегося у тёти Аксиньи, так он, видя такое, отдал тёте Нюре всё, что вёз.

И поехали мы с папой в Азербайджан, к тёте Даше и её сыну Серёже. Они жили недалеко от Баку (п. Сиазань, районный центр). Там Серёжа работал начальником почты. А до войны он окончил в Москве театральное училище, работал в каком-то московском театре, но началась война, и он ушёл на фронт. В армии он был политработником и сразу после войны стал вторым секретарём крайкома комсомола в Орджоникидзе (Ставрополь).

Но его жена Шура была украинкой и во время войны жила на оккупированной территории, тогда это считалось преступлением. И ему предложили или развестись с ней, или положить партийный билет на стол. Серёжа отказался разводиться, но Шура тайком уехала от него, не оставив адреса. Он пытался найти её, не сумел; ушёл с комсомольской работы и уехал в Сиазань к матери.

В Азербайджане мы с папой прожили осень 1947 года и зиму. Папа работал бухгалтером на почте вместе с Серёжей, разгребал накопившиеся там за время войны «завалы». Когда Серёжа принял районную почту, там всё было очень запутанно, папе пришлось приводить в порядок все дела. По работе они ездили в Баку – с отчётами и ещё зачем-то, а я оставалась с тётей Дашей.

Однажды они взяли меня к знакомым, а сами уехали в Баку. Я осталась их ждать (они должны были вернуться часам к 4-м дня). Вот тогда-то я поняла, что такое чужбина! Всё кругом чужое, тоскливое, хотя и люди знакомые были – это невозможно описать, нужно почувствовать! На меня напала такая тоска, я не знала, куда деваться, так мне было плохо. В доме не сиделось, я ходила около дома, все глаза проглядела на дорогу, их ожидаючи, и когда я увидела папу, я просто разрыдалась; он меня успокаивал, а я всё не могла остановиться. Больше они меня никуда не брали.

В Сиазани я поступила в 8-й класс вечерней школы. Начала было учиться, но учёба была такая, что я до сих пор в шоке! Такие учителя были – каких-то малограмотных набрали. Учитель геометрии, например, (инженер по профессии), доказывал нам на полном серьёзе, что параллельные линии обязательно где-нибудь потом пересекутся. Я спорила с ним, но он стоял на своём. Учителя на занятия приходили нерегулярно, мы болтались без дела, – в общем, организовано всё было кое-как. Мы все, кто пошёл учиться – соседские девочки и ребята – бросили такую «учёбу».

Тогда меня оформили на почту разносить телеграммы (у меня даже трудовая книжка есть), правда проработала я недолго, т.к. весной мы уехали домой. Серёжа подхватил малярию, которая в тех краях за несколько дней сводила людей в могилу. Малярийный плазмодий накапливался в головном мозге, и люди умирали в считаные дни. Так похоронили девочку – мою ровесницу, – умерла за 4 суток.

У тёти Даши болело сердце. Мы решили все вместе вернуться в Рязанскую область. Поехали мы весной 1948 года, но Серёжу с работы не отпустили, и он приехал только спустя полгода. Тётя Даша боялась, что умрёт дорогой, и на этот случай просила не сообщать об этом проводникам, чтобы не сняли с поезда, а довезли хоронить на родину.

Но ничего, доехала живая, умерла уже в старости, в 1960-е годы.

В РЯЗАНИ

В 1948 году, вскоре после возвращения из Азербайджана, мы с подругой Шурой поехали в Рязань поступать в фельдшерско-акушерскую школу (ФАШ). В 8-й класс я уже идти не хотела: ведь все ученики и в каникулы, и во время учёбы должны были работать в колхозе. Мы за своё детство так устали от этой бесконечной работы! Многие мои подружки после 7-го класса уехали в Москву наниматься в няньки или дворники, да так там и остались, а я решила стать фельдшером.

Документов мне из сельхозтехникума не отдавали, хотя Миша, который там учился, пока я была на Кавказе, весь учебный год пытался их забрать. Говорили: «Пусть приезжает и учится», – надеялись, что я вернусь. Но я наотрез отказалась, и Миша всё-таки забрал документы.

В тот год отменили стипендии тем, у кого были тройки, поэтому папа с мамой меня отговаривали поступать в ФАШ. Они боялись, что вдруг я получу тройку и мне не на что будет жить. Тут ещё у нас закрылись строчевышивальная (в с. Октябрь) и пошивочная (в Пустотино) артели, где папа работал бухгалтером, и остался он без работы, а в колхозе он не работал, т.к. там ничего не платили. Но я родителей уговорила, сказала, что буду учиться без троек (у меня их и не было, действительно) и буду получать стипендию.

Я сдала экзамены хорошо. Шура тоже поступила, но получила на экзамене тройку, и ей пришлось возвращаться назад – без стипендии на что жить?

Во время приёмных экзаменов я заболела. Не знаю, что это была за болезнь, но мне было очень плохо: болела голова, слабость была ужасная. Тем не менее, экзамены сдала хорошо, даже директор Годунов Михаил Дмитриевич (он преподавал у нас потом токсикологию) во время зачисления, когда беседовал с каждым из нас, спросил: вы, наверное, были лучшей ученицей в классе? (Мне было это приятно).

Мало того, что я заболела, так у меня ещё и деньги украли: мы с Шурой пошли в магазин на Почтовой (рядом с кинотеатром), и у меня из кармана вытащили все деньги, даже на дорогу домой не осталось, – спасибо, Шура выручила.

Так я больная, без денег, домой поехала. Доехали мы на «трудовом» поезде до Перевлеса и заночевали там у Шуриных родных (они там работали на сахарном заводе). А утром пошли домой – очень далеко. На полпути остановились у Вали Чаплиной (её отец там работал учителем в школе). Валя нам нарвала свежих огурцов, но они мне показались такими невкусными, что я не могла их есть, и сразу задремала. Немного отдохнули и дальше пошли. Как дошли до дома – не представляю.

Дошли вечером, в сумерках. Мама налила мне кружку молока, я выпила и сразу уснула. Проспала я двое суток, мама только будила меня попить молока. Но проснулась уже здоровая: после сна всё прошло, силы восстановились.

Стала я учиться. ФАШ находилась на углу ул. Ленина и Газетного переулка, где сейчас один из корпусов медуниверситета, а общежитие было на Ряжской (сейчас – ул. Есенина, точнее, пл. Театральная). Но сразу в общежитие нас не поселили, и я снимала квартиру у одной женщины рядом с училищем на ул. Либкнехта.

Проучилась я полтора месяца и однажды у меня пошла из носа кровь. У меня в тот момент в гостях были девочки со старших курсов – Валя Чаплина с Зиминского и Катя с Красного Городка. Они уложили меня на диван, – я этого не хотела, но они настояли, ведь они же знали, как оказать «помощь». Только я легла, как почувствовала, что кровь пошла внутрь уха, в евстахиевы трубы. Я сразу встала, но дело уже сделано: уши заложило и началось воспаление. Боль была такая, что я не могла шевельнуть головой. Из-за боли я даже не могла лежать, просидела всю ночь.

Всё это произошло на квартире, спасибо, хозяйка была добрая. Валя испугалась, позвонила в Пустотино папе, сообщила, что я заболела. Папа с тётей Граней приехали, а я к тому времени уже оглохла, папа мне на бумаге писал.

А накануне пришла наша руководительница группы из техникума, посмотрела меня и сказала, что нужно обязательно к врачу. Папа отвёз меня в Семашко, в лор-отделение. Там назначили лечение, делали какие-то уколы и капли в ухо.

Папа разыскал наших сельских жителей, которые жили на пл. Сенной в полуподвале, меня к ним переселили, и я осталась у них лечить уши. Ходила к врачу на ул. Полонского (там была поликлиника). Долго я лечилась, но глухота не проходила. Но однажды я услышала какие-то стуки, оказалось – тикали часы-ходики. Так постепенно слух начал возвращаться, только шум в ушах на всю жизнь остался.

В результате этой болезни я пропустила почти весь семестр. Мне дали академический отпуск и сказали: «Приезжай на следующий год». Так я потеряла целый учебный год. Вернулась в п. Зиминский, хотела было опять в школу поступить, в 8-й класс, но директор Михаил Кириллович не разрешил, ведь я уже полгода пропустила.

В 1949 году я вернулась в ФАШ, снова на 1 курс. Стала жить в общежитии. А в 1950 году, когда перешла на 2-м курс, в Рязань перевели московский мединститут, и он вытеснил нас из нашего здания на ул. Ленина.

Учились мы теперь по всему городу: и в прежнем корпусе, и в б-це Семашко, и на ул. Маяковского, а на Ряжской, в нашем бывшем общежитии, тоже сделали учебный корпус. Пришлось нам с однокурсницей снимать квартиру на ул. Свердлова.

В 1950 году папа приехал в Рязань и устроился на работу бухгалтером. В Приокском посёлке строили станкостроительный завод. Жил в бараке – общежитии – со знакомым строителем Иваном Семёновичем из Пустотина. В тот же год Полина решила поступать в ФАШ, и я поехала с ней сдавать экзамены. Преподаватели меня уже знали, и Валентина Васильевна Васина всем экзаменаторам говорила: «Это сестра нашей студентки Кати Корякиной».

Полина поступила, и мы стали вместе с ней жить на ул. Свердлова, с нами на квартире ещё жила Люся Курсакова из моей группы. Серёжа работал тогда в Шилове, сначала был директором крахмального завода, а позже – маслосыродельного, и часто ездил с отчётами и по другим делам в Рязань. Останавливался у нас, и на квартире, и позже, когда у нас уже было своё жильё.

Однажды повёл нас с Полиной в ресторан на ул. Подбельского (Почтовой), купил нам шоколадки, а мне больше всего понравилась копчёная треска в масле. Он женился вторично на сестре погибшего Вити Воробьёва Маше, но их первый ребёнок погиб в родах, и больше детей у них не было.

Серёжа после войны был очень больной, у него был хронический бронхит, в конце жизни был на инвалидности и умер в 1978 году.

Летом 1951 года Миша окончил техникум и его сразу же забрали в армию. Там он прослужил 4 года. Мы с папой и Полиной уже жили в Рязани, а мама с Маней оставались в Зиминском. Там у нас было хозяйство: корова, овцы, куры и ещё что-то, не помню. Конечно, маме одной было трудно. Маня уже училась в школе. Ходить было порядочно, 1,5-2 км, – мы ведь жили на самом краю посёлка.

Всю зиму 1951-52 г. мы – папа, я и Полина – ездили домой. Зимы тогда были очень холодные и снежные, были большие заносы и сугробы.

Однажды мы поехали в такую метель и сильный мороз, ветер навстречу, – сразу щёки начинали белеть от мороза. Тогда ещё ходили «трудовые» поезда, паровозы. Они тащились медленно, остановки частые. Приехали на станцию уже к вечеру – зимой день маленький, – и пошли мы пешком. Шли всю ночь, и вот уже недалеко до дома, в каких-нибудь 0,5-0,7 км, совсем выбились из сил.

Вышли мы из леса, а дороги нет, замело, снег по колено. Папа с Полиной совсем ослабли, говорят: всё, больше идти не можем. Я-то ещё держалась на ногах, – и давай их по очереди из сугробов вытаскивать: то папу, то Полину. Еле-еле до дома добрались.

Мама уже встала корову доить, да, увидев нас, так и ахнула.

Папа потом до последних дней вспоминал: если бы не ты, говорил, мы бы так до дому и не дошли. Хорошо, что хоть метель к тому времени утихла. А у нас ведь ещё сумки были с собой: везли белый хлеб и ещё гостинцы всякие.

Вскоре папу перевели в Соколовку строить кирпичный завод. К тому времени Станкостроительный завод был уже построен, одновременно строили и большие капитальные дома, многих рабочих переселяли туда из бараков в пос. Приокском.

В Соколовке папе дали комнату в коммуналке (на 2 семьи), тогда к нему переехали мама с Маней. В деревне всё продали: дом, скотину. Но мы с Полиной продолжали жить на квартире, потому что учились мы во вторую смену до 10 часов вечера (в 1-ю смену занимались студенты мединститута), а в Соколовку транспорт никакой не ходил, да и дорог хороших не было.

До самого окончания техникума (в 1953 г.) мы с Полиной жили на квартире у т. Дуни, которая нас очень любила, всегда угощала пирогами (когда они их пекли); она была очень добрая.

В 1953 году папе дали комнату в бараке на Шлаковом, в Северном переулке, и на работу меня провожали уже со Шлакового. У нас была комната 18 м2, а в соседней, 12-метровой, жили папина сестра Клавдия с мужем Иваном Потаповичем.

Иван Потапович Малышев (который работал вместе с папой) сначала получил эту комнату вместе со своей сестрой Машей, а когда Клавдия приехала в Рязань на курсы повышения квалификации, они познакомилась и вскоре поженились. Там же, в Северном пер. у них родилась Лена, а Наташа появилась на свет уже в новой, 2-х комнатной, квартире на Куйбышевском шоссе.

Квартира сначала тоже была коммунальная: одну комнату занимали Клавдия с семьёй, а другую – судья Василий Николаевич с женой-адвокатом. Когда они получили отдельное жильё, вся квартира стала Малышевых (Наташа с мужем продали её уже 2010-х годах).

ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ

Когда на последнем курсе мы были на госпрактике в Кораблинской районной больнице, к нам приехал из Москвы представитель из Министерства отбирать выпускников на работу по распределению по всей стране. По этому распределению я попала на работу в г. Электросталь.

Но вначале нас, десять человек, направили в Златоуст Челябинской области. Когда мы приехали на вокзал «Рязань 1», оказалось, что билетов в Златоуст нет и не предвидится (мы ждали их несколько дней). Тогда мы, молодые энтузиасты, подхватились и отправились в Москву, искать правды в Министерстве.

Там нас выслушали и обещали разобраться, а пока вопрос решался, нас поселили в общежитие 1-го Мединститута, где мы прожили дня два. В этом общежитии я впервые увидела газ, в Рязани его ещё не было. Ну вот, сидим мы там, и приходит к нам представитель Министерства и говорит:

– Вот и хорошо, что вы в Златоуст не уехали, это даже лучше. Поедете теперь в другое место.

И объявил, что 8 человек поедут в Свердловск, а меня и ещё одного парня Витю направили в Томск.

Я, как услышала про Томск, сразу говорю:

– О, это так далеко, я туда не поеду!

Витя мне говорит:

– Да ладно тебе, чего ты испугалась, поехали!

А я-то знала, что это ещё дальше, чем Красноярск (там уже работала Соня учителем по распределению), и ни в какую не соглашалась.

Тогда чиновник говорит:

– Ну и оставайся тогда в Подмосковье, в Электростали.

А Витю отправил вместе со всеми в Свердловск.

Вот так за 1 минуту решилась моя судьба. В Электростали уже были наши выпускники, и когда я приехала, увидела своих. Мы попали на работу в номерной засекреченный завод, у которого была своя поликлиника, стационар и роддом.

Мы с Зиной попали работать в роддом. Нас поселили в профилактории, а к зиме переселили в большой дом на ул. Полярной, в 3-х комнатную квартиру. В одной комнате жила семья из 3-х человек, в другой – 4 девушки из Рязани, а в третьей – тоже молодые специалисты, не помню уже, откуда.

В квартире этой не было никаких удобств, да ещё и жуткий холод стоял: на столе вода в стакане замерзала. Готовили мы на электрической плитке, мылись на работе (до и после смены ходили в душ), а иногда и в баню ходили.

А дома родные считали, что я в Златоусте, не думали, что я так близко.

На работе на нас, молодых, сразу навалили по 2 смены, сутками мы с работы не выходили, роды принимали. Так заработали отгулы – выходные, и поехали в Рязань. Зарплата у нас была больше, чем в других больницах: оклад 550 рублей (старыми деньгами), да ещё за ночные смены и переработки платили.

Так что домой я поехала с подарками: маме материал на платье купила, папе рубашку. В Электростали снабжение было хорошее – как в Москве, в магазинах всё было, не то что в Рязани! Накупила гостинцев всяких, подарков – вот было радости!

Полина по окончании ФАШ работала в п. Александро-Невский на здравпункте, Миша уже служил в армии (его проводили в 1952 г. после окончания техникума). Он служил в Клину, я туда к нему ездила 2 раза, навещала, привозила кое-что из продуктов.

В Электростали мы, рязанцы, приоделись, хорошо питались, поправились. Не растолстели, конечно, но уже не выглядели такими заморёнными. Часто ездили в Москву, удивлялись тому, что там видели в магазинах, – в Рязани такого не было и помине.

В конце 1953 года познакомились мы с Колей.

Он снимал квартиру у соседки напротив. Неонила Григорьевна попросила меня зайти якобы помочь раскроить какое-то шитьё, а я и не подозревала, что у них жили квартиранты. Там нас и познакомили.

Кроме Коли в квартире были ещё Серафим и сын Неонилы Саша. Я растерялась, но Коля быстро взял инициативу в свои руки: пригласил в кино вместе с Мишей и Полиной, а после кино устроил так, что мы не успели на троллейбус и пошли пешком от нынешнего Дворца бракосочетания (ул. Почтовая) на Шлаковый.

Через несколько дней я уехала в Электросталь, он писал мне письма, а 5 марта 1954 г. приехал в Электросталь и привёз блинов – моя мама напекла, – а больше в Рязани ничего не было. Я с ним послала для родителей сахар и ещё какие-то сладости, килограммов 8 или 10.

Коля уговаривал сыграть свадьбу, но я не соглашалась, т.к. он заканчивал электровакуумный техникум и ему предстояло распределение. Он пытался объясняться с папой, жаловался, что я ему отказываю.

Летом 1954 года я приехала в отпуск. Маму положили на операцию, думали, что грыжа. Но после операции стало понятно, что мама не поправится: у неё оказалась злокачественная опухоль желудка, – разрезали и зашили. Нам сообщили об этом.

Это было очень трудное время. Я стала хлопотать о переезде в Рязань (тогда ведь надо было отработать по распределению 3 года). Мне дали справку, что мама больна, и меня отпустили по семейным обстоятельствам. Мне уже было не до свадьбы. А Коля закончил учёбу, распределился работать во Львов и уехал.

Мама прожила до декабря 1955 года. Последнее время уже лежала, есть не могла. Я делала ей глюкозу с витамином «С» внутривенно. Однажды она сказала: «Зачем ты делаешь мне уколы, ведь я всё равно умру…» Так было горько и жалко маму; я плакала, а папа уговаривал меня: ну что же тут поделаешь.

Она берегла нас всю войну; нас сберегла, а себя не уберегла. Жизнь её была тяжёлая, а папа её мало берёг и не защищал от своей многочисленной семьи и свекрови.