Мои молодые годы

Когда он научился плести лапти, он и нам всем их плёл, но потом мне плести отказался, сказал: «Учись сама!» А мне в школу ходить не в чем, в войну ведь не на что было другую обувь покупать. Стала я пытаться лапти плести. А для этого нужен был кочетых (инструмент) и колодка по размеру стопы. У нас в посёлке эти колодки делали старички, я себе колодку добыла и стала плести лапти. Получилось!

Когда был дождь или слякоть, к лаптям привязывались «колодочки»: два каблучка (под пятку и носок), прибитые к дощечке, – и это привязывалось к лаптям, чтобы не промокали. За липовым лыком мы с мамой ходили в самую чащобу леса, потому что тоненькая молодая поросль липы росла только там.

Однажды мы с девочками пошли рубить берёзовые веники, Полина решила веник подравнять топором и попала себе по кончику большого пальца на левой руке (1-я фаланга), отрубила почти, но не до конца. Она зажала палец рукой и побежала с криком: «Катя-а-а!»

Мы прибежали домой, забинтовали ей палец, и он… прирос! Лишь небольшой шрам остался.

Со мной тоже похожая история произошла в 1945 году. Я косила траву и стала точить косу о брусок, да с размаха и прорезала почти насквозь указательный палец правой руки у самого основания. Кровь хлынула фонтаном, я зажала палец, и мама дома мне его перевязала. Коса была острая, края раны были ровные, инфекция попасть не успела (т.к. кровь хлынула), и рана зажила довольно быстро, даже следа не осталось.

Бабушка, когда мы жили около школы, иногда приносила нам молока по пол-литровой бутылке. Мама варила очищенную свёклу, и свекольный отвар смешивала с молоком (чтобы побольше было). Получалось очень интересное блюдо, мы макали в него крахмальные блины, и нам это казалось очень вкусным.

Однажды соседская девочка Тоня (дочь тёти Луши) увидела это загадочное питьё и спросила, что это такое? Мы, смеясь, ей сказали, что это птичье молоко, – чем она была очень удивлена, а нам было смешно. Мама и её угостила, ей тоже понравилось.

Как-то зимой бабушка дала нам к празднику весь вечерний удой – около 3 литров. Я, гордая, понесла ведёрко с молоком домой, да почти у самого дома поскользнулась в овраге и упала. Часть молока пролилось в снег. Так жалко было! Я стала хватать этот снег руками и запихивать его в ведро. А мама потом удивлялась: что это молоко такое водянистое?

А однажды бабушка, возвращаясь от своей сестры Любушки, зашла к нам и велела мне прийти вечером за молоком. Я пришла и села на лавку возле стола, а бабушка пошла доить. Тут вошла тётя Граня и стала меня ругать: нечего тут сидеть и ждать молока, уходи домой отсюда! Взяла меня за рукав и вывела из дома.

Я пошла через огород к пруду в сторону дома. В это время со двора вышла бабушка и окликнула меня, чтобы я вернулась. Я ей сказала, что меня выгнали. Бабушка налила мне бутылку молока и стала ругать тётю Граню.

Когда я рассказала об этом маме, она ответила: «Бог с ними, не ходи туда больше».

НА ЗИМИНСКОМ

Весной 1943 года мы переехали на Зиминский посёлок в дом маминого брата дяди Васи: он был на войне, а его семья переехала жить в Пустотино. На новом месте земля была хорошая. Мы посадили картошку, овощи, всё хорошо уродилось.

Тёлочка наша Жданка росла хорошо, ведь её кормили чистым сеном. На Зиминском мы жили, можно сказать, хорошо, потому что была своя картошка, капусту квасили.

Когда шла война, накануне Пасхи все носили в Лесуновский храм за 15 км (Пустотинский храм был уже закрыт, там было зернохранилище) освещать куличи, пасху и яйца. В 1943 году и я пошла вместе с другими сельчанами.

Я была заворожена красотой службы и самого храма, меня туда как магнитом потянуло, и позже на какой-то праздник я ходила туда одна, но больше мама не стала меня туда отпускать: боялась, что слишком далеко и опасно идти одной 15 км (только перед Пасхой можно было вместе со всеми).

Работали в колхозе из нашей семьи трое: мама, Миша и я. Во время уборки хлеба нам давали на каждого работника по маленькому ведёрку ржи – это тайком от председателя деда Лучка (хотя я сейчас думаю, что он знал об этом, но закрывал глаза): ведь на «трудодни» ничего не давали, а есть-то надо было, без хлеба – смерть. Если бы узнали об этом власти, всех бы пересажали и перестреляли, но обошлось.

Летом 1943 года пошли мы с Полиной в п. Ключ, к маминой младшей сестре тёте Наташе. Это очень далеко, километров 25. Мы шли почти целый день и ночевали у них. Жила т. Наташа со свекровью, свёкром и дочкой Валей (1937 г.р.), работала в школе учительницей, а родители вели хозяйство. (Муж т. Наташи не вернулся с войны). У них был хороший огород – 40 соток, корова и всякая скотина. Дед, т.е. свёкор, возил молоко в с. Троицу, в заготовку на молзавод.

Рано утром нас с ним проводили и дали с собой немного картошки и пшена. В Троице, когда сдали молоко, дед отправил нас с женщиной, которая привозила молоко из с. Октябрь, чтобы нам не идти пешком. Мы сели к ней в телегу. Сначала всё было хорошо, но посреди дороги эта тётка стала просить нас отсыпать ей пшена и картошки. Мы – ни в какую (там и отсыпать-то нечего было, два мешочка небольших). Она и говорит: «Тогда я сама отсыплю, что ж, я задаром вас везу?» Мы перепугались, я схватила свои «драгоценности» и спрыгнула с телеги, Полина – за мной. И пошли мы в Пустотино (это уже недалеко было), к тёте Анне, жене маминого брата дяди Васи, её дом был как раз на краю деревни.

Дело шло уже к вечеру, а идти из Пустотино до Зиминского нужно было 7 км через лес. Тётя Анна оставила нас ночевать. Она угостила нас пирогами с картошкой, а мы рассказали ей, как нас хотели ограбить. Тётя Анна так возмутилась (она эту тётку знала), ругала её. Мы потом об этом и папе рассказали, когда он с фронта вернулся, – он тоже эту тётку знал, и все её ругали. В общем, на всю округу ославили её.

Когда тёти-Наташина свекровь провожала нас в тот раз, она сказала: «Скоро праздник Троица, приходите к нам». Мама сказала: «Ну, хорошо, сходите ещё раз, хоть накормят вас вкусно». Мы-то жили очень трудно и голодно, и, главное, коровы у нас не было. Вот мы с Полиной и пошли на праздник. Шли голодные, пока дошли, устали.

А возле дома встретила нас тётя Наташа и давай ругать: зачем пришли? Я, мол, тут не хозяйка, нечего вам сюда ходить. Ну, мы повернулись и хотели уже домой идти, но нас в окно бабушка увидела и назад вернула. Накормила она нас и ночевать оставила, – ведь идти-то далеко. Утром мы пошли домой, и больше к ним уже не ходили.

По окончании начальной школы мы сдавали выпускные экзамены, для чего ходили в Пустотинскую школу-десятилетку за 7 км от Зиминского. В 1943 году я окончила начальную школу, сдала экзамены и поступила в 5-й класс Пустотинской школы.

В войну учебный год начинался у нас с октября, т.к. в мы, дети, работали в колхозе с середины мая по октябрь, не зная ни каникул, ни выходных. Весь сентябрь убирали картошку. Но когда 1 октября приходили в школу, классная руководительница опять вела нас в поле собирать картошку, которая была напахана с вечера.

Бывало, что собирали её с подтаявшим снегом, который за ночь припорошил грядки. От холода руки были все в трещинах до крови. Мы ведь работали голыми руками, не имели понятия о том, чтобы перчатки надеть, хотя бы и старые, рваные, – даже в голову не приходило.

Летом мама будила нас на работу с рассветом – ещё 5 часов не было. Очень трудно было так рано вставать, проснёшься и опять падаешь на подушку, как подкошенная. Но мама говорила: «Вставай, вставай, уже бригадир за вами пришёл, ждёт».

Однажды пришли мы с Катей Соколовой, сонные, на конюшню, чтобы нам запрягли скотину для боронования земли. На конюшне взрослых не было, а мы запрягать не умели. Уселись в пустые ясли (лошадиные кормушки) и уснули. Нас ходят, ищут, а мы спим. Бригадир пришёл к нам домой:

– Почему девочки на работу не вышли?

– Как? Да они ушли давно!

Подхватились наши мамы с прутьями нас искать. Мы услышали шум, проснулись и вылезли из яслей.

Вот так прошло наше детство – в трудах. Но никаких трудовых книжек (не говоря уже о зарплатах) не было.

Когда в середине 60-х мы с Полиной и детьми приехали в отпуск в Пустотино, я была поражена, что подростки – здоровые детины – слоняются тут без дела. «Да у них каникулы!» – сказали мне. Ничего себе, каникулы! Мы о таком в детстве даже и не мечтали.

Учителем русского языка и литературы был у нас сын священника разорённой Пустотинской церкви Александр Иванович (жена его тоже была учителем-словесником и тоже была дочерью священника). Он выделял меня из всех учеников, всегда хвалил. Я хорошо училась, у меня была хорошая память, я, например, «Евгения Онегина» знала наизусть. Пушкин так легко ложился на душу, что запоминался как-то сам собой (да и Некрасов тоже).

Однажды после какого-то диктанта, который все плохо написали, он устроил классу разнос и всё приговаривал: «Единственная порядочная ученица на весь класс нашлась – Корякина Екатерина!» (у меня была пятёрка).

На том же уроке я стала подсказывать подружке, он заметил, подскочил к моей парте, выставил на меня палец и как закричит:

– Ты что шепчешь, как колдунья! Я думал, ты, правда, порядочная ученица, а ты!..

От Жданки ждали телёночка и, главное, молока, без которого было очень плохо. К праздникам нам всегда приносили молоко соседи – но это же не каждый день. И вот, когда уже ждать осталось недолго, заболела наша Жданка. Пришлось её прирезать.

Приходил ветеринар, нашёл воспаление сердечной сумки. Разрезал он сердце на мелкие кусочки и нашёл там иголку. Как она могла попасть – непонятно, ведь мы нашу Жданку берегли, как «глаз свой».

К тому времени пришёл после ранения с войны дядя Егор – мамин брат. Он жил за 25 км от нас, в Ключе. Как узнал про нашу беду, пришёл к нам. Маме дали лошадь в колхозе, чтобы отвезти тушу на спиртзавод – поменять на тёлочку. Дядя Егор помог маме отвезти её.

Там мама встала перед выбором: взять молодую тёлочку или на сносях, от которой сразу можно будет молоко брать. Но такую мама побоялась брать, боялась не довести: было очень скользко, вся дорога – как каток – а ну как упадёт в дороге, разродится. В общем, не стала рисковать. Привели тёлочку, которая ещё только через год принесла телёночка и начала давать молоко.

А тут ещё т. Анна, жена д. Васи, решила вернуться на Зиминский, и нам пришлось снова перебираться к бабушке.

МАЛЯРИЯ

Это всё произошло в начале марта 1944 года, а в апреле я заболела. Поднялась высокая температура, я лежала пластом, мне хотелось холодной воды, но бабушка не давала, заставляла пить тёплую. Мне было очень плохо.

Из больницы с. Курбатова за 6 км от Тужиловки пришла медсестра и сказала, что это тиф. Увезли меня в больницу, положили в отдельную палату, остригли наголо. Я постоянно была без сознания.

Приходила мама. Помню, она плакала, а я ей говорила слабым голосом: «Мама, не плачь», и снова теряла сознание. Так продолжалось несколько недель. Я уже не могла вставать, ходить, даже сидеть и есть не могла, думали, что не выживу. Маме сказали: «Готовьтесь к худшему, надежды мало».

Но тут приехали врачи из Рязани, стали смотреть больных. Пришли ко мне в палату и велели проверить кровь на малярию, потому что у меня были беспорядочные приступы лихорадки. Оказалось, что у меня тропическая малярия, вероятно, ещё с Кавказа. Сказали, что инкубационный период мог быть таким долгим, почти 4 года.

Стали лечить меня акрихином (это таблетки от малярии, очень горькие), только тогда я стала поправляться. Лечили ударными дозами. От лекарств я оглохла, расшатались зубы; была очень слабая – даже сидеть не могла. (Потом, после отмены лекарств, слух вернулся).

Маме сказали: «Ищи чёрную смородину сушёную и чай из неё заваривай, а то зубы потеряет дочка». Где мама раздобыла эту смородину, не знаю, – но нашла и мне заваривала. Когда я стала поправляться, мама мне принесла сваренный язык от нашей Жданки, но я не могла ничего есть: аппетита не было совсем. Приносили щи с палёными свиными ножками – мне от них становилось плохо.

В это время ко мне пришла тётя Клавдия (папина младшая сестра) – она в Курбатове работала учительницей, вела математику в 5-7 классах. Я ей говорю:

– Возьми язык, я его не хочу!

А она уводит разговор на другие темы.

Я ей повторяю:

– Возьми!

А она думает, что у меня бред. Я даже заплакала из-за того, что она меня не слушает:

– Да возьми, он под подушкой!

Сунула она руку под подушку – а там язык! – так она смеялась!

Однажды Клавдия пришла ко мне и говорит:

– Что я тебе принесла!! Угадай!

А я не знаю, что и сказать, – мне ничего не хотелось. А это оказался кулёчек сахарного песка; учителям впервые за всю войну выдали по полкило песку. Этого я никак не ожидала и, конечно, была очень рада, т.к. чай нам давали несладкий. Я с удовольствием пила чай с этим сахаром, это было счастье! – ведь всю войну мы сладкого не видели.

Я начала сидеть в кровати. В больнице работала нянечка тётя Маруся – добрейший человек, я её всю жизнь поминаю добрым словом. Наступил май, показалась зелёная травка, солнышко светило. Тётя Маруся, завернув меня в одеяло, посадила на окно посмотреть на травку, птичек и солнышко, а сама пошла убираться в палатах. Наверное, её долго не было, потому что я устала сидеть и стала звать её: «Няня!» Но голос был ещё слаб, меня никто не услышал. Чуть не упала я с этого окна, сил сидеть совсем не было.

Зато потом, когда она пришла, положила меня на кровать и укрыла – так было хорошо! Такая усталость была!

С трудом я поправлялась. Сначала понемногу начала сидеть, потом стоять около кровати, а ходить как бы заново учиться пришлось. Но вот выжила! Выписали меня из больницы где-то в конце мая. Мы с мамой шли домой – 6 км – наверное, часа 2,5-3. Отдыхали то и дело, сил ещё не было. А когда вышли из лодки (тогда не было моста, и через речку перевозили на лодке), какой-то дедушка увидел меня и спрашивает: «Из больницы, что ли?» – потому что я на песке заковырялась и чуть не упала, ноги не держали. Мама ответила: «Да, слава Богу, поправилась!»

НАШИ ТРУДОВЫЕ БУДНИ

Под конец войны мы, дети, уже косили траву для колхозного скота, собирали сено и возили в конюшню – на зиму запасали. Для себя только в обеденный перерыв собирали траву по кустам и сушили за домом, чтобы председатель и бригадир не увидели. За работу нам писали трудодни, но за них ничего не платили, а хлеб, что убирали на колхозном поле, весь вывозили «на заготовку» – даже на семена не оставляли, что осенью успели посеять, то и росло.

А весной колхозу выделяли семена для яровых посевов, но за ними надо было идти пешком за 35 км на станцию Чемодановка. Вот мы вместе с мамой (и другие сельчане) ходили и мешочками приносили это зерно в колхоз.

А однажды мы пошли вчетвером: Маша Баркова, Наташа Клокова, Вера Стюнякова и я. Девочки все были 1929 г. р., одна я с 1932-го. Пришли получать зерно, а нам говорят: у вас всего четыре мешка, что ж вы будете несколько раз за этим зерном ходить. Тут на машине зерно возят из Пустотина и Октября (это от нас всего 7 км) – вы с ними и забирайте эти 4 мешка. Мы, конечно, были рады. Нам говорят: давайте, помогайте нам грузить машину, и мы вас заберём.

Это было ранней весной, ещё снег лежал местами. Доехали мы до реки, через неё надо было на лодке переправляться в село Семион (райцентр), а там нас уже другая машина ждала. Мост в половодье разбирали, чтобы лёд не сорвал и не унёс его. Мы с Наташей остались на берегу помогать таскать мешки в лодку из машины, а на другом берегу Маша с Верой помогали их с лодки сгружать и грузить на машину, которая возила зерно с того берега. Грузили мы, грузили, уже из сил выбились, а с того берега нам кричат, что не повезут наши мешки.

Тогда мы с Наташей переправились на тот берег и пошли в райком партии – ведь дело клонилось к вечеру, и мы боялись остаться на берегу с этими мешками. Секретарь райкома послал с нами сотрудника и сказал: «Иди, разберись: и чтобы с первым же рейсом их отправили». Они ему пообещали, что отправят нас, и он уехал. Но с первым рейсом нас не взяли, держали до темноты, и уехали мы лишь с последним рейсом.

Приехали мы в с. Октябрь уже затемно. Сдали под расписку эти 4 мешка кладовщику. Сами все промокшие, голодные, уставшие. Нас приютила одна пожилая женщина. Накормила картошкой с молоком. Обувь нашу бросила сушить в печку, а нас на печку спать положила.

Утром мы пошли домой, сдали председателю квитанцию на зерно, и больше нас не тревожили. Потом уже наши мамы это зерно из Октября принесли, 7 километров – всё же не 35!

А однажды мы возили сено в конюшню – одни дети. Но с нами были и постарше – с 1928-29 г. рождения, а мы с 1931-32 и даже 1933 г. Накидали возы на телеги, сами же на них и забрались с помощью друг друга, уселись и поехали. А дорога шла не прямо, а под углом. Ну, мы и решили сократить путь и поехать напрямик. Впереди ехала Наташа Клокова, а мы за ней гуськом. Вдруг телега попала передними колёсами в канаву, Наташа с сена съехала вниз – и попала между лошадью и телегой. Мы все в страхе – что с Наташей?!

К счастью, лошадка Мушка, вытянув передние колёса из канавы, резко остановилась, и Наташа получила лишь лёгкие царапины. Это было счастье, мы ведь испугались, что её вообще покалечит. Ситуация была очень опасной. Передние колёса соединены с телегой таким металлическим стержнем – называется шкворень – и могло бы быть несчастье.

Были и другие рискованные случаи. Летом 1945 года мы, девочки, работали на сортировке зерна. Зерно сортировалось при помощи ручного механизма, который так и назывался – сортировка. Что-то вроде большой веялки с шестерёнками. Катя Соколова наклонилась, и её шейный платок замотало шестерёнкой, Катю притянуло к механизму. Мы тут же остановили крутить рукоятку, и она, слава Богу, не пострадала!

Да, много опасных ситуаций было в нашем детстве, но, видно, Бог нас всех берёг.

Перед концом войны у нас случилась беда. Миша со своим другом Витей Воробьёвым решили стрельнуть по воронам. Витин брат Петя пришёл с войны без руки и работал в колхозе бригадиром. В колхозе было ружьё, и он дал ребятам стрельнуть. Дело было 8 мая – третий день Пасхи, – с утра шёл дождь. Мама сказала: «Не ходите в дождь в школу (за 7 км), а то вымокнете, да ещё заболеете».

Уж лучше бы мы в школу ушли!

Ребята собираются стрельнуть, а мы сидим дома: Соня, её подруга Люба и я. Мама пошла на Зиминский по каким-то делам. Вдруг мы слышим грохот, входит Миша, держась за щёку рукой, и говорит: «Есть, стрельнули!». Мы перепугались, и вдогонку за мамой. Мама вернулась, замотали ему рану между глазом и виском.

А было так: они поставили дуло ружья на доску, вставили патрон, – и им показалось, что пистон из патрона стоит неплотно и они решили постучать по нему ножом, чтобы встал поплотнее. Нож был садовый – подарок дяди Егора. В результате ружьё выстрелило в доску, а нож отлетел и ударил Мишу. Ножевое ранение, надо идти в больницу в с. Курбатово.

Миша говорит: «Я один пойду» (а это 6 км). Конечно, мама пошла с ним. В больнице оказалось, что врач в отпуске, и, хотя и жила она при больнице, не пришла. Медсестра промыла рану и нарушила тромб, что уже остановил кровотечение – и кровь хлынула с новой силой. Остановить её медсестра не сумела, и решили везти Мишу в Кораблино, в госпиталь.

Тётя Клавдия там в школе работала, она побежала к председателю, упросила дать лошадь, и повезли его в военный госпиталь в Кораблино, за 30 км. А мы дома ничего не знаем.

Пришла т. Клавдия, бабушка её спрашивает, что с Мишей, а та молчит. Бабушка её ругает: «Ты что молчишь? Ах ты, ч…това дочь, грех выворотить!» Клавдия заплакала и сказала, что кровотечение очень сильное, и довезут ли до госпиталя – неизвестно.

Но, Бог дал, кровотечение остановилось, наложили ему швы – небрежно как-то, остался шрам. А мы тут ничего не знаем, как у него дела, плачем.

ПОБЕДА

А утром 9 мая сообщили, что кончилась война, – и слёзы, и радость. Мама пришла к Мише в палату и сообщила радостную весть. Миша говорит: «Вот и хорошо, папа вернётся». Потом мама пришла пешком домой, и только тогда мы узнали, что у Миши всё в порядке, и что рану ему зашили. А Мишиного друга Витю через год застрелили за 2 украденных мешка ржи из колхозной кладовки.

А его брат Петя, который был с ним, убежал, скрывался в лесу, и потом уехал на Колыму, оставив тут жену и детей. Уже в 78 году я увидела его, когда хоронили Серёжу, который был женат на Витиной и Петиной сестре Маше.

В посёлке собирали общий стол на радостях, что война кончилась.

Однажды, уже после Победы, мы с Полиной наловили рыбы голыми руками. Дело было так: летом 1945 года на нашем тужиловском пруду неожиданно сорвало плотину, и вода вместе с рыбой хлынула в овраг. Мы с Полиной как раз проходили мимо, увидели этот поток, и давай рыбу хватать, да отбрасывать её от воды. Я послала Полину за ведром, она побежала, и мы набрали с ней полведра карасей, подлещиков – с ладонь-полторы. Вот радость-то! Бабушка потом жарила её на огромных сковородах.

Слава Богу, папа остался жив. Стали ждать его с войны. Однажды в начале осени встали утром, собираемся на работу (мы же весь сентябрь работали), а мама рассказывает нам и бабушке сон, будто приехал наш папа на белом коне. Бабушка говорит: «Не ходите сегодня на работу, надо всё прибрать, помыть, наверное, он приедет». Миша уже ушёл на работу, возил снопы с поля. Мы с мамой решили: не пойдём сегодня никуда.

Сели завтракать – картошкой с грибами. Но оказалось, что грибы ещё не просолились, и мама говорит: «Отнеси их обратно в кадушку». Я понесла грибы во двор, где стояла кадушка, и вдруг слышу шум. Что там такое? Выглядываю в щель плетня и вижу: папа приехал, на улице стоит повозка с лошадью.

Папа заходит в дом. Я бросила миску с грибами и бегу домой. Папа всех подхватывает на руки и говорит: «Какие же вы все большие, как вы выросли!» Конечно, за 4 года-то! Вот была радость!

Я побежала за Мишей, а он ехал с возом снопов, бригадир отпустил его. Я говорю:

– Он не пойдёт больше на работу сегодня, у нас папа приехал.

Бригадир улыбнулся и говорит:

– Ну, конечно!

А папин млашший брат дядя Коля уходил на войну уже из Якутска. Я была совсем маленькой, когда он поступил в Песоченский сельхозтехникум, домой он приходил лишь на каникулы. Но, когда приходил, всегда играл с нами, очень он нас, детей любил, добрый был и приветливый. Не знаю, как он попал в Якутск, наверное, по распределению. Из Якутска Коля написал своей маме Лизе, чтобы выслала ему валенки, т.к. в Якутске были сильные морозы. А у нас в посёлке было несколько умельцев, которые валяли валенки и обеспечивали ими всех в округе, так что добыть их никакого труда не составляло. Но бабушка Лиза из принципа не стала отправлять ему посылку: мол, уехал, так и справляйся сам. Коля обиделся и больше не писал.

Об этом конфликте я узнала уже позже, во время войны. Спрашивала маму, почему нет писем от дяди Коли, она и рассказала. Конечно, всё это было мне дико и неприятно.

Долго не было вестей от дяди Коли, но потом он всё же стал писать на имя Клавдии, своей младшей сестры. А в самом конце войны бойцам разрешили выслать домой посылки с фронта, и он прислал Клавдии из Германии два отреза на платье. После Победы письма вдруг перестали приходить, а вскоре бабушка получила на него похоронку и воинский аттестат.

Погиб он в конце апреля 1945 года, уже в Берлине, ему было 26 или 27 лет. Бабушка не стала оформлять пенсию (она ей полагалось как матери погибшего воина), т.к. время было непростое, все всего боялись.

Лишь спустя 70 лет из Госархива прислали нам по электронной почте сведения о нём, где говорилось, что Николай Иванович Корякин получил Орден Красной Звезды за восстановление моста через р. Вислу. В наградном листе говорится: «Под артминомётным огнём противника в трудных условиях работы установил 16 опор, уложил 64 прогона 458 погонных метров настила, задание выполнил на 2 часа раньше срока», что дало возможность пройти технике тяжёлого вооружения.

Папа привёз с войны много вкусного: американскую тушёнку, галеты, шоколад и ещё что-то, уже не помню. Тушёнку намазывали на хлеб – это было так вкусно, теперь таких консервов и в помине нет. Галеты мама ломала на кусочки и варила из них молочный суп – вроде лапши молочной, тоже было вкусно.

На следующий день после приезда мы с папой пошли в лес за грибами. Несколько дней он отдыхал, а потом пошёл на работу – на своё прежнее место, бухгалтером в строчевышивальную артель в c. Октябрь.

Артель эту вскоре, через несколько лет, закрыли. А ведь там шили телогрейки для солдат, рубашки, кальсоны, гимнастёрки; вышивали на машинках скатерти, платьица детские и много чего другого. Зачем закрыли? Когда папа приехал, мы купили дом на Зиминском.