ОПЫТНЫЙ ОБРАЗЕЦ

В вольном бандитском шуме хаотичного времени именно эти слова лучше всего слышало испуганное человеческое ухо.

***

Татьяна была редким исключением: она не боялась. Может быть потому, что за плечами были мама и папа и их сельская безоглядная любовь, а скромная, на грани нищеты, жизнь, была привычной и нисколько не смущала: лето было солнечным и вкусным, зима оставалась любимой снежной зимой, угрозы и насилие и в прежней советской жизни были хорошо знакомы, а бандиты были парнями из твоего города или даже класса – и жизнь всё равно оставалась счастьем, праздничным ожиданием и любовью. После четвертого курса, на практике в экономическом отделе оборонного «ящика», она влюбилась в парня из отдела снабжения, и через полгода, когда отношения стали близкими, будто провалилась в эту любовь, исчезла из жизни друзей, и они, привыкшие к её поддержке, к тому, что она всегда рядом, быстро отдалились от неё. Единственная дочь своих родителей, Ивана Федоровича Крупнова и его супруги, Степаниды Михайловны, Татьяна родилась в тысяча девятьсот семьдесят пятом году. По причине лёгкого характера и какой-то природной приветливости, она с детства была окружена подружками, а потом, со старших классов школы, и друзьями, что, впрочем, немного для неё значило. Родители, соблазнившись условиями работы на ВМЗ – Владимирском механическом, на самом деле оборонном, заводе – переехали в город, и Танины от природы цепкое внимание и отличная память позволили ей без особых трудностей после сельской успешно учиться в городской школе, отлично её закончить и поступить в институт, получив здесь же, во Владимире, экономическое образование. Друзей у Татьяны Крупновой только прибавлялось, хотя она и не становилась центром какого-нибудь круга. У неё не получалось прочно войти в какие-то дружеские коалиции, потому что их нужно было поддерживать обособлением от прочих, а она легко дружилась с непринятыми или даже враждебными. Избранником же сердца – как же не хватает в русском языке слов о любви, вынуждая тем самым использовать нечто устаревшее, согласны? Но зато что может быть яснее и определённее этого "избранник сердца"? Снимает все вопросы. Так вот, избранником её сердца был некто Константин Картушев, сероглазый быстрый парень, работавший в отделе снабжения и комплектации. Избранником, именно таким было её тайное слово, хотя никакой возможности выбирать ей не предоставлялось, если кто-то этого избранника и выбрал, то не она. Основную часть дня Константин разъезжал по местным командировкам, а когда присутствовал на рабочем месте, то был нарасхват. Держась со странной для технического работника вежливостью, существовал при этом отстраненно, не откровенничая с начальством, не выпивая с мастерами, отказываясь даже от чая и домашних пирогов в дни рождения девушек из бухгалтерии: отделывался, когда уж очень наседали, избитыми фразами и ходовыми словечками. От его ловкости зависела работа всего филиала и ему прощали всё, даже прогулы, хотя часто видели в городе в рабочее время. Оправдание у него всегда было одно и тоже: уроки, собираюсь поступать в консерваторию. Такого загадочного и насмешливого молодого человека в простецкой провинциальной жизни Татьяне не попадалось, и скоро она стала украдкой следить за ним. Потом ей показалось, что и она ему нравится. В конце дождливого и прохладного, поздно зазеленевшего июня, практика её была окончена и в этот последний день Картушева на работе не было, хоть плачь, но через неделю был юбилей завода и молодёжный вечер, который завершал дневной официальный обряд. Она видела, что он заметил её, но был вдалеке, а потом ещё и ещё раз отыскал её взглядом, и она подумала, что он сейчас подойдет и пригласит её танцевать. Когда он уже собрался двинуться к ней – она это чувствовала – окружающие стали уговаривать его спеть пару песен, и он, сначала привычно отшучиваясь, вдруг согласился, запрыгнул на сцену и там, совсем по-хозяйски, один, выкатил и развернул на авансцене огромный черный рояль, приладил стойку с микрофоном и стал возиться с проводами и черным ящичком, одновременно пробегая правой рукой по клавишам. Аккорды, ритм – и, стоя неудобно для себя – она видела как он подсовывал ногу под рояль, к педалям – он сразу вдруг как-то чисто и звонко, на английском, запел в микрофон «Yesterday», потом, не допев, пробежался по клавишам – и из «Yesterday» вышло уже «Полюшко-Поле», а из него проклюнулся сначала непонятно кто, но быстро взмахнул крыльями и широко полетел над залом «Отель Калифорния». Присутствующие подпевали и танцевали, удержаться было невозможно, она тоже пела вместе со всеми. А он вдруг осадил всех повторами одного и того же аккорда: бум-бум-бум и бум-бум-бум – и вдруг пошло-поехало разбитное попурри из советских шлягеров, закипавших в крови – и она смеялась от удовольствия и была горда за него. Он провожал её после вечера, болтали ни о чём, смеялись, было удивительно хорошо и попрощались легко, как друзья. Хотя понятно было, что никакие не друзья: в конце стояли друг напротив друга и молчали, поглядывали и улыбались. И никто ни к кому не лез. Но уже в постели она вдруг подумала: а ведь ничего хорошего, плохо, что ему всё про неё понятно, и плохо, что ему с ней легко, помолчали-поулыбались, а она-то как на ладони: сама пришла, хотя практика уже закончилась, говорила взахлёб, не сдерживаясь, и чего только не наболтала, и эта её, до ушей, всё выдающая улыбка – она огорченно мычала и кривилась. Потом ждала его звонка, а он не звонил. Ему понятно стало, что только тронь эту детскую жизнь, такую милую и как будто для тебя приготовленную, протяни руку и возьми – и не отмоешься потом… никого у неё ещё не было, это ясно, и это угроза… он зарекался иметь отношения с такими, да ещё на работе… Нужно с ней по-дружески… но держаться подальше, максимум иногда позвонить и поболтать. Но не получилось держаться подальше, свидание само назначилось, когда он позвонил, а позвонил через два дня, и закончилось поцелуями, и поцелуи-то были такие… чёрт, не сладкие и не страстные, какие-то детские; нет, сладкие, но по-другому… Ещё немного, и он понял, что влюбился. Он удивлялся такому чувству, которое никогда не испытывал, которое требовало то скорее себе эту чистенькую красулю, то вдруг останавливалось, протестовало и бесилось – ну какая может быть у него с ней совместная жизнь?! Он заставлял себя по-честному примерить их возможные отношения на сегодняшнюю свою тайную жизнь, и тогда приход этой девушки мог быть как спасение: да, нужна именно такая, чистая вода. Вспомнил даже смешной мамин совет, которому никогда не следовал: представить, что между вами двумя её большой живот, ну, то есть представить её беременной, вплотную, существо внутри неё, и он представлял, даже голую с животом и грудями, и ничего, страшно не становилось, только весело. Таня и Константин – звучало как-то даже гармонично. Хорошо, что они не спешат, от этого сам собой ценней становится день и ожидание это было не глупое, а какое-то, блин, благородное. Возникало ещё иногда странное чувство, как будто кто-то издалека просит ничего не менять, оставить всё как есть. А как можно ничего не менять? Ну как?! Кто это предостерегал, тихо-тихо так просил?.. и что, можно из-за этой глупости отказаться от счастья? Дорога вот она, ждёт и хочет быть попранной.

Когда она в ответ на его признание сказала, что ждет этих слов уже сто двадцать один день, они хохотали и были счастливы, и ничего большего как будто и не требовалось – она это своё состояние очень хорошо помнила – прямо какой-то мультфильм: шарики вверху над головами лопаются, фейерверки сверкают, окрашивая небосвод, звучит детская музычка – и всё, больше ничего не надо, скоро приедут родители и разберут всех счастливых малышей по домам. Был момент в августе, у неё дома, когда они были на грани близости, но удивительно хорошо поговорили и решили не торопить события. И только в конце октября он позвал её прийти к нему домой, утром, когда его матери не было дома. Встретил её на остановке автобуса, и они шли солнечным осенним днём по улице, усыпанной светящимся желтым листом. Таня помнила эту праздничную улицу, голубизну за дрожащей желтизной, редкие красно-зеленые пятна клёнов и влажный, бурый от размазанных листьев тротуар – она шла, немного волновалась и старалась ни о чем не думать. Целовались нежно и долго, она закраснелась и стала задыхаться. Они сидели на диване, он стал целовать её плечи и грудь. Преодолевая сопротивление, стал дальше расстёгивать пуговицы на спинке и стягивать платье вниз. Потом вдруг отпустил и сказал: – Тань, неужели мне нужно это делать силой? – Она, прижав руки к груди, молчала и кусала губы. Потом отозвалась: – Нет, не надо, – но сидела, только сидела и не двигалась. Он резко откинулся на диване и сложил руки на груди, а она встала и, натягивая платье на плечи, сказала со слезами: – Костя, я могу для тебя всё, абсолютно всё, если тебе хочется вот обязательно сейчас и здесь, а что будет потом, тебя уже не интересует, как будто потом я могу быть тебе не нужна.

– Таня, ты о чём говоришь, это о чём? – спросил он с дивана.

– Не знаю, Костя, но как-то всё… прости…

– Ты мне нужна, Таня, я тебя люблю, – мрачно ответил он, отвернул голову и сказал стене: – Ты меня замучила.

– Хочу, чтобы это было по-другому, – прошептала она. Стояла около дивана, смотрела на него, а потом сказала: – Смотри. Он не двигался, пока шумело платье, но не выдержал и повернулся: она была в белье, он поднял взгляд, и она тогда, глядя округлившимися глазами, приспустила колготки и трусы. Он опять поднял на неё взгляд:

– И что, Тань, можно даже поцеловать?

– Нет, подожди, – сказала она, повернулась как-то полубоком и серьёзно, быстро взглядывая на него, стянула с себя остальное, сложила на стул, и голая повернулась к нему:

– Вот, я твоя, Костя, понимаешь? Я твоя, а ты мой единственный и любимый на всю жизнь, если хочешь сейчас, то… пожалуйста, скажи мне, не бойся, скажи… я соглашусь, не бойся, но лучше, прошу тебя, любимый, не будем спешить. Я очень прошу тебя…

– Спешить? Ты издеваешься?.. Я-то не боюсь, тут кто-то другой очень сильно за себя боится, а я жду тебя давно, Тань, и сказал тебе уже раз сто, наверное… иди ко мне.

Он ждал, что она присядет, а он обнимет и потянет её к себе, но она отступила к окну и продолжала там стоять, дрожа от холода, идущего от окна.

– Чёрт! Ладно, подождем ещё пару-тройку лет. А то что-то разогнались. Может, хоть от окна отойдешь?.. Уйди ты от окна, весь дом напротив смотрит на твою голую задницу.

– На Новый год, Костя, – сказала она.

– То есть полный бекар.

– Что?

– Анделы, говорю, мы летучия.

– На самый праздник, – радостно одеваясь, шёпотом сказала она.

– Не-ет, Таня, мы же не живо-отные, подождё-ём до пе-енсии, – сказал он дрожащим старческим голоском, и она засмеялась…

Через месяц, когда в ноябре отпраздновали его день рождения, они стали жить вместе в крохотном домике на углу Металлургов и Сталеваров. Ощущения нереального везения и обретения родной души хватило на короткий быстрый год. Константин Картушев входил в небольшую группировку, отвечавшую в более крупной за сбыт наркотиков. Эта любовь удивительным образом вынула из него волю: если раньше он выкуривал в день пару-тройку косячков и уже несколько лет с этого не сдвигался, не имел права сдвинуться, то теперь пошло: сначала амфетамин, потом кокаин, и дозы стали расти, а обещания и клятвы бросить, завязать и держаться оставались пустыми словами. Привычными для Татьяны стали обман, нищета и предательство – весь тот человеческий ужас, который открывается в жизни с наркоманом.

Любовь с первого взгляда – это заявление небесам о решительной победе над земной повседневностью. Всё! Независимо от будущих поворотов и последствий – факт свершился! Это вызов всей изменчивой действительности. В женском варианте он вызывает невольное сочувствие и оторопь, как далёкий детский крик, зовущий на помощь: кто это, где и куда бежать? В общем, вещь героическая, безрассудная, уничтожающая осмысленное женское предназначение, чреватая бедой, а то и трагедией.

– Таня, – заранее обращался к ней терпящий поражение ангел-хранитель – ну подумай ты сама про эти всегда унизительно короткие чувства – что они перед будущим, перед детьми, перед твоими пятьюдесятью годами, выходом на пенсию, следующими двадцатью годами и неизбежно обвисшим животом, морщинами и прочим – это ведь наваждение, увлечение, а не любовь. А есть ли у тебя право увлекаться, не понимая кто перед тобой? Посмотри немного вперёд, туда, где ты живёшь уже со своим семейством и посмотри оттуда на себя нынешнюю. Что ты делаешь?

Но у Татьяны был опыт счастливой семейной жизни родителей, своё любовное детство, лёгкость и уверенность в точности своих и его чувств и, главное, победительное отсутствие страха.

А теперь женский хор при Воскресенской церкви, кода:

– В истории женской любви, жизни со страстями, изменами, абортами и неизбежной борьбой за мужчину, сочувствовать если и есть кому-чему, то уж точно, что не героине. Девочка с детства должна понять: её сила не в том, чтобы лезть на рожон, она попросту не так устроена. Нет, не чувствует по-другому, а устроена по-другому. Есть разница? Может, хочешь из себя сделать мужика? Не хочешь? Значит, соответствуй своей природе. Мужчина думает о событиях, а женщина о последствиях.

– Пойми где сильна, а где должна сто раз оглядеться: если тебя в реальности, в реальности! хотят на пару раз, а ты согласилась, ты не найдёшь сочувствия ни на мужской, ни тем более на женской половине.

– Почему ты не бросила этого подонка тут же, как узнала? Была глупая и неопытная? Ну, тогда это образовательная история, отличная школа…

– Только в близких отношениях можно понять, насколько вы далеки друг от друга. Тут я с тобой согласна. Но запомни: ты даёшь ему не потому, что уговорил и с этого момента вы будете рядом на всю жизнь! Нет! Только для того, чтоб понять! Понять головой, а не этим местом!

– Девчонки, а у нее ведь папочка с мамочкой были, было куда приткнуться и где взять копейку.

– А как это так, что его друзья-бандиты не попользовались тобой? Вот это и есть твоё главное везение, стояла бы у дороги за тридцать баксов. И в тюрьму ты вслед за своим химиком не попала…

– Смешная история! Хватит жевать эти сопли…

–  Помойку можно устроить даже из всего самого лучшего! – ставит точку на верхах небесное колоратурное сопрано.

У Татьяны был простейший выход из ежедневного кошмара, легко доступный и, к тому же, из любимых рук – разом решение всех проблем. И она, в конце концов, попробовала. Повезло с невосприимчивостью: тошнило оба раза до судорог и спазмов, просто выворачивало, болели кишки и такие места внутри, о которых она раньше и не подозревала, что они у неё есть. Тема наркотиков была закрыта.

– Чем заслужила, может, папа с облачка помог (так она думала)? Их с Константином обыденные гибельные дела, конфликты с клиентами, ежедневная угроза расправы, закадычные друзья, которым нельзя доверять ни на грош, и день за днем, день за днем напряжение: следить, проверять, обдумывать, спасать, откупаться, отбиваться от насилия – всё это не могло не изменить смиренную девушку, не желающую для себя ничего, кроме любви и любимого. А этот любимый сам каждый день выжимает из тебя всё детское и чистое, как выжимают тюбик на щётку, чтоб освежить полость рта и через пять минут выплюнуть. Сопротивляешься – жмут безжалостней, а если женский человек не выдерживает и кричит – то ещё сильнее, и тюбик пустеет, пустеет и уже мешает…

После смерти тяжело переживавшего за неё отца и посадки исчерпавшего своё везение Константина, Татьяна сорвалась и уехала в Москву, сумев сделать это так скрытно, что никто из его тёртой команды, имевшей на неё весьма конкретные виды, не смог отследить. В агрессивной, обнищавшей и опустившейся столице, где половина девушек желала стать валютными проститутками, а половина подростков – бандитами, в городе с уникальной статистикой о подвергшихся насилию, ограбленных и обманутых, ей предстояло как-то организовать свою жизнь. И этой одинокой женщине, молодой и привлекательной, без друзей, без связей, удалось найти жилье у приличных людей, устроиться на работу и удачно три раза ее поменять. Прежняя Татьяна не могла бы избежать ловушек, обильно расставленных в столице для таких, как она, провинциалок, но прежней Татьяны уже не было. Она угадывала за ласковостью опасность, за южным радушием будущую агрессию и планы за показным безразличием. Все приемы прощупывания, тихой угрозы, условной дружбы и взаимовыгодного сговора были теперь ей знакомы и понятны, как понятна волку манера волка. Всё давнее детское осталось только памятью о прежней честной собачьей жизни, но у кого ты тогда была на службе? и кому нужна была эта служба?..

Кем стать, чтобы иметь финансовую, жизненную и семейную перспективу, Татьяна решила весьма точно: окончила короткие бухгалтерские курсы и со своим высшим экономическим образованием устроилась главным бухгалтером в небольшую торговую фирму на небольшую зарплату, понимая, что главное сейчас – это знакомства с разбогатевшими людьми и переход на перспективное место. Для одинокой девушки близкие отношения с хозяином бизнеса были неизбежным и обязательным условием хорошо оплачиваемой работы, приходилось уступать почти сразу. Татьяна решила, что раз так, то нужно обозначать у этих отношений основу и уметь настоять на ней, не обманывая себя и не давая обмануться победителю: он должен знать границы своего владения и принцип взаимовыгодности. Сменив три места работы, сумев сохранить дружеские отношения с властными крутыми мужчинами, она открыла собственный бизнес, а в тридцать лет вышла замуж за Павла Никитина и переехала к нему в заштатное Перово, в двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Одинокая деревенская девушка в столице бандитской России смогла за десять лет стать богатой, а за двадцать не только очень богатой, но и публичной фигурой. Никому не доверяя, никого не подпуская близко, приняв корыстный интерес как основу общения, она совершенно сознательно использовала свои замечательные врожденные качества. Была приветливой и открытой с агрессивными, умея держаться выше предложенной планки. Могла, не отводя светлых голубых глаз, без иронии или досады благодарить в ответ на открытое хамство, зная при этом черту, у которой нужно наносить ответный удар. В особо угрожающих случаях, не теряя приветливой интонации, могла показать собеседнику, что последствия возникнут объективно, совершенно независимо от неё, но при этом самым катастрофическим образом. Условных подруг и условных друзей образовалось столько, сколько не было даже на её беззаботном третьем курсе.

Павел Никитин в начале девяностых удачно начал дело мелким бизнесменом. Основой успеха стало, по его мнению, чистое везение: Слава Пугачев, его школьный дружок, сосед по парте и подъезду, которому он, сын учительницы литературы, помогал когда-то с сочинениями и математикой, после двух отсидок стал известной и уважаемой во Владимире фигурой, и корефанской крышей для его быстро растущего бизнеса по торговле металлом. Второй этап был сложнее: Слава был парень решительный и, посмотрев, как «культурно» идут дела у дружка и одноклассника, предложил ему подгрести под себя всё, что во городе во Владимире и вокруг него имело отношение к металлу. Учитывая размеры местных заводов, замах был лихой во всех смыслах. Воспрепятствовать этому национальному бизнес-проекту, задуманному авторитетным Славой Пугачёвым, могли разве что два-три десятка плотных белковых тел, владевших на тот момент заводами, базами, транспортом и прочим. Что рассматривалось Славой и его командой как вполне устранимое препятствие. Павел был бы отличной маской: видный, в смысле размеров, местный парень с головой и языком, разбиравшийся в технологиях, спросе и ценах. Слава, конечно, не обманывался насчет его интеллигентской сущности и возможной роли в неизбежно предстоящем побоище, поэтому предложил 10 процентов за «лицо», организационно-юридическую сторону и ещё пять за честное хранение Славиной доли во время периодов его вынужденного отсутствия. Павел Никитин прикинул возможный результат: это были сотни миллионов долларов – и взял неделю на раздумье. Потом попросил ещё две и за это время преодолел всё таки соблазн, со всяческими поклонами и приседаниями, прикрываясь уважительными причинами отполз от смертоубийственного сотрудничества.

Первый раз Никитин появился на работе у Татьяны через месяц после того, как приняли Костю Картушева. Девушки обедали – каждая сидела за своим столом и ела то, что принесла из дома. Он постучал, заглянул в дверь и попросил, чтобы Крупнова Татьяна Ивановна вышла на минутку во двор по личному вопросу. Она сказала: «Хорошо, сейчас выйду», – но вышла не сразу и встала, натягивая перчатки, у двери офиса. Он сидел на лавочке в узком скверике, шедшем вдоль их здания: короткая стрижка, черная кожаная куртка, свитер и черные спортивные штаны с полосой. Сидел уверенно, но почему-то спиной к их окнам. Она подошла и тоже села. Он сказал: «Не бойтесь, меня зовут Павел. У Костиных ребят кое-что осталось из общего. Его доля вот здесь, в пакете» – и он переложил из левой в правую руку тёмный пакет и положил его на лавочку между ними. Она тут же резко сдвинулась к краю лавки и встала около, глядя на двух мамаш, приближающихся к ним с колясками по бульварчику. «Вот придурок… сразу две мамаши, когда никто давно не рожает, а две дуры ментовские кукол катают» – и сказала нарочито громко, чётко под запись: «Я этим ничем не занимаюсь, зря пришли, я вообще не понимаю, о чем вы говорите, забирайте своё добро, мне чужого не надо, не притронусь».

– А, чёрт, – сказал он огорченно, – вы не поняли, никаких условий, просто попросили передать. Он сидел, смотрел на неё немного снизу, бабы с колясками приблизились и она повернулась к нему, убрав руки за спину, и улыбаясь медленно повторила: – Я же, кажется, Вам ясно сказала: мне чужого не надо.

– Нет, – сказал упрямый придурок, – вы не поняли: здесь деньги, а не то, что вы подумали.

Она ждала: две мамаши, глянув на них, не задерживаясь проехали мимо, и по крайней мере у одной из них в коляске кряхтел и шевелился живой ребёнок… Парень на лавочке огорчился как-то очень натурально, тон был грубовато-искренний – может, и не мент. Она снова присела на край скамейки, сменила тон и сказала: «Всё равно, оставьте себе». И тут он вдруг, со словами «извините, себе я это оставить никак не могу», встал и пошел. Она ахнула: если сейчас сзади сфотографируют её одну с пакетом – считай, поймали с поличным. Она резко обернулась: никого. Не нужно было вообще садиться с ним рядом, – мелькнуло в голове, – сказала и тут же уходить, вот так и влипают. Но никто не подходил, она, оглядываясь, заметила, что в окно офиса на нее смотрит Оля. К этой лавке, поняла она вдруг, не подойдешь незаметно: всё, что сзади, отражается в витрине напротив. Хитрый парень-то оказался, сел правильно. Спокойно, психовать нечего. Она посмотрела ему вслед, снова села на лавку рядом с пакетом, поглядела по сторонам – пусто и нахально прямо здесь выкурила сигаретку назло всем Олям, следящим из окон, и – да хрен с вами со всеми – взяла этот пакет рукавом пальто и пошла на работу. Сказала: бабушка дурачка какого-то деревенского с продуктами прислала, завтра угощу вас.

– Не очень-то он был на дурачка похож в кожаной-то куртке, – пробурчала из-за своего стола Ольга.

– Ты, Оль, тоже на дурочку не похожа, – ответила Татьяна. После работы осталась «кое-что дописать». Никогда столько денег у неё в руках не было. Заперла их в свой рабочий сейф и за несколько раз перевезла домой.

Через пару недель, когда она вышла на улицу после рабочего дня, он сидел на другой лавочке, уже лицом к их двери, и смотрел на неё. Она остановилась на секунду, потом отвернулась и пошла к остановке автобуса. В автобусе он стоял недалеко от неё и вышел вместе с ней. Пройдя немного рядом, сказал:

– Я только провожу, не бойтесь.

Она остановилась:

– Что вы всё время меня успокаиваете, а? Чего я должна бояться? Вы что, Гудвин, великий и ужасный? – видела, что он немного растерялся.

– Да нет, это я так, наоборот, говорю, чтобы вы не боялись ничего…

– Вот опять… ладно, раз так просите, я не буду бояться. Спасибо, что проводили, – сказала, не двигаясь с места.

Он говорил какую-то ерунду, она не отвечала. Просто стояла и молчала. Он понял, замолчал, а потом сказал: «На сегодня всё, аплодисментов не надо, спасибо за внимание», – сошёл с дороги и оперся плечом о дерево, типа «иди, никто тебя не держит, я тут просто отдыхаю». Она шла к дому и чувствовала, как он провожает её глазами. Мать была в Поречье. Совершенно понятно было во что её хотят втянуть, зачем дали деньги и что будет дальше. Откладывать было нельзя. Она включила телевизор и стала делать домашние дела. Окна легко просматривались, поэтому около десяти поставила будильник на четыре тридцать, потушила свет, в полутьме кое-как собрала вещи, немного поспала и с первым утренним поездом уехала в Москву, сделав наконец то, что давно задумывала, но для чего никак не хватало решимости.