Клиника «Божий дом»

Сорок два, злобный, с серьезной болезнью сердца. Ему нужно было поставить новый внутривенный катетер. Я представился – и попробовал. Руки тряслись, от жары в палате я начал потеть, и несколько капель пота упали на стерильное поле. В вену я не попал. Зейс взвыл, застонал и начал вопить:

– Помогите! Медсестра! Болит! Сердце! Где мой нитроглицерин?!

Отлично, Баш. Твой первый сердечник – и ты устроил ему инфаркт.

– У меня инфаркт!

Отлично. Позовите доктора. Стоп, я же и есть доктор.

– Ты врач или кто? Нитроглицерин! Быстро!!!

Я положил таблетку ему под язык. Он велел мне проваливать. Я был совершенно убит – и мечтал о том же.

День, наполненный великими медицинскими достижениями, продолжался. Мы с Потсом вертелись вокруг Толстяка, как утята вокруг мамы-утки. Толстяк сидел, задрав ноги, с интересом читая о мире ценных бумаг, акций, слияний и поглощений. Но в то же время – как король, чувствующий свое королевство так же хорошо, как и собственное тело, догадывающийся о разрушительном наводнении на окраине своих земель по пульсации почек, а о необычайном богатстве урожая – по тяжести в желудке. Толстяк знал все, что происходит в отделении, и говорил нам, что делать, предупреждал о том, чего делать не надо, помогал нам. И лишь один раз он поднялся с места – и сделал это стремительно, решительно, героически.

У Потса был плановый пациент по имени Лео. Изможденный, седовласый, располагающий к себе, слегка запыхавшийся Лео стоял у сестринского поста, у его ног лежал саквояж. Мы с Потсом представились и поболтали с ним. Потс был счастлив наконец-то увидеть пациента, с которым можно было нормально общаться, который не казался смертельно больным и не пытался его избить. Но мы не знали того, что Лео попытается умереть прямо сейчас. Хихикая над одной из шуток Потса, он вдруг посинел и свалился на пол. Мы застыли, онемев и не в силах пошевелиться. Единственной моей мыслью было: «Как же неудобно получилось с беднягой Лео». Толстяк окинул нас взглядом, вскочил на ноги, закричал: «Бейте его!»[20], но мы были слишком шокированы, чтобы действовать. Толстяк промчался мимо нас и сам ударил Лео в грудь, интубировал, начал закрытый массаж сердца, поставил катетер – и с хладнокровной виртуозностью организовал возвращение Лео из мира мертвых. Для помощи при остановке сердца сбежалась целая толпа, и нас с Потсом оттеснили от поля боя. Мне было стыдно, я чувствовал себя беспомощным. Лео, который смеялся над нашими шутками. Его попытка умереть была совершенно сюрреалистической, и я отрицал само ее существование. А Толстяк был великолепен, им можно было любоваться как произведением искусства.

Вернув Лео к жизни, Толстяк вместе с нами вернулся к посту медсестер, закинул ноги обратно на стол, вновь открыл журнал и сказал:

– Хорошо, хорошо. Ну да, вы запаниковали и теперь чувствуете себя полным дерьмом. Мне это знакомо. Это ужасно, и произойдет еще не один раз. Просто не забудьте то, что было. И ЗАКОН НОМЕР ТРИ: ПРИ ОСТАНОВКЕ СЕРДЦА ПЕРВЫМ ДЕЛОМ ПРОВЕРЬ СОБСТВЕННЫЙ ПУЛЬС.

– Я не ожидал такого, он же был плановым, а не экстренным, – сказал Потс.

– «Плановый» не значит здесь ни хрена, – ответил Толстяк. – Знаешь, Лео мог умереть. Он достаточно молод для этого.

– Молод? Я думал, ему лет семьдесят пять.

– Пятьдесят два. Застойная сердечная недостаточность, которая хуже некоторых видов рака. Те, кто от нее умирает, – как раз его ровесники. Лео не стать гомером. Не с этой болячкой. Вот в этом главная трудность современной медицины: вокруг гомеры, гомеры, гомеры, и вдруг – бац! – появляется Лео, симпатичный мужик, который может умереть, и вы должны шевелиться, чтобы успеть спасти его. Это как то, что Джо Гараджиола говорил вчера о Луисе Тианте: «Он сначала творит всякую фигню, а в нужный момент включает свой мотор, удар – и его фастбол на целый ядр быстрее»[21].

– Фастбол? – озадачился Потс.

– Иисусе, его быстрая подача, – сказал Толстяк. – Где вас только нашли?

Мы думали о том же. Мы оба – я и Потс. Мы чувствовали свою полную некомпетентность. А Чак почему-то был не таким. Он отличался от нас. Ему не нужна была помощь. Он знал, что делал. Вечером я спросил, как ему удается быть настолько уверенным.

– Да легко, старик. Понимаешь, я же никогда ни фига не читал. Только делал.

– Не читал вообще ничего?

– Ну, разве что о рыжих муравьях-убийцах. Но я умею поставить центральный катетер, дренировать плевральную полость… да все, что требуется я умею. А ты – нет?

– Не-а, ничего из перечисленного, – сказал я, думая о моих сомнениях с аспирином для Софи.

– Да ладно, старик, что же вы там в ЛМИ делали?

– Читали. Я прочел, наверное, все книги по терапии.

– Вот, старик, в этом и есть твоя главная ошибка. Как и то, что я не пошел в армию. Может, я еще…

В струящихся лучах июльского солнца стояла медсестра дневной и вечерней смены. Она стояла, слегка расставив ноги, положив руки на бедра, и тихонько раскачивалась, и читала историю болезни. В лучах света ее форменная одежда казалась почти прозрачной, линии ее ног плавно текли от тонких щиколоток и икр к фигуристым бедрам. Она была без чулок, и через накрахмаленную ткань ее костюмчика просвечивали цветастые трусики. Она знала, что одежда просвечивает. Через блузку виднелась призывно расстегнутая застежка лифчика. Она стояла к нам спиной. Я уже почти мечтал, чтобы она никогда не поворачивалась, не портила впечатления от груди и лица, которые я успел вообразить.

– Ого, старик, это нечто.

– Обожаю медсестер, – сказал я.

– Что же такого особенного в медсестрах, старик?

– Видимо, белые костюмы.

Она обернулась. Я выдохнул. Я покраснел. Расстегнутая до ключиц блузка, идеальная грудь, и вся она – от выкрашенных алым губ и ноготков, от голубых век и длиннющих черных ресниц до золотой искорки крестика католической школы медсестер – вся она сияла как радуга внутри водопада. После целого дня, проведенного в жарком и вонючем Доме, с его частниками, и карьеристами, и гомерами, она была как глоток охлажденного апельсинового сока. Она подошла к нам.

– Я Молли.

– Красотка, я Чак.

Размышляя, правду ли говорят об отношениях медсестер и интернов, я представился:

– Рой.

– Первый день, мальчики?

– Ага. Думаю, лучше бы я пошел в армию.

– Я тоже новенькая, – сказала Молли. – Начала в прошлом месяце. Стремно, да?

– Без дураков, – ответил Чак.

– Держитесь, парни, мы прорвемся. Увидимся, а?

Мы с Чаком посмотрели друг на друга, и он сказал:

– Ну что, ты рад, что проводишь тут время, развлекаясь с гомерами, не так ли?

Мы смотрели, как Молли удалялась. Она остановилась лишь для того, чтобы поздороваться с Потсом, который как раз разговаривал с пациентом – молодым чехом, желтым из-за больной печени. Желтый человек флиртовал с Молли, а когда она, хихикая, уходила по коридору – раздевал ее взглядом. Потс подошел к нам и забрал результаты утренних анализов.

– Печеночные ферменты повышены, – сказал он.

– Он нехило желтушный, – сказал Чак. – Дай-ка посмотреть. Сильно повышены. На твоем месте, Потс, я бы дал ему роидов.

– Роидов?

– Стероидов, старик, стероидов. В любом случае, чей он?

– Это мой пациент. Он слишком беден и не может позволить себе частника.

– Что ж, я бы дал ему роидов. Вдруг у него быстротекущий некротический гепатит? Если есть и ты не вдаришь по нему роидами прямо сейчас, он умрет.

– Да, – сказал Потс. – Но ферменты не очень-то и повышены, а у стероидов куча побочных эффектов. Я, наверное, подожду до завтра.

– Как скажешь. Но выглядит он слишком уж желтым, согласен?

Вспоминая слова Толстяка о том, что молодые пациенты могут умереть, я отправился доделывать свою работу. Когда я вернулся к посту медсестер, там стояли две старушки, пытавшиеся сквозь очки с толстыми стеклами разобрать имена интернов отделения, написанные мелом на большой доске. Они произнесли мое имя – и я спросил, могу ли я им помочь. Малюсенькие, на голову ниже меня, жмущиеся друг к другу, они уставились на меня.

– О, да, – сказала одна из них. – Какой вы высокий, доктор!

– Высокий и красивый, – подхватила другая. – Да, да, мы хотели бы узнать о состоянии нашего брата, Исаака.

– Исаака Рокитанского. Профессора. Он был страшно умен.

– Как он, доктор Баш?

Я почувствовал, что попал в ловушку, и не знал, что им сказать. Борясь с желанием произнести «КХРША», я ответил:

– Хм… Я здесь лишь первый день. Слишком рано говорить о чем-то определенном. Время покажет.

– Его мозг, – сказала одна из них. – Его блестящий интеллект. Мы рады, что вы будете его лечить, мы найдем вас завтра. Мы навещаем его ежедневно.

Я пошел дальше и заметил, что они показывают друг другу на меня, и рады, что доктором их брата стал именно я. Я был тронут. Я чувствовал себя врачом. Первый раз за этот день я ощущал гордость и радостное возбуждение. Они верили мне – и верили в мои способности. Я буду заботиться об их брате – и о них. Заботиться обо всех на свете. Почему бы и нет? Я гордо шагал по коридору. Я поглаживал пальцем хромированную поверхность своего стетоскопа, чувствуя себя экспертом. Как будто я знал, что надо делать.

Но это чувство быстро прошло. Я все больше и больше закапывался в историях болезни, исследованиях кишечника и анализах и уставал все сильнее. Отбойные молотки из крыла Зока расшатывали мои слуховые косточки двенадцать часов подряд. Я не завтракал, не обедал и не ужинал, а работы все прибывало. Я даже не успевал сходить в туалет, так как каждый раз, когда я открывал дверь туда, жестокий пейджер гнал меня обратно. Я был изможден и утратил иллюзии. Перед тем, как отпустить нас, Толстяк спросил, не хотим ли мы обсудить что-нибудь еще.

– Я ничего не понимаю, – сказал я. – Это же не медицина. Я точно не подписывался на клизмы для обследования ЖКТ.

– Обследование ЖКТ это очень важно, – сказал Толстяк.

– Да, но где же нормальные пациенты?

– Это – нормальные пациенты.

– Не может быть. Сплошное старичье.

– Софи довольно молода, ей всего шестьдесят восемь.

– Бред, старичье и обследование кишечника. Это не то, чего я ожидал, входя сюда утром.

– Я знаю. Я тоже не ожидал ничего такого. Мы все ждем американскую медицинскую мечту: белые халаты, работа ради излечения пациента. Современная медицина – это Потс, избитый Иной. Это – Ина, которой должны были дать умереть еще восемь лет назад, когда она официально просила об этом в письменном виде, судя по записям богадельни Новой Масады. Медицина – это постельный режим до появления осложнений, страховые выплаты за поглаживание ручек и все остальное, что ты сегодня увидел, включая беднягу Лео, обреченного на смерть.

Думая о сестричках Рокитанского, я сказал:

– Ты чересчур циничен.

– Получил Потс от Ины или нет?!

– Получил, но это же не вся медицина.

– Правильно. Наш опыт показывает, что люди нашего возраста умирают.

Циник.

– Ах, да, – сказал Толстяк, подмигнув. – Никто не хочет, чтобы ты это знал. Еще рано. Потому они и хотели, чтобы вы начали с Джо, а не со мной. Я бы хотел научиться врать. Но не важно, не хочу тебя расстраивать. Это как секс, ты со временем все поймешь сам. Почему бы тебе не пойти домой?

– Я еще не закончил.

– Ладно, ты этому тоже не поверишь, но большинство вещей, которые ты делаешь, тоже не имеют смысла. Они ни хрена не значат для здоровья этих гомеров. Но ты не знаешь даже, с кем ты сейчас разговариваешь.

Я не знал.

– С потенциальным создателем величайшего изобретения американской медицины, «Доктора Юнга». Там будет даже больше денег, чем в кишках кинозвезд.

– О чем это ты?

– Увидишь, – сказал Толстяк. – Увидишь.

Он ушел. Мне стало страшно без него – и неуютно от того, что он наговорил. Должен понять сам? В пятом классе, когда я спросил у одного итальянского паренька, чем ему нравится секс, он ответил: «Это приятно». Тогда я не мог понять, почему кто-то что-то делает только потому, что «это приятно». Какой в этом смысл?

Перед уходом мне захотелось попрощаться с Молли. Я поймал ее, когда она шла к туалету с судном. Я прошелся с ней, дерьмо плескалось в судне, и я сказал:

– Не очень-то романтично для первой встречи.

– Романтичные знакомства принесли мне кучу неприятностей, – сказала она. – Уж лучше реализм.

Я пожелал ей доброй ночи и поехал домой. Солнце заливало город горячим красным светом, и все вокруг казалось воспаленным. Я настолько устал, что с трудом вел машину, а дорожная разметка казалась мне предвестником эпилептического припадка. Все окружающие люди выглядели странными: как будто у каждого была болезнь, которую я должен был диагностировать. В моем мире правили бал болезни, и права на здоровье не было ни у кого. Даже женщины, не надевшие лифчиков – с капельками пота на груди, с выпирающими в ожидании пышной и знойной летней ночи сосками, пропитанные эротизмом, усиленным запахом возбужденного тела и июльских цветов, – даже они заставляли думать не о сексе, а об анатомии. И напевать я мог лишь одну мелодию из всех существующих: босанову «Во всем обвиняй карциному».

В почтовом ящике меня ждала записка:

«Я помню о тебе, в халате белоснежном, интерном трудно быть, но ты вернешься нежным… С любовью, Берри».

Раздеваясь, я думал о Берри. Я думал о Молли, о Потсе и его члене, полном голубой крови. Но мой член этой ночью не подавал признаков жизни: этот день укатал меня, и я уже не мог испытывать какие-либо чувства, включая возбуждение, включая любовь. Я лежал на прохладных простынях, которые казались мягче, чем кожа младенца, и думал об этом странном Толстяке и о том, что, несмотря на бушующее лето, смерть ведет свой вечный отсчет всегда, всегда.

3

Входя утром в отделение № 6, я уже знал, что меня ожидает, – и это притупляло страх. Но я увидел нечто странное: на сестринском посту сидел Потс и выглядел так, будто им стреляли из пушки. Омерзительно грязный халат, растрепанные волосы, кровь под ногтями, рвота на ботинках, а глаза – розовые как у больного кролика. Рядом с ним, привязанная к креслу, сидела Ина – все еще с бараньим шлемом на голове. Потс что-то писал в ее истории. Ина высвободилась и с криком «УХАДИ УХАДИ УХАДИ» попробовала достать его хуком слева. И тут взбешенный Потс – рафинированный интеллигент, цитирующий Мольера, из Потсов с улицы Легаре, – заорал: «Черт возьми, Ина, заткнись наконец и успокойся!» и швырнул ее обратно в кресло. Я не мог поверить своим глазам. Одно ночное дежурство, и джентльмен с юга превратился в садиста?

– Привет, Потс, как прошло?

Подняв голову, со слезами на глазах он сказал:

– Кошмар! Толстяк сказал не волноваться: мол, частники знают о том, что сегодня пришли новые терны, и не будут направлять никого, кроме экстренных. И что? Я получил пять с половиной экстренных!

– Как это «с половиной»?

– Перевод из другого отделения. Я спросил Толстяка, что делать, а он сказал: «Так как это перевод, ты можешь осмотреть только половину пациента».

– Какую половину?

– На твое усмотрение. Но с этими пациентами, Рой, я бы советовал выбирать верхнюю[22].

Ина снова попыталась вскочить. Как раз в тот момент, когда Потс привязывал ее обратно, вошли Чак и Толстяк. Толстяк спокойно заметил:

– Я так понимаю, что ты не стал меня слушать и дал Ине физраствор?

– Так точно, – виновато пробормотал Потс. – Я влил ей жидкость и, как ты и говорил, она вышла из-под контроля. У нее начался психоз, и я дал ей нейролептик, торазин.

– Что ты ей дал? – переспросил Толстяк.

– Торазин.

Толстяк заржал. Звучный раскатистый смех прокатился по его телу – от глаз по щекам и всем подбородкам, вниз к животу – и он сказал:

– Торазин! Так вот почему она ведет себя как шимпанзе. У нее же давление не выше шестидесяти! Принеси тонометр. Потс, ты – чудо. Первый день интернатуры – и ты уже попытался убить гомера торазином. Я слышал о воинственности южан, но всему есть предел!

– Я не пытался ее убить!

– Систолическое давление пятьдесят пять, – сказал мой студент Леви.

– Положите ее головой вниз, – приказал Толстяк. – Пусть туда прильет немного крови!

Пока Леви с медсестрами переносили Ину обратно в палату, Толстяк объяснял нам, что у гомеров торазин снижает давление до такой степени, что остатки их мозга не получают кровоснабжения.

– Инна пыталась вырваться, чтобы лечь. Ты чуть ее не угробил.

– Вечернее обострение, – сказал Толстяк. – У гомеров оно происходит постоянно. У них и так нарушено восприятие, а когда заходит солнце и становится темно, они совсем съезжают с катушек. Ну, что собрались? Вернемся к карточкам. Торазин! С ума сойти!

Толстяк прошелся по карточкам, начав с пяти с половиной новых поступлений, превративших Потса в садиста. И снова, как и вчера, все, что я выучил в институте, оказывалось либо неправильным, либо ненужным. Обезвоженная Ина, состояние которой ухудшилось от физраствора. Депрессия, которую лечили клизмой с барием… А третьему поступлению Потса, мужику с болью в животе, знавшему, что «все вы, доктора, нацисты, но я еще не решил, который из вас Гиммлер», было назначено не обследование ЖКТ, а то, что Толстяк назвал «СПИХОМ В ПСИХИАТРИЮ».

– Что значит СПИХ? – спросил Потс.

– СПИХНУТЬ – значит, перевести пациента из твоего отделения или вообще из Дома. Ключевая концепция. Основа современной терапии. Звони психиатрам, расскажи им про нацистов, не упоминай боль в животе, и – бац! – СПИХНУЛИ В ПСИХИАТРИЮ.

Разорвав карточку с именем охотника за нацистами, Толстяк бросил обрывки через плечо и объявил:

– Спихнули, отлично. Продолжим. Кто следующий?

Потс доложил про своего последнего пациента: молодого мужчину, нашего ровесника, который, играя в бейсбол со своим сынишкой и отбив сложную подачу, свалился без сознания у первой базы.

– Как ты думаешь, что с ним произошло?

– Внутричерепное кровотечение, – ответил Потс. – Он в крайне тяжелом состоянии.

– Он умрет, – сказал Толстяк. – Ты хочешь дать ему шанс? Трепанация?

– Я уже все организовал.

– Прекрасно, – сказал Толстяк, разрывая карточку молодого пациента. – Отличная работа, Потс. СПИХ В НЕЙРОХИРУРГИЮ. Два СПИХА на трех пациентов.

Мы переглянулись. Было ужасно осознавать, что человек нашего возраста, только что игравший с шестилетним сынишкой летним вечером, стал овощем, и хирурги уже готовятся вскрывать его наполненную кровью голову.

– Конечно, это ужасно, – сказал Толстяк. – Но тут мы не можем ничего сделать. Люди нашего возраста умирают. Точка. Болезни, которые мы цепляем, не лечатся с помощью медико-хирургической болтологии. Следующий?

– Следующий еще хуже, – севшим голосом сказал Потс.

– Кто же это?

– Чех, Лазлоу. Желтый человек. В районе десяти вечера у него начались судороги, и я не мог их остановить, несмотря на все усилия. Я сделал все, что мог. Уровень ферментов печени зашкалил. Он… – Потс посмотрел на нас с Чаком, потом потерянно уставился на свои ноги и закончил: – У него развился быстротекущий некротизирующий гепатит. Я перевел его в интенсивную терапию. Он больше не наш пациент.

Толстяк мягко поинтересовался, назначал ли Потс стероиды. Потс ответил, что думал об этом, но решил подождать.

– Почему ты не доложил мне о результатах анализов? Почему не попросил помощи?

– Хм, я… я думал, что справлюсь и приму правильное решение.

Мрачная тишина накрыла нас, тишина боли и горя. Толстяк обнял Потса за плечи и сказал:

– Я знаю, как хреново тебе сейчас. На свете нет ничего хуже. Но пока ты хоть раз не ощутил это, ты не станешь хорошим врачом. Не казни себя. Стероиды, один черт, не помогают. Итак, теперь он в северном крыле отделения № 6? Вот что я вам скажу: раз уж мы сегодня спихнули столько пациентов, после завтрака я вам покажу электрическую койку для гомеров.

По пути к этой койке (чем бы она ни была) подавленный Потс сказал Чаку:

– Ты был прав, я должен был дать ему роидов. Теперь он точно умрет.

– Ни черта бы это не помогло, – ответил Чак. – Он уже был безнадежен.

– Мне так плохо! Мне нужен Отис.

– Что за Отис?

– Мой пес. Я хочу к своему псу.

Толстяк собрал нас вокруг электрокойки для гомеров, на которой лежал мой пациент, мистер Рокитанский. Толстяк объяснил, что основной задачей интерна является сведение количества своих пациентов к минимуму, что абсолютно противоречит тому, чего хотят частники, заведующие отделениями и администрация Дома. Но, поскольку согласно первому закону Божьего дома, ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ, они не покинут нас естественным путем. Поэтому единственный для терна способ избавится от гомера – СПИХ. Однако здесь работал принцип бумеранга: всегда оставался риск возвращения. Например, гомер, СПИХНУТЫЙ В УРОЛОГИЮ по причине увеличенной простаты и задержки мочи, может вернуться в терапию после того, как терн из урологии с помощью своего обширного инструментария умудрится устроить ему септический шок, требующий в свою очередь лечения в терапии. Секретом идеального СПИХа без риска возвращения, по словам Толстяка, была ПОЛИРОВКА.

Мы спросили, что это значит.

– Это как полировать машину, – пояснил Толстяк. – Гомеров надо ОТПОЛИРОВАТЬ, чтобы, когда вы их СПИХНУЛИ, они уже не возвращались. Помните, вы не единственные, кто пытается СПИХНУТЬ. Все терны и все резиденты Божьего дома не спят ночами, думая, как бы ОТПОЛИРОВАТЬ И СПИХНУТЬ всех этих гомеров кому-нибудь еще. Гат, резидент в хирургии, в данный момент наверняка учит своих тернов тому же самому: например, как устроить гомеру сердечный приступ и СПИХНУТЬ В ТЕРАПИЮ. Но я представлю вам гениальное изобретение, ключевой инструмент СПИХа: электрокойку для гомера. Я продемонстрирую ее возможности на примере мистера Рокитанского. Мистер Рэ, как вы сегодня себя чувствуете?

– КХРША.

– Хорошо. Сейчас мы отправимся в небольшое путешествие.

– КХРША.

– Отлично. Вы наверняка уже обратили внимание на то, что у этой койки есть поручни. Но это не имеет значения. ЗАКОН НОМЕР ДВА, повторяйте за мной: ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ.

Мы покорно повторили: «ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ».

– Подняты поручни или опущены – абсолютно все равно. Не имеет значения, насколько хорошо вы привяжете гомера, насколько он слабоумен и насколько истощенным он кажется, потому что ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ. Следующая особенность этой койки – вот эта педаль. У гомеров пониженное давление, и когда, как недавно у Ины, кровь не поступает к коре головного мозга, они слетают с катушек, кричат и СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ. Если вам звонят среди ночи и сообщают, что у вашего гомера давление как у амебы, сразу жмите на эту педаль. Это как дважды два. Ну ладно, Максин, для начала проверь его давление.

– Семьдесят на сорок.

– Отлично, – сказал Толстяк и нажал на педаль.

Электрокойка для гомеров заурчала и начала работать. Не прошло и тридцати секунд, как мистер Рокитанский оказался фактически перевернутым вверх ногами: голова у подножья койки, а ступни торчат сверху под углом в 45 градусов.

– Давление? Мистер Рокитанский, как поживаете?

Казалось, что когда Максин попыталась измерить давление на его почти вертикально торчащей руке, мистер Рокитанский чувствовал себя не очень. Но он все же изрек:

– КХРША.

Настоящий боец.

– Давление сто девяносто на сто, – доложила Максин.

– Это называется положение Тренделенбурга, – заявил Толстяк. – Так как большинство гомеров с трудом поддерживают давление, вам не часто придется менять это положение на противоположное.

Затем Толстяк показал нам, как поднять головной конец койки для пациентов с отеком легких и как поднимать ножной конец для предотвращения венозного застоя. Наконец, после того, как мы, казалось, сделали с койкой все возможное (кроме сворачивания в рулет с Рокитанским в качестве начинки), Толстяк радостно сказал:

– А самое важное я оставил напоследок. Вот эти кнопочки регулируют высоту. Вы готовы, мистер Рокитанский?

– КХРША.

– Отлично, потому что мы начинаем, – объявил Толстяк и нажал кнопку. Койка опустилась. Толстяк сообщил: – Эта кнопка позволяет двигать койку вверх, эта – вниз. Учитывая ЗАКОН НОМЕР ДВА, который гласит…

– ГОМЕРЫ СТРЕМЯТСЯ ВНИЗ», – автоматически произнесли мы.

– …единственный способ сделать так, чтобы они себя не покалечили – положить матрасы на пол. Но медсестры против, потому что в таком случае им приходится ползать для того, чтобы подать или унести судно. Мы попробовали сделать так в прошлом году, но в итоге движение суден прекратилось, и отделение стало вонять как скотный двор в Топеке. Но неважно, сейчас мы двинемся вверх.

Толстяк крикнул «Поехали!», нажал кнопку, и Рокитанский начал плавно подниматься.

– Пылесосы, дамское белье, бытовые приборы, игрушки! – продекламировал Толстяк, когда Рокитанский был в полутора метрах над землей, поравнявшись со всеми нами. – Это – одна из самых важных позиций. Гомер, упавший с этой высоты, неминуемо получает межвертельный перелом бедра и автоматически СПИХИВАЕТСЯ ОРТОПЕДАМ. Эта высота, – резюмировал сияющий Толстяк, – называется «ортопедической». Но это полумера. А теперь – окончательное решение. – Толстяк вновь нажал на кнопку, и мистер Рокитанский вознесся над нашими головами. – Эта высота – «нейрохирургическая». Падение отсюда означает СПИХ В НЕЙРОХИРУРГИЮ. А оттуда они почти не возвращаются. Спасибо, господа. Встретимся после обеда.