Год Крысы

– «Год Крысы»? – неслось из телефона. – Они так торчали, что наверняка уже давно померли.

– Ну ты, конечно, вспомнил, Серега, – хихикал абонент, – Год Крысы, блин. Решил очередную могилу раскопать? Ты бы новые имена открывал, а то на твоем фестивале пятый год одни и те же.

– А-а-а-! – верещала женщина из динамика. – Я помню их выступление в 2007-м, когда они в самой форме были. Никогда так не танцевала в жизни, мой парень ногу себе вывихнул посреди дискотеки и откосил так от армии. Вот дела, надо переслушать. А что ты планируешь?

Сергей не расстраивался и продолжал листать телефонную книжку. Ему повезло выпросить почту у давних друзей ценой бесконечно долгого разговора, но ответа с нее можно было ждать месяцы, годы. Попадет в спам – вообще не дождаться. Но как я и сказал ранее – словами сыт не будешь. Пришлось искать средства для выживания на ногах, попутно, словно крот, копаться в массивах всемирной паутины. Друзьям я только торчал, брать новые долги было не у кого. На новую работу меня не хватит, но, на всякий случай, я разослал клич знакомым киношникам, надеясь, что у них появится пара тысяч взамен пары рук. Оставалось только просить денег у родителей. Я собрался с духом и набрал матери:

– Да, конечно, приезжай, – резко ответила она. – У отца душа буквально болит. Ты не звонишь, не пишешь. Переживает.

– А ты?

– Да что за тебя переживать-то? Настрадаешься – напишешь.

Дорога до дома родителей заняла несколько часов. Электричка мчалась в глубины Подмосковья, где давно не ступала моя нога. Расположившись один, словно царь, на скамейке, я раскрыл ноутбук и стал искать информацию о группе. Что это вообще за «Год Крысы»?! Оказалось, что у группы есть скудная страница на Википедии:

Год Крысы – сибирский рэп-проект, основанный в 2003 году студентами медицинского училища Женей Алеевым (Жека), Леонидом Костровским (Костер) и Эдуардом Старшиновым (DJ Энурез).

В одном из интервью участники группы утверждали, что музыкой они начали заниматься давно и "Год Крысы” не был их первым проектом. В 2004 году Алеев, Костровский и Старшинов пишут саундтрек к фильму “Манту”, чем привлекают к себе внимание главного редактора журнала “Сибиряк” Валентина Косыгина: “… и не отпускает музыка. В какой-то момент кажется, что она сильней картинки. Да, у вас перед глазами люди колются, но в то же время вы слышите – уже давно!”.

В 2005 году, отойдя от экспериментальной музыки, “Год Крысы” впервые дает выступления под своим названием. Сами участники коллектива объясняют его так: “Есть черная полоса, есть белая. У кого-то черная чаще, у кого-то белая. А у кого-то все давным-давно превратилось в вечный круг внутри собственной головной клетки. Год Крысы – это когда ты осознал, смирился, а теперь еще и о**ел, и устраиваешь торжества в честь этого”. В том же году выходит первый альбом группы, радушно встреченный критиками. В 2009-м группа выпускает свой последний альбом, вместе с чем объявляет о закрытии проекта.

Дискография:Пара Це Мотала (2005), Год Крысы (2006), Явление радости (2009).

Несколько интервью, пара десятков живых выступлений, снятые на VHS и камеры кнопочных телефонов. И тысячи преданных фанатов, заполонившие форумы и ищущие повод при любом случае заявить о том, как сильно им нравится «Год Крысы» и что лучше группы в России больше никогда не будет. Музыканты внешне из себя особо ничего не представляли: молодые ребята с короткими волосами, скулами, синяками под глазами, прыщами, легкой щетиной на местах, кривляющиеся на камеру. Люди гордо обменивались пленкой с выступлений: вот первый вокалист, высокий и тощий, истошно кричит, приобретает образ волка под луной; второй корчит пальцами ни то знак мира, ни то ножницы; диджей попивает спрайт из двухлитровой бутылки на заднем плане. Под каждым фото баллада о неведомом ранее счастье, об откровении, что наступало на счастливчика после аплодисментов. Альбомов на стримингах найти не удалось.

Группа в Вконтакте оказалась давно заброшенной. Несколько постов с вырезками из городских газет, раздел «Досуг», фотографии из подъезда, где ребята щелкают семки и дуют водный. Два альбома в аудиозаписях и все. Ни контактов, ни намеков на обратную связь. Видимо, группа похоронила себя сама, отказавшись от внешнего мира навсегда. В самый неподходящий момент на телефоне закончился трафик.

– Ладно, – думал я, – у родителей скачаю, на обратном пути послушаю.

Далекое родное Подмосковье, сколько лет меня здесь не было. Пруд около вокзала вонял нечистотами и давно зарос мутной пленкой. Около платформы продавали букеты; никто их не брал, никто не хотел сделать человеку приятно. На лавочках распивали пиво опасные компании, толпа с вокзала обходила их стороной. Гости из республик окружили железные пути своими магазинами с продуктами, выпечкой и шаурмой. Я незаметно пробрался через толпу уставших рабочих и по детской привычке спрятался в глубине дворов, в тени хрущевок и бараков, которые все никак не снесут. Пустырь, где в детстве мы играли в прятки, превратился в замок будущей новостройки. Ее строили на костях собак и сдувшихся футбольных мячей. Исчез мой юный страх попасться в руки полиции – еще год, и я перестану быть им интересен. Садилось солнце, всплывал свет в окнах. Доносился шум из проезжающих мимо машин, под ними сотрясалась земля. Кутеж начинается в будни.

Дверь была открыта. Встретили меня огромный серый кот и рыжая собака. Я обнял их крепко-крепко и на душе стало спокойно. На кухне брат с отцом вслух читали книгу. Видимо, они не слышали, как открылась дверь; а будь это маньяк – что тогда? Отец стоял над моим братом, следил, чтобы тот с усердием произносил слово за словом.

– Что читаете? – поинтересовался я.

– «Чучело»! – радостно ответил брат; как не радоваться – брат пришел! – можно от книги отвлечься. Изменился Кирилл, исчезли худые черты лица. Он потолстел за эти годы, сидя на диване перед телевизором, длинные кудрявые волосы стали сальными, короткими.

– Оу, Федя! – завыл отец и бросился меня обнимать. – Сто лет тебя не видел. Ты как?

– Так-сяк, раскис немного.

– А почему раскис? Чай будешь? Может, кофе?

– Чай, спасибо. Почему – не знаю.

– Кирилл, давай, читай дальше, – обратился отец к брату. Тот надул губы и безэмоционально продолжил вытаскивать из «Чучела» слова. История заканчивалась, главная героиня уехала, а обман одноклассника вскрылся, и сейчас они винили себя в том, как неправильно они вели себя по отношению к честной и наивной девочке: травили, унижали, бойкотировали; защитник ее оказался слабым и жалким, испугался красных кулаков живодеров. Мне хотелось расплакаться. – Как эту книгу выпустили в разгар советской власти – не понимаю. Это же один в один они.

Я спорить не стал. Советская власть – это в первую очередь люди, насаждающие и принимающие. Те и те не без греха, как-никак люди. Отец поставил мне кружку чая и сел напротив. Кирилл сразу убежал к себе, видимо, со мной ему было скучно. Отец долго рассматривал меня и улыбался. Когда я пришел, на нем не было лица, он отстранился от всего внешнего, пытаясь уйти и от внутреннего. Но вмиг все наладилось, стоило мне перейти порог квартиры. Грелась душа отца в присутствии первенца. Он стал закидывать меня вопросами о жизни, пытался как-то помочь; объяснить, что семья всегда придет на помощь и не нужно бояться быть раздавленным перед ними. Стоило мне повторить про себя эти заветные слова: «Я люблю тебя», как на глаза наворачивались слезы.

– А ты не хочешь работу сменить? – спросил отец. – Плохо она на тебя влияет. Ты постоянно злишься, грустишь, в депрессии свои впадаешь. Мать твоя тоже на работу вышла, и жить стало сложно.

– Жить-то на что?

– А у тебя сейчас денег много? – улыбнулся отец. – К моим сослуживцам можно попробовать устроиться. Работа не сахар, конечно, но зато платят много; креативничать не нужно, достаточно сухо.

– Да нет, пап. Я же от этого и шел, чтобы обратно не возвращаться.

– Взрослеть иногда надо. Тебе двадцать шесть лет, что будет через десять? Не знаешь, и я не знаю. С такой почвой под ногами… Не почва, а песок.

– Не начинай, – отмахнулся я.

Открылась дверь на кухню. Вошла мать. Она схуднула, не улыбалась. Устала. Мама бросила пакеты на пол и достала из холодильника миску с рисом и курицей.

– Привет, мама, – сказал я.

– Какие люди в Голливуде! – в голосе сидел сарказм. – Молодец, что пришел. Кушать будешь?

– Нет, спасибо. Я не голоден.

– Полицейские не останавливают? – мать нетерпеливо резала помидоры.

– Нет, я и не бегу.

– К нам пару раз приходили, между прочим. Скоро на допрос вызовут. Отец по ночам кричит, злится. Палки в колеса ставишь ему.

– Ну, уходили же? – я пытался развлекаться. Отцу же от этих разговоров становилось только хуже. Несколько месяцев назад моя мать светилась счастьем, была тем единственным лучиком позитива в омуте выгоревших трудоголиков и вечно-негативных индивидов. Она никогда не любила других людей, кроме своей семьи, оттого и жизнь приносила только удовольствие. Однако ей пришлось выйти на работу после того, как отца отправили в бессрочный отпуск из-за того, что признали свидетелем по делу о госизмене. Работала два на два, получала жалкие гроши и постоянно приходилось общаться с ненавистными людьми. На протяжении двадцати минут она в самых ярких красках описывала, кто в коллективе крыса, кто мразь, а кто тупая шалава.

– Я тоже устал, мама.

– А ты-то чего? Сам выбрал же, чем заниматься. Говорил, как тебе это нравится до рассвета крутиться с пьяницами и наркоманами. Нельзя с ними водиться, они же овощи, а не люди. Кольнулся, и все, навсегда такой.

– Тебе тоже нравится твоя работа?

– Блин, конечно! – иронизировала мать.

– Федя, тебе бы стоит с этим завязать. Посмотри на себя со стороны. Если ты не можешь, кто еще кроме нас на это способен? У тебя девушка появилась? Нет? Тогда кто тебе еще скажет, кроме семьи тебя любящей, когда ты начинаешь вести себя иначе? Я тебя сколько не видел, и сейчас передо мной человек, уставший от всего на свете. Жить надо так, чтобы жить, и не жалеть о том, что ты родился.

– А твоя работа тебе нравилась? – уколол я отца в больное место. – Твои коллеги тебе пишут?

Отец опустил глаза в стол и замолчал. Так мы сидели достаточно долго, успел трижды вскипеть на плите чайник. И в груди моей будоражилось что-то, пыталось вырваться наружу. Разум умолял остановиться, замолчали – и прекрасно. Только давление в груди становилось сильнее, где-то в кишках закололо. Мне было необходимо выложить все, что так долго копилось в голове, обиды и злобу, иначе это никогда не пройдет.

– Ты мой сын, – продолжил отец, – и я люблю тебя. Мне тяжело смотреть на тебя. Твои достижения – это больше наши достижения, потому что многие из них ты сделал для нас. Я хочу понять тебя, мой сын.

– Я понимаю, папа, – отвечал я.

– Тебе плохо, ты хандришь, впадаешь в меланхолию, и мы туда же, а потом и Кирилл, потому что, не понимая происходящего, мы начинаем срываться на нем. Да, мы несовершенны. Да, мы совершили ошибку или две, если не больше. Но ты не можешь всю жизнь держать на нас обиду.

– Но я сам не понимаю, почему, – трясся мой голос.

– Конечно, и мы не понимаем.

– И нам всем становиться хуже с каждым днем.

– Ты рассказывай нам, пиши. Мы – твоя семья, и мы тебя поддержим, каким бы разбитым ты ни был, чтобы ты ни натворил. Твой выбор – это и наш выбор, нравится он нам или нет.

– Тогда почему ты заставил меня расстаться с Оксаной?! – закричал я.

– Ты сам так решил, – парировал отец.

– Нет, блин, ты поставил меня перед фактом. Сказал – видеть тебя не хочу…

– Сынок, она больная! – отец пытался докричаться до меня. – Ты каждую неделю приходил сюда и по час-два говорил, как тебе тяжело и как ты волнуешься за нее.

– Но ты сейчас именно этого и просишь – делиться с тобой. Что поменялось? Ничего. А с ней мне было хорошо, мы понимали друг друга. Спокойствие наступило.

– Ага, сейчас, – чавкала мать. – Ты себе места найти не мог, когда у нее депрессия началась.

– Теперь депрессия у меня, так лучше? – ответил я ей.

– Это юношеский максимализм, – устало добавила она.

– Сынок, я люблю тебя, – продолжил отец читать свою мантру, – и желаю тебе только добра. И тогда, и сейчас. Да, я мог быть груб, виноват…

– Груб он был, – я прятался от его бурящего голову взгляда.

– … но никто тебя не заставлял, – закончил предложение отец.

– Ты не понимаешь, – вякал я.

– Потому что ты со мной не разговариваешь!

– Да я тебе простить такого не могу. Нет бы просто дать мне возможность выбирать самому, возможность ошибаться. Ты любишь, да, может быть, но недаром везде постоянно добавляют: «Отпусти». Ты не должен жить за меня, ты можешь меня просто научить. Дай мне право разбивать голову об стену, царапать коленки и руки, – разошелся я, срывая глотку, дрожащую от волнения, – совершать проступки, нарушать закон и… Много чего.

– Напридумывал эту ахинею! – не соглашался отец.

– Я тебе говорю, как есть, а тебе это не нравится. Я не хочу, чтобы тебе было плохо, потому – я скрываю и вру. Наша семейность построена на этих забитых до костей китах. Доволен?

– Да, но… – отец задумался. – Ты драматизируешь.

– Ты прессовал меня, заставил развестись, блин, с собственной женой! Скажи это! – я более не сдерживал себя; эмоции вышли за пределы нервов, поработили все тело целиком. Хотелось метаться от стены к стене.

– Ты с ума сошел? – недоумевал отец.

– Даже сейчас. Просто признайся и скажи: «Я хотел, чтобы ты жил так, как я и твоя мать, хотим, чтобы ты жил нормально. Но мы не смогли научить тебя делать выбор самому, потому что ты плох. Ты слаб. Ты ничего не можешь сделать, вечно недовольный, ничего не хочешь…», – требовал я, стуча руками об стол и пугая кошек вокруг нас. Мать сжала в руках вилку. Отец залился краской и с минуты на минуту собирался заткнуть меня. Нам обоим было тяжело обсуждать это – наши связанные навсегда жизни – раз за разом. Когда ему было восемнадцать, мать показала мне свет. Мы росли с ним вместе, он стал мужчиной, я стал его сыном. И мы не могли не любить друг друга, что бы ни происходило. Такова она – связь кровная. Кто из нас двоих виноват, у кого основание было доброе, а у кого эгоистичное… Шрамы и травмы на психике остаются у обоих, но мы не прекращали друг другу причинять боль.

– Ты придурок! Ребенок! Тебе лет сколько? Ты мыслишь как твой брат! Никто от тебя ничего не требовал.

– Дай ты мне двойку получить в школе – и ничего бы не случилось! Теперь мне только двушка светит.

– Ты чертова обиженка! Хватит меня винить во всех грехах, я, по-твоему, такого не переживал? Что, у меня все хорошо было?!

Я увидел, как напряглась его шея. Он ждал моего удара и мог с легкостью защищаться одной рукой, а другой отправить на пол. Как отказаться от последнего, единственного родного в жизни? Тогда я решил не будить дьявола в наших сердцах, а попросту взял и направился к выходу.

– Федя, ты уходишь? – спросил меня брат.

– Д-да, – закрывая лицо курткой, ответил я. Нельзя брату видеть меня таким, никогда. Старший, первенец – пример для подражания. Тот самый, блин, что справился со своим уродством, готовый в любой момент помочь младшему, протянуть тому руку, показать на растяжки, ямы и выбоины. А что размазня на эмоциях может, кроме того, как сопли жевать и разбрасываться ими?

У порога родного дома меня настигла мать и протянула пачку денег. Отца не было видно. Он остался на кухне страдать. В этом мы были с ним похожи.

– Ты же за этим пришел, я знаю, – сказала она и поцеловала в лоб на прощание. – Не трать все сразу только, пожалуйста. И задумайся ты уже о будущем!

– Конечно, – я вытер глаза и вышел на улицу, сквозь знакомый с детства подъезд, где на втором этаже жили партийные функционеры, на четвертом – главврач в детской поликлинике, на пятом – бывший полковник ФСБ, на девятом – моя учительница по физкультуре и ее многочисленные друзья-собутыльники. Солнце давно село, разрядилось, и только фонари выводили меня из мрака. Тяжело было дышать, дергались губы и веки, но не мог же я на людях отдаться чувствам. Неслись машины скорой помощи к скорой смерти, компании молодые, веселые, бились об меня локтями, но в драку не лезли – было им не до этого. Электричка вскоре приехала пустая. И никто не помешал мне расплакаться самыми честными слезами, что на вкус как святая вода. В них не найти ни солинки, потому что не от горя они, не сладости, ведь не свершилась месть. Открылась прямая в голове, ведущая к выводу: ступи туда – получи кнутом по ребрам. Я признаюсь себе – я люблю своего отца, и мне бесконечно тяжело осознавать то, что достался ему сын безумный, слабый, больной, ни на что не пригодный. Неспособный хотя бы улыбнуться – что может большего пожелать отец?

Иногда хочется, чтобы не было либо меня, либо близких людей. Не могу, оборачивая голову видеть, как они волнуются и беспокоятся за меня. Еще пару сантиметров, и я бы свернул шею – и все проблемы решены. Минус один намного проще, чем минус несколько. Задаюсь справедливым вопросом – почему? Что меня в них не устраивает? Все в порядке, все хорошо с ними. Со мной что-то нехорошее. Не могу я видеть, как они за меня переживают, ведь это значит, что я делаю что-то не так, веду себя иначе, беспокойно. А почему веду себя так? Потому что не знаю, как стóит. Потому что думаю, что из рук моих все выходит плохо. Что пока существую я – существует волнение в их душах, и оно сжимается, делает им больно. Как так жить? Что делать? Нет более того пути, ясного и понятного, по которому надо шагать ровно и уворачиваться от веток, делая на ходу выводы. Все деревья спилены, и за ними я вижу плачущие лица, которые, как и я, не умеют выражать свою любовь.

4.

Утро никогда не было таким радостным. Я открыл глаза и увидел знакомый потолок. Раскинув руки, словно на кресте, я вспомнил, что Лера давно ушла на работу, а я сам – безработный. Утро никогда не было таким прекрасным. Хоть и ненавистное солнце прорывалось сквозь старые занавески, мной двигало желание жить. Наслаждаться всеми плюсами и минусами того, что было даровано матерью полоумной и отцом неизвестным. Как себя можно было вообще сдерживать?! Я и не стал. Скинул с себя одеяло, бросился из кровати, как из могилы. Так сильно хотелось жить.

И маленькая спальня старой двушки стала огромной, а ведь только вчера она сжимала, заставляла соки энергии вытекать в никуда. По необъяснимой причине мне захотелось поотжиматься, прочувствовать свое тело. Убедиться, что оно живое, а если нет – дать ему понять, что сон закончился. Навсегда. Из-за убитой за годы курения дыхалки надолго меня не хватило, но те пять раз, что я гордо отрывал грудь от пола, разбудили во мне зверя. Ненавистное зеркало, почему я тебя вчера ненавидел? Да, ты держишь в себе мое отражение, но почему именно сегодня оно не может заставить меня отвернуться? Оно неидеально, может, и уродливо – обвисает грудь, надут живот, при этом виднеются кости в подмышках, и нет следа былых мускулов на руках… Привидение, живущее в стекле, оно пугало прохожих, а иногда и родных. Все равно! Оно носит мою бессмертную душу, единственный самый ценный сосуд, а значит – оно не может быть не прекрасным.

На кухне ничто не могло меня расстроить! Ни немытая посуда, ни пустой холодильник. Надо – схожу куплю продукты сам. Встречусь лицом к лицу с ненавистной продавщицей, будто специально выращенной женщиной, чей смысл жизни сидеть за прилавком. Улыбнусь ей, чтобы она еще сильнее разозлилась! Не буду лениться как раньше. Сегодня тело и душа желают быть сытыми. Сначала тело – ведь оно держит меня – потом душа, ведь она есть я. Приготовил себе яичницу с российским сыром и каждый кусочек на вкус был идеальным. Ничего не подгорело, желток растекся, чтобы я мог собрать его мякишем.

Насытив желудок, а с ним и тело целиком, мне захотелось творить. Я быстро оделся, взял пачку сигарет и вышел из дома. Двор выглядел, как грязевая пустыня с разбитыми заборами и ржавой детской площадкой посредине. Утонул корабль детства, чтобы могла начаться взрослая жизнь. Дети не расстраивались, да и я тоже. Они сидели в песочнице и кидали в друг друга бутылки, потому что пластмассовые лопатки треснули, а ведерки кто-то продырявил ножиком. Умора! Прыгнул в трамвай, забитый людьми, нашел себе укромное место между богатырем Алешей и бабкой при смерти. От Алеши пахло трудом, а от бабки старостью. Чем еще могут Алеши и бабки пахнуть? Пятнадцать с лишним остановок, совсем другой жилой массив. Оглядевшись по сторонам, не увидев взглядов лишних, я спустился в подвал барака.

В нем всегда сыро и темно. Моя лаборатория, собственная кухня, где шеф-повар один, а ингредиенты – яды и препараты. Минут десять ушло на подключение сэмплеров и синтезаторов. Микрофоны заводились, но так даже лучше – естественный перегруз! Закурил, дым не режет больше бесчувственные глаза. Закончив коммутацию, я стал перебирать старые демки. Удивительно, но как много среди них оказалось хороших и качественных! Почему забраковал их – не помню, хорошо, что не удалил. Оставалось внести последние правки. Где-то трубу сделать громче, где-то ее убрать. Струнных побольше, баса не хватает. Обработать писк мыши, запитчить голос дворовых детей, чтобы страшно было! Переслушал – другое дело, готово! Руки зачесались от радости, аж кровь сквозь царапины полила. Необходимо было дать кому-нибудь это послушать, хоть разбейся. Я достал мобильник и набрал Вите:

– Да, алло, – сонно ответил Витя.

– Витя, привет. Это Женя.

– Какой Женя?

– Алеев, блин.

– Шучу, у меня записан твой номер, Женя.

– Шутник, блять.

– Я не ждал твоего звонка, если честно.

– Почему? – я задал дебильный вопрос.

– Потому что в последний раз ты послал меня нахуй, сказал, чтобы я и вся остальная творческая интеллигенция горела в аду, – он хохотал, вспоминая прошлые обиды, – что мы, мол, недостойны даже близко с тобой находиться.

– Было такое, да, – я закурил, тяжелый дым опустился в легкие. – Но слушай, я сейчас закончил несколько композиций. Им место в театре.

– Женя, я с тобой дел больше не имею. Последний скандал – это, блин, мне личная пощечина. Я никогда не уговорю коллег даже бегло послушать.

– А сам послушаешь? – я забежал обратно в подвал и поднес телефон к мониторам. – Вот, зацени.

– Женя, отвали, – донеслись последние слова, но они незаметно исчезли в громе музыки. Вряд ли Витя поймет, что песня посвящена кротам, что сидят в норе и никогда из нее не вылезают; что один из них увидел во тьме свет и пополз наружу, где обжег глаза, как и его отец. Ладно, не согласится – сам сделаю.

– Витя, ты же сам слышишь – это охуенно?

– Да-да, – неохотно признал он, – но у нас это не пойдет. Точка. Давай я отправлю Константину из Ельцин-центра, если ты не против. Мне бы только на почту это получить.

– Ельцин-центр? – я вскочил от злости. – Пошли нахуй эти лицемеры. Кучка богачей немощных.

– Так-то оно так, Женя, но эта кучка немощных богачей очень сильно нуждается в могучих нищих гениях. Могут предложить тебе не только сопровождение музыкальное сделать, а, например, целый спектакль! Или кино. Да, какое-нибудь остросоциальное…

– Нахуй это остросоциальное. Мне вообще ничего о людях неизвестно, на кой я буду делать остросоциальную чушь?

– Ты не кипятись раньше нужного, – успокаивал меня Витя. – Давай я им отправлю, скажу, над чем ты работал ранее, и посмотрим. Они как раз в поисках.

– Не надо все остальное указывать, это было полное говно.

– А сейчас лучше?

– Конечно! – взбесился я. – Сравнил жопу с пальцем. Тут взрослая, выверенная временем работа, а то, что было – подростковые потуги.

– Я отправляю или нет? – тянулся к концу разговора Витя.

– Делай как хочешь, только мне не говори. Бывай!

Делать что-то совместно с Ельцин-центром я категорически не желал. Я там даже не был ни разу, но слышал от друзей, какие мутные любители «искусства» там водятся. Ну уж нет, сам все сделаю. Завтра же сяду писать сценарий или черновик идеи, Жанна по кадрам разобьет. Я посмотрел на часы – до конца дня была еще уйма времени, а вместе с этим и множество возможностей. И идей! Ох, как сильно они кружили мне голову. По пути на студию я набрал про себя список того, что сегодня можно сделать, и я был уверен – ждет меня прозрение. На ровном месте, да. Как жена, ждущая мужа с войны. Никогда он не появится, а она верит и живет каждый день так, будто именно сегодня он появится. Накрывает стол, готовит кушанья, наряжается – да и я так, чем хуже?

Домой вернулся за полночь. В ушах не переставала греметь музыка. Можно было и на ночь остаться, да только Лера бы расстроилась. Ей нравилось засыпать в обнимку. Ради нескольких минут чужой радости я готов был стерпеть закоченевшие руки. Она была одета по-домашнему, в спортивных штанах и растянутой футболке с изображением курорта, на котором мы когда-то давно отдыхали. Она сильно устала и не могла уснуть.