Низвергая сильных и вознося смиренных. Kyrie Eleison

– Верно! – Гвидо, порядком одурманенный хмелем, энергично встряхнул головой.

– Да, я не ангел, да, я блудница, но я никогда и не скрывала это и уж тем более не прикрывалась Святым Писанием и сутаной священника. Дьявол тоже знает Писание, но, будучи лжив, лживо его толкует, используя для погибели, а не для спасения10. Господь будет судить меня, и будет страшен суд Его, но я боюсь даже предположить, каким будет Высшее наказание для тех, кто в храме Божьем творил прелюбодейство, не снимая тиары, и величал себя при этом Его Святейшеством! И это ты называешь любовью? – Мароция вплотную приблизилась к Иоанну.

– Пошла прочь, грязная шлюха! – с этими словами папа Иоанн наотмашь ударил Мароцию по лицу и вскочил на ноги.

Вино сыграло с папой злую шутку. Сладкий яд, затопив мягкой пеной сознание священника, на какой-то момент подсказал папе, как ему показалось, путь к спасению. Бессовестные слуги Бахуса вдруг шепнули Иоанну, что кроме Мароции и Гвидо в покоях папы никого нет, что стоит только справиться с безоружным Гвидо, как пленение его закончится, что маленькая и хрупкая Мароция не окажет ему серьёзного сопротивления, а слуги за пределами покоев упадут на колени перед главой Церкви, как только он откроет дверь своей темницы и, грозно сверкнув очами, прикажет им повиноваться. Быть может, план и в самом деле имел бы определённые шансы на воплощение, если бы не подорванные болезнью силы этого некогда крепкого физически и духом человека.

Иоанн просчитался. Он понял это в тот же самый момент, когда, ударив Мароцию, вскочил из-за стола. Вино обмануло его, на какой-то миг внушив, что к нему вернулись былые силы. Пусть Мароция и отлетела в угол комнаты, гулко ударившись головой о её каменные стены, но граф Гвидо, стряхнув с себя хмельной плен, был проворен и мощным ударом в челюсть поверг понтифика наземь. В следующее мгновение папа почувствовал, как колено Гвидо безжалостно смяло ему горло, а на лицо его Мароция бросила ту самую злосчастную подушку. Иоанн сопротивлялся отчаянно, пытаясь сбросить с себя Гвидо, и Мароции даже пришлось наступить ему всем своим весом на одну руку, чтобы помочь мужу. Свободной рукой папа обречённо пытался отодвинуть от своего лица эту ужасную подушку с её назойливой, царапающей глаза, ненавистной золотой бахромой. В какой-то миг бахрома исчезла, вместо неё перед глазами расплылась кровавая пелена, в пене которой Иоанн вдруг увидел печально-спокойный образ Теодоры и успокоился вслед за ней сам.

Шумно дыша, двое убийц поднялись на ноги.

– Господи! – воскликнул Гвидо, с ужасом глядя на свои пальцы, по-прежнему сведённые судорогой в этой короткой и ужасной схватке. – Господи, что мы наделали!

– Тише, умоляю!

– Господи! – не слыша её, повторял Гвидо, – я убил папу римского… я убил епископа… я убил…

– Возьми себя в руки! Всё свершилось!

– Господи! Я погубил себя, погубил свою душу! Навеки! Убил… УБИЛ… убил наместника святого Петра… Господи!

– Выпей вина, приди же наконец в себя!

Гвидо поднял на Мароцию тяжёлый взгляд. Та была бледна, чёрные волосы её были всклокочены, глаза горели, и она никак не могла унять крупную дрожь, так что была отчётливо слышна страшная дробь её зубов.

– А ведь это ты! Это ты заставила меня сделать это! Ты заставила убить его! Потому что он… Ведь он говорил правду, что он сказал такого, что было неправдой?

– Он сказал правду про меня, но выгородил и солгал про себя.

– Он сказал правду! Даже ты подтверждаешь это! Господи, что мы наделали! Что теперь будет?

– Прежде всего ты отнесёшь Иоанна в постель, разденешь и накроешь его простыней. Затем мы уйдём. Хвала Небесам, камни башни не пропускают даже звук бюзин, так что никто ничего не мог услышать, да к тому же мы выпроводили всю челядь во двор. Пусть завтра слуги первыми обнаружат, что папа умер. Папа недавно перенёс болезнь, и приступы астмы у него продолжались до сего дня, ни для кого эта смерть не явится внезапной. Лекари будут подкуплены мной, а затем я их отправлю следом за Иоанном, всё равно от них не большой прок. Я приглашу кардиналов Льва и Стефана, первому надлежит сразу взять инициативу в свои руки, а благочестие и связанная с ней дремучая и дикая нетерпимость Стефана к медицине вообще и омовениям в частности завтра будут очень кстати, никто не посмеет смывать мир с тела папы, и, стало быть, никто из посторонних не увидит следы на его шее. Ну а дальше появится кардинал-епископ Остии, и всё пойдёт по порядку, установленному Церковью в подобных случаях. Мы у цели, друг мой.

– ТЫ у цели, – глухим голосом ответил Гвидо, пряча от неё глаза и дивясь тому, насколько хладнокровно и точно его жена выстроила план дальнейших действий. Так говорить мог только человек, который всё продумал заранее, а значит, полагал граф, он только что стал послушным орудием убийства.

Мароция подошла к нему и хотела взять его за руки, но он отшатнулся от неё, как от прокажённой.

– Завтра я уезжаю в Тоскану, – заявил он.

Мароция несколько мгновений ошарашенно смотрела на него.

– Ах, вот так, мой милый? Согрешив, бежим в кусты? А что дальше?

– Я более не притронусь к тебе.

Мароция резким порывом подошла к нему и отвесила пощёчину.

– Трус! Ещё утром в моей постели ты шептал мне сладкие слова, а сейчас воротишь нос? Слизняк! Какой тогда был смысл во всём этом? Или ты думал, что Тоссиньяно добровольно уступит нам Рим и ещё растечётся в нижайшем поклоне? И будет послушно исполнять наши с тобой капризы? Всё уже сделано, и верх глупости теперь остановиться на полпути.

– Он был прав. И мать моя была права относительно тебя. – Гвидо по-прежнему избегал встречаться с Мароцией взглядом.

– Берта разделалась бы с Тоссиньяно в первый же миг, как только он оказался бы в её руках.

– Не упоминай имени моей матери, ты недостойна её, – Гвидо вяло сопротивлялся и шаг за шагом приближался к двери.

– Ого! Тебе напомнить, что она в своё время фактически отправила на тот свет твоего отца и своего мужа, лишь бы стать женой Беренгария?

– Я более не притронусь к тебе, – повторил Гвидо. С немалым трудом он, ломая ногти, открыл засов и вышел вон. Мароция смотрела ему вслед, чувствуя, как всё внутри неё, весь её прежний мир рассыпается на мельчайшие части, и теперь всё надо будет начинать сначала. Она до последнего надеялась, что её муж совладает с собой и останется подле неё. Но этого не произошло.

Ей пришлось в одиночку возиться с Иоанном. Едва превозмогая в себе желание закричать от ужаса и трусливо броситься прочь, она перетащила труп папы в постель, с брезгливой миной сняла одежды и накинула на понтифика спальную простыню.

– Даже после смерти ты умудряешься мне вредить, – ворчливо прошипела Мароция, покидая папские покои. – Можешь радоваться, благодаря твоим стараниям я вновь осталась одна.

Эпизод 8. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь—июль 928 года от Рождества Христова)

Итак, свершилось, и Рим, гордый Рим, великий, седой Рим, спустя четыреста лет после готской воительницы Амалазунты вновь пал к ногам женщины! 10 июня 928 года Мароция Теофилакт, в окружении своих сыновей, высшего духовенства и знати Вечного города, с едва заметной ироничной улыбкой, прятавшейся в уголках её очаровательных губ, взирала на коронацию папской тиарой своего друга и любовника Льва Сангвина, кардинала церкви Святой Сусанны. И среди всей пёстрой, разномастной толпы, среди сильных мира сего, облачённых ли в рясу, препоясанных ли мечом, не нашлось ни единого дерзкого, способного оспорить выбор, навязанный целому городу, – нет, целому народу, да что там, целому миру! – этой гордой, преступной, такой хрупкой и такой сильной женщины.

Когда ты сделал верный шаг, после которого к твоим ногам с завидным постоянством падают всё более драгоценные плоды, поневоле начинаешь верить в справедливое устроение подлунного мира. Примерно по такому живописному руслу, полному молока и мёда, текли в этот день мысли новоиспечённого главы христианского мира, вспоминавшего свою нехитрую доселе биографию. Родившись в семье вполне заурядных горожан Рима, будущий папа самостоятельно сделал свой выбор в пользу служения церкви, прельщённый смиренным бытом святым отцов и их сладкоголосым пением, заставлявшим богобоязненных мирян шире открывать свои кошельки. Впрочем, особой альтернативы его жизненному выбору и не представлялось, поскольку для военной карьеры он был неблагороден, для ремесленного и купеческого дела слишком ленив и брезглив, а работа в римских канцеляриях, где он пошёл бы по стопам своего отца, представлялась слишком скучной и неперспективной. Долгое время ступени церковной карьеры также оставались для него слишком крутыми, но всё изменилось в тот самый миг, когда в церкви Святой Сусанны, что на Квиринале, пожелала исповедоваться за свои очередные грешки прекрасная дочка консула Теофилакта. В отличие от своей матери, предпочитавшей мужественных и нахрапистых самцов, Мароция находила особое удовольствие в соблазнении и пробуждении скрытых бесов у мужчин более тонкой душевной организации и особенно ограниченных в своих действиях и страстях самостоятельно или сообразно занимаемому сану. Миловидная внешность субдиакона, его волосы цвета лёгкого пива, его мгновенно вспыхивающие румянцем щёки при каждом оказанном ему знаке внимания раззадорили бессовестную консульскую дочь, и вскоре молодой клирик совершил непоправимое, после чего начал смиренно готовиться к неминуемому гневу свыше. Однако время шло, Господь, очевидно, медлил, и вскоре Лев с умиротворением в душе начал склоняться к мнению, что Отец Небесный, быть может, с определённым снисхождением относится к подобного рода проступкам. Спустя некоторое время подобная версия получила неоднократные подтверждения, а когда сам глава церкви рукоположил его в сан диакона, страхи Льва развеялись окончательно. Сегодня же он получил последнее и решительное доказательство благосклонного расположения к себе высших сил, ведь в противном случае последние ни в коем разе не допустили бы недостойного человека примерить на себя тиару наместника святого Петра.

Лев на протяжении всей коронации умильно ловил благодарными глазами взгляд своей благодетельницы, но та, будучи преисполнена торжественных забот, большую часть времени рыскала взором по толпе, изучая настроения горожан и прибывших многочисленных гостей. Лишь однажды их взгляды пересеклись на продолжительное время, в тот самый момент, когда Лев проходил унизительную процедуру своей мужской идентификации на Sella Stercoraria. «Я могла бы при желании успокоить Отцов Церкви и развеять все их сомнения, засвидетельствовав лично, что у тебя с этим всё в порядке», – яснее ясного говорил её насмешливый взгляд, и Лев улыбнулся ей в ответ, чем вызвал симпатии толпы, удивлённой такой невозмутимостью своего понтифика во время столь деликатного процесса. Тысячи людей услаждали свой взор, глядя попеременно то на миловидного, несмотря на свои тридцать с лишним лет, нового епископа, то на красавицу сенатриссу, сидящую в окружении своих сыновей, таким образом впервые выдвинутых матерью на первый план. По правую руку от Мароции находился её старший сын Иоанн, добродушный пухлый увалень, стоявший на пороге совершеннолетия, но неделю тому назад уже произведённый, по случаю великого праздника, в остиарии прихода церкви Святой Марии в Трастевере. По окончании папской коронации юного Иоанна ждал новый сюрприз, когда новый папа вручил ему манипул11 субдиакона. Таким образом, Лев начал свой понтификат с небольшого нарушения церковных законов, ограничивавших двадцатью годами минимальный возраст лица, получающего сан субдиакона. Впрочем, на фоне недавнего рукоположения в епископы пятилетнего сына графа Вермандуа всё это выглядело довольно-таки невинно.

Слева от Мароции на коронацию папы молчаливо взирал её второй сын, Альберих, которому не обязательно было дожидаться совершеннолетия, чтобы начать пожинать плоды от блистательного воцарения его матери в Риме. Несмотря на юный возраст Альбериха, Мароция назначила сына главой своей стражи, отдав под его начало полсотни отборных римских воинов. Очередная ухмылка фатума12 – иногда своё падение мы начинаем в тот самый миг, когда чувствуем себя в зените славы.

Римские сенаторы толпились позади Мароции, и таковой мизансценой всему Риму был дан знак, недвусмысленно указывающий на их настоящее влияние и силу. Злые языки, несомненно, подхватили бы идею об узурпации власти Мароцией, если бы она, исключительно в силу своей скромности и уважения к Риму, не разместила бы ещё далее от себя собственного мужа, графа Гвидо Тосканского, и родную сестру Теодору. Граф Тосканский не исполнил своей угрозы и не уехал из Рима, в течение всей торжественной церемонии он был молчалив и бледен, но лишь немногие наблюдательные глаза могли заподозрить в настроении графа что-то неладное.

Однако такие глаза всё же были, и в числе прочих к таковым, несомненно, относились глаза епископа Мантуи и Тренто. Отец Манассия, настоятель двух епархий и обладатель трёх подбородков, прибыл в Рим только накануне, представляя в своём лице особу короля Гуго, а заодно его крайне проницательного соглядатая. Новый папа согласился его принять только после коронации, в чём умнейший царедворец немедленно усмотрел поднявшийся ветер перемен для своего хозяина. Стало быть, рассуждал Манассия, отныне королю надо привыкать к новой для себя расстановке сил, а пока, невзирая на эту распродьявольскую – прости Господи! – жару, попробовать понять, сколь монолитны и дружны теперь оппоненты его высочества.

Папская коронация прошла в полном соответствии с процессиями своего времени и отличалась только отсутствием коронованных особ, которое было с лихвой компенсировано заметной многочисленностью собравшейся толпы. В отличие от прежних лет, на рубежах веков, когда папские и императорские коронации следовали чуть ли не ежегодно, интронизация Льва Шестого оказалась первой за последние четырнадцать лет, и римляне со своими соседями постарались непременно лицезреть сие действо своими собственными глазами. Надо сказать, они нисколечко не пожалели, ибо великолепная сенатрисса Мароция не поскупилась на различные угощения души и тела, и в течение всей следующей за коронацией недели Рим на какое-то время вспомнил свои знаменитые оргии имперских времён.

Затратами на расположение к себе римского плебса Мароция не ограничилась, и за счёт городской казны, но от имени понтифика роскошные дары полетели из Рима в разные уголки мира. Почти повсеместно фигура нового понтифика вызвала одобрение у тогдашних властителей. С большим удовлетворением и как явное свидетельство ослабления позиций короля Гуго встретили весть о новом папе в германских и франкских землях. Ещё больший восторг, и опять-таки исключительно в свете своего противостояния с Гуго, проявил при известиях из Рима маркграф Беренгарий Иврейский. Воспрянул духом даже бургундский король Рудольф и немедленно направил в Рим письмо и ответные дары Мароции, напоминая ей о былом союзе и намекая на союз в будущем. Радостно потирали руки и в Константинополе, узнав о возвращении к власти византийской партии в Риме, а наиболее отчаянные ромейские головы уже готовы были грезить о возрождении на папских землях Равеннского экзархата.

Там, где не было оснований искать добра от добра, всё решили щедрые пожертвования, пришедшие с римских холмов. Добродетельные монахи Клюнийского монастыря, годом ранее простившиеся со своим первым настоятелем, Святым Берноном, трогательно помолились за душу усопшего Иоанна Тоссиньяно, чтобы затем воздать хвалу Господу, явившему им нового владыку христианского мира, который в первые дни своего понтификата не забыл про их смиренные кельи. Отец Одон, ставший новым настоятелем монастыря, получил солидный во всех пониманиях папский кошель и приглашение в Рим от нового папы, где, по словам Льва Шестого, католическая церковь в его лице воздаст какие-то ну совершенно особые почести святым братьям нового монастыря.

Единственный, кому подарки Рима не улучшили настроение, стал, понятное дело, итальянский король Гуго. Он имел все основания жаловаться на превратности злодейки судьбы, тем более что в день, когда на пороге его королевского дворца в Павии объявился епископ Манассия с подробнейшим докладом о папской коронации, с другой стороны, по миланской дороге, прибыл запыхавшийся гонец из Прованса. Придворные короля стали свидетелями самой настоящей истерики, приключившейся с Гуго, когда гонец, едва справляясь с рвавшимся наружу дыханием, выпалил:

– Ваше высочество, император Людовик скончался!

Несчастный император Людовик Слепой умер 28 июня 928 года, после двадцати трех лет своего бесцветного, во всех смыслах этого слова, существования. Итальянские авантюры дорого обошлись этому человеку, который на протяжении долгих лет по возвращении из Италии был нелепой куклой в умелых руках своего вассала Гуго, чьими интересами последний всегда прикрывался и который держал его во Вьенне на положении почти что пленника. Долгое козыряние усердной службой на благо императору обошлось в итоге против самого Гуго, когда он, став королём Италии, в итоге был вынужден притормозить своё продвижение к императорской короне. И вот, пожалуйста, эта корона освободилась, но в Риме теперь не его компаньон Иоанн Десятый, а непонятный Лев Шестой, и теперь он, Гуго, от короны Карла Великого, пожалуй, находится даже дальше, чем всего месяц тому назад. Ну что ему стоило, как в своё время Арнульфу Каринтийскому, наплевать на все эти никчёмные условности и стать императором одновременно с относительно здравствующим предшественником!? Кто посмел бы этому всерьёз противостоять?

Так вслух, при своих придворных, Гуго укорял себя за излишнюю щепетильность и благородство, как будто не он сам, а кто-то другой пытался усидеть на двух стульях, бургундском и итальянском, как будто кто-то другой, а не он, этой весной пытался идти на Рим. Что-что, а на существование Людовика, на существующие законы и понятия о чести, бургундец наплевал бы легко и непринуждённо, если бы возле Перуджи его с мечом в руке не встретил сводный брат Ламберт, висконт Тосканский. Здесь-то и обозначилось главное отличие Гуго от воина Арнульфа, который только обрадовался бы перспективе одним махом решить для себя все основные проблемы в Италии. Но Гуго повернул обратно и теперь в бессильной ярости швырял о стены павийского замка золочёные кубки, костеря последними словами, на всех подвластных ему диалектах и внезапно скончавшегося папу Иоанна, и, напротив, затянувшего со своей смертью императора Людовика, и даже свою мать, наплодившую, по его мнению, излишнюю родню.

Ну а больше всего доставалось, конечно, ей, этой мелкой чернявой интриганке, которая теперь всерьёз, как свой собственный экипаж, запрягла Рим, а новый папа у неё теперь не более чем за главного кучера. Дождавшись, когда король израсходует в адрес сенатриссы весь арсенал имевшихся у него ругательств и проклятий, к Гуго вновь приблизился его племянник, благообразный, гладковыбритый епископ Манассия, и тоном заботливой матери, успокаивающей капризного ребёнка, произнёс:

– Есть и хорошие новости, ваше высочество. Нам можно и нужно воспользоваться ими.

Гуго немедленно прогнал прочь от себя всю челядь, оставив только родного брата Бозона, который после коронации Гуго взял себе в управление графство Арльское, а также сыновей своей сестры Теутберги – уже упомянутого Манассию и висконта Теобальда.

Граф Бозон был на год младше своего брата и, если исключить из рассмотрения его короткий нос и серо-голубые глаза, в значительной мере походил на Гуго как внешне (высокий рост, непропорционально удлинённые конечности, вытянутое лицо, чёрные волосы), так и характером. В ту же породу пошёл и второй сын Теутберги, двадцатилетний висконт Теобальд, а в интеллектуальном плане всё потомство графини Берты от её первого брака, вообще говоря, отличалось недюжинным умом, невероятной хитростью и опасным для их окружения коварством. Каждый был себе на уме, но, обладая также звериным чутьём, они до поры до времени гнездились вокруг удачливого Гуго и были дружны и искренни только во вражде к детям от второго брака своей матери (бабки).

Епископ Манассия, будучи талантливым декламатором, начал свой монолог издалека, с описания встречи с новым папой, которая произошла в присутствии римской сенатриссы. По образным словам королевского племянника действительно выходило, что путь к императорской короне для Гуго лежит теперь не через Ватикан, а через Замок Святого Ангела. Папа направил королю письмо, которое Гуго прочёл ещё до известия о смерти императора и которое не содержало в себе ровным счётом ничего конкретного. Зато сенатрисса велела Манассии передать своему хозяину на словах следующее:

– Верни мне то, что забрал, и припади к моей руке, тогда получишь всё, что пожелаешь.

Манассия завершил фразу быстро и с испуганной интонацией, предвидя новые яростные филиппики от короля. Однако Гуго, к удивлению, только сокрушённо покачал головой, видимо услышав именно то, что ожидал. Обрадованный епископ перешёл к изложению своих наблюдений и слухов, почерпнутых им на улицах и в домах Рима.

– Многочисленные языки, мой господин, свидетельствуют о ссоре сенатриссы с вашим братом. Мессер Гвидо на коронации Его Святейшества сидел поодаль от великой сенатриссы и выглядел мрачнее тучи. На следующий день он сам и его двор покинули Рим, и сенатрисса не провожала графа Гвидо. Тоскана в перечне феодов, упомянутых Его Святейшеством в своей дарственной грамоте, значилась во втором десятке, много ниже Сполетской и Иврейской марок. Наконец, вернувшись в Лукку, в свой родовой замок,, граф Гвидо немедленно отозвал своего брата Ламберта с его войском из Перуджи. Последнему утверждению я выступаю свидетелем лично, ибо по дороге сюда останавливался в Перудже и общался с местным епископом Ружжерио.

– Значит ли это, что мне открыта дорога на Рим? – спросил оживившийся Гуго.

– Не думаю, брат мой, – вступил в разговор Бозон. – Во-первых, будет защищаться сам Рим, и взять штурмом город нашими силами не представляется возможным. Во-вторых, наша тосканская родня может сколь угодно ссориться и мириться с Римом, но в отношении нас всегда будет занимать противную сторону.

– И всё же именно сейчас предоставляется возможность испортить нашей милой сенатриссе ее игривое настроение, – продолжал Манассия. – Это даст вам дополнительные и сильные аргументы в дальнейшем, ваше высочество.

– Что вы предлагаете, мой дорогой племянник?

– Прежде всего, ваше высочество, продолжать нашу политику в Тоскане. А также прибрать к рукам то, о чём Рим сейчас на время позабыл.

Бургундская родня Гуго совещалась вместе с ним ещё добрых два дня, возбуждая любопытство слуг. На третий день королевский двор в Павии занялся военными приготовлениями, а ещё сутки спустя распахнулись южные ворота города, и по старому мосту через Тичино прогрохотал внушительный воинский отряд. А ещё через день триста конных рыцарей поднялись по крутому холму к замку в Сполето, и замок герцога послушно распахнул перед ними ворота, так как возглавлявший это воинство юный висконт Теобальд держал в руке королевский указ о назначении его, Теобальда, наместником здешнего феода.

Манассия был абсолютно прав в своих ожиданиях. Весть о захвате Сполето и появлении новоиспечённого наместника герцогства стала для Мароции тяжелейшим ударом. Её положение, казавшееся после папской коронации абсолютно выигрышным, в один миг оказалось абсолютно проигрышным. Гуго сделал ответный ход, и этот ход был чрезвычайно сильным. Ещё более Мароцию изумил тот факт, что тосканские графы дали возможность Теобальду беспрепятственно добраться до Сполето. Её муж, очевидно, в своей обиде зашёл слишком далеко, Мароция расценила это как самое настоящее предательство, и весь вечер того дня, когда ей пришло столь печальное известие, она провела в одиночестве в своей башне, заливая горе слезами и вином.

К чести, или, наоборот, к бесчестью её мужа, стоит отметить, что Гвидо получил известие о продвижении через своё графство бургундских рыцарей слишком поздно. Прибыв в Лукку, он сам впал в жуткую депрессию, и, как и Мароции, компанию в эти дни ему составляли только коварные слуги Вакха. Никогда прежде за Гвидо не замечалось подобного, а потому он болел тяжело и долго. Что касается его младшего брата Ламберта, то его преподобие отец Манассия не ради красного словца упомянул о политике Гуго в Тоскане. Ядовитые семена розни, обильно рассеиваемые из Павии, постепенно давали всходы, и висконт Ламберт, получив известие о походе бургундцев, совершенно не воспылал желанием обнажать свой меч ради интересов беспутной жены родного брата. Он только зорко проследил за перемещением чужих войск и с удовлетворением убедился, что владения Тосканы не являются их целью.

Долго оплакивать вновь ускользнувшее от неё Сполето для Мароции не представлялось возможным, также как не представлялось возможным ей покинуть сейчас только-только попавший под её каблук Рим и попытаться вернуть Сполето силой. Она лишь смогла максимально смягчить удар и решила при этом действовать подвластными ей отныне методами. Папа Лев немедленно утвердил в сане епископа Сполето верного ему священника Иоанна, и это стало первым шагом папы на пути его противодействия королю. Подобные шаги, по задумке Его Святейшества и Мароции, Святой престол должен был предпринимать и в дальнейшем, чтобы уменьшить власть короля и нивелировать последствия решений покойного папы Тоссиньяно, щедро раздарившего епископские митры бургундским священникам.