Царица Парфии

Карвилий поднялся и добавил, на этот раз сурово и грозно:

– Убежать тебе тоже не удастся. Тораний, высечь его розгами и объяснить, как наказывают беглых рабов.

Решение Карвилия было встречено Торанием с кислой миной. Он невзлюбил египетского змееныша с первого мгновения и считал, что провинившийся достоин более сурового наказания, чем розги, – например, чтоб на Алексиона надели цепи или выжгли клеймо на лбу. Но по перистилю, где проходило домашнее судилище, пронесся едва слышный вздох облегчения женской прислуги.

Алексион же был потрясен и подавлен. Он чувствовал себя отринутым и несчастным. Надежда на возвращение домой, которая грела его сердце с острова Делос, исчезла, словно растворилась в воздухе. Он безмолвно, казалось равнодушно принял наказание розгами, а уж Тораний постарался.

Как и прочие богатые римляне, Карвилий принимал услуги рабов как нечто само собой разумеющееся. Карвилий даже считал, что Алексион должен быть ему благодарен, не слишком задумываясь о психологии рабов, а тем более о психологии человека, насильно превращенного в раба. Можно ли в таком случае рассчитывать хоть на какую-то привязанность? Египтянин был старателен и полезен. К тому же ему достоверно объяснили, что убежавший раб нигде не сможет найти себе убежище. Чего же еще.

Возможно ли забыть унижения? Возможно ли быть униженным и ничему не научиться? Алексион был неглуп и науку выживания освоил быстро – надеяться надо лишь на свои силы и уметь держать язык за зубами.

По ночам он молча оплакивал потерянный мир детства, родных. Глубоко в себе он берег эти воспоминания с их образами, звуками, запахами, и, хотя разлука и время все отдаляли и отдаляли прошедшее, наплывающее по ночам чувство тоски продолжало причинять жестокую боль. Он, который был прежде окружен семьей, любящими людьми, стал одинок. Одинок безмерно.

Следующие годы прошли для Алексиона как в тумане. К восемнадцати годам Алексион превратился в стройного юношу с приятным лицом и гибким телом. Небольшие, глубоко сидящие глаза, широкие брови вразлет, крупный рот. Прямые черные волосы, небрежно подрезанные, почти достигали плеч. Одет он был, как и большинство рабов, в тунику из жесткой серой шерсти, волосатой с обеих сторон. Но, несмотря на это, в любом его жесте, движениях, речи чувствовалось самоуважение, неуместное у раба. Юноша обладал ясным и точным умом и необычайной сосредоточенностью мысли. Это была натура, наделенная сильными страстями.

Алексион занимал особое место среди домашней челяди. У него были ключи от домашней аптеки. Он много читал. Ему было позволено самому посещать книжные лавки на улице Аргилет и покупать необходимые книги. Ему стало известно учение «отца медицины» Гиппократа о болезнях человека и способах их лечения. Он старательно выполнял обязанности лекаря, заботливо пытаясь облегчить страдания заболевших слуг, за что ему, естественно, были признательны многие рабы в доме. Кроме управляющего Торания. Этот человек пылал к Алексиону глубокой ненавистью. Ум Алексиона, его начитанность, его ровный доброжелательный нрав бесили и раздражали Торания. Он чувствовал в этом египтянине внутреннее сопротивление, внутренний протест против его, Торания, власти, а порой ему казалось, что египтянин метит на его место, хотя ничего подобного не приходило Алексиону в голову, да и не интересовало его. И чем более ровным, отстраненным был Алексион, тем сильнее вызывал он ненависть Торания, как часто вызывает неприязнь у посредственности личность неординарная. Но более всего управляющего раздражала и бесила некоторая благосклонность Карвилия к египтянину.

Глава шестая

Дорогу любовным ранам открывают наши глаза.

Татий Ахилл

День был чудесный, безупречно ясный. Процессия, двигавшаяся по улице, привлекала внимание прохожих живостью красок. Яркие одежды четко вырисовывались на фоне белых домов, расположенных по обеим сторонам узкой улицы. Но еще более процессия привлекала внимание той особой радостью, которая всегда сопровождает свадебные церемонии и как бы овевает лица прохожих, заставляя их улыбаться и радоваться то ли чужому счастью, то ли своим воспоминаниям, то ли своим надеждам.

Звучали звуки флейты. Певцы пели свадебные песни, читали стихи. Чаще непристойные. Это было своего рода свадебным заклинанием. Целомудренность в данном ритуале запрещена. Она ведет к бесплодию. Римский брак – это союз для зачатия.

Стоял веселый гул. Впереди процессии с факелом шел мальчик. Счастливый мальчик, то есть тот, у которого живы и отец и мать. Затем в окружении родных шла невеста, завернутая в красное с золотым покрывало.

Процессия медленно приближалась. Карвилий стоял у входа в дом. За его спиной столпились домочадцы. Алексион стоял чуть в стороне.

Невесту перенесли через порог, сама она не должна была его переступать. А вдруг ненароком споткнется? Это было бы плохой приметой.

Карвилий медленно снял покрывало с невесты. Блеснули удивительной красоты синие глаза, и дом словно наполнили кроткое очарование и нежность.

С первого взгляда на юную Симилу Алексион влюбился.

Он смотрел на девушку, видел ее робость, смущение перед настойчивыми, любопытными чужими взглядами окружающих, невольный трепет ее тела от прикосновения Карвилия, незнакомого взрослого мужчины. Он чувствовал ее страх перед будущим, такой понятный ему, ведь он испытал его на себе.

Неожиданно сердце Алексиона пронзила острая, как молния, боль и словно разбила его надвое. Он еще яснее почувствовал, насколько одинок был все эти годы. Ведь даже находясь в самой гуще людей, в толпе, человек может быть безмерно, невыносимо одинок. И в это же мгновение, сминая эту боль одиночества, сердце юноши наполнилось неведомым до той поры волнением и восторгом. Он словно перестал принадлежать самому себе. Это чувство было пленительно своей новизной. Сердце Алексиона забилось так учащенно, судорожно и громко, что он прижал руку к груди, словно этим жестом возможно было заглушить восторг и смятение, охватившие его. Юноша опустил взгляд, боясь, что невольно выдаст окружающим свое восхищение, свой восторг.

Отныне горечь, отвращение к жизни раба в ненавистном ему Риме томили Алексиона более, чем когда-либо. И заглушить эту горечь было нечем. Еще сильнее тоска мучила его ночами. Образ Симилы, словно живой, вставал перед глазами, маня блеском почти детских глаз, нежной улыбкой.

Днем еще как-то было возможно отогнать наваждение работой, заглушить печаль разговорами. Но ночью это требовало неимоверных усилий, и бороться с этим с каждым днем становилось все труднее. Отчаяние пронизывало его. Все ночи он проводил без сна. Его взволнованно-угнетенное состояние вызывало удивление в слугах, ведь обычно Алексион бывал спокойным и ровным.

Человеческие чувства сложны и многогранны. В определенном смысле это был протест, протест внутренний, может быть даже до конца не осознанный, протест раба против хозяина. Раб – существо презренное, презираемое, но пламенная натура Алексиона не могла с этим смириться.

«Я – человек. Я родился свободным. Меня сделали рабом, меня наказали незаслуженно и жестоко. Бесправен, безгласен. Почему желаниям хозяина нет преград, а я не могу любить? Я буду любить, любить ту, что неумолимо жаждет мое сердце!»

По мнению окружающих, такие мысли были гордостью непомерной. Но горячий темперамент молодости был готов рисковать своей головой.

Алексион получил довольно противоречивое воспитание. Хион пела ему старинные песни Египта о величии скорби, о радости жизни, которую надо выпить до последней капли, потому что после смерти человека ждут только ночь и небытие, печаль и тьма.

Долгое время Алексион старался не смотреть на юную госпожу. И все же вездесущий Тораний заметил – не взгляд, а желание убрать взгляд. Почему же он не сказал хозяину, не предупредил его? Тут может быть несколько причин. Во-первых, Симила не давала никаких поводов. Ко всем слугам относилась ровно. Любви огонь в ней не горел, а восхищаться госпожой никому не запрещено. А во-вторых, Тораний хотел убить ненавистного ему Алексиона наповал, чтобы уже не было никакого снисхождения со стороны Карвилия. Он чувствовал, что надо подождать. Дождаться, когда Карвилий уедет. О, этот злодей знал людскую психологию.

Юных дев выдают замуж, не интересуясь, мил ли ей будущий супруг или противен. Кого волнуют такие мелочи? Римский брак – это не любовное желание, это надежда на плодовитость. Главное, чтоб мужчина желал. Женщина должна быть покорной, и Симила, должным образом воспитанная, стремилась быть верной женой, благоразумной римской матроной.

Она еще никого не любила. И вдруг Алексион. Сначала Симила не обратила на него внимания, но однажды ее словно обожгло взглядом.

Это произошло в один из летних дней. Симила сидела в саду у фонтана. У ног ее на мраморной скамеечке примостилась рабыня Паксия. Паксия была не просто личной служанкой хозяйки, она была ее подругой, доверенным лицом. Невысокая, полная, жизнерадостная, с круглым румяным лицом, Паксия плела венок и развлекала Симилу домашними новостями.

День приближался к вечеру. Солнечный свет был словно притушен, тени удлинились, неторопливые облака проплывали в темнеющем небе. С кровли дома доносилась приглушенная воркотня голубей. Душно пахло лилиями. Пленительный покой летнего вечера ласкал сердце.

Алексион с книгой в руках замер на пороге перистиля в восхищении от представившейся его взору картине. Он не мог заставить себя сдвинуться с места. Юная красавица в голубом платье чуть склонила набок белокурую голову. Рука ее опущена в воду фонтана. В этой позе было столько природного изящества, и в то же время чувствовалось, что женщина еще не избавилась от стеснительности, некоторой скованности, неуверенности.

Симила почувствовала чужой взгляд. Он встревожил ее, словно это было прикосновение. Она повернула голову и быстрым, рассеянным взглядом обвела сад, цветы, старого садовника, обрезающего в стороне засохшие ветки. Нет, не они. Кто же так ее встревожил? И вдруг вновь брошенный на нее взгляд мгновенно обжег ее.

В этом взгляде Симила почувствовала пылкость чувства, опьянение ее красотой и любовный призыв. Ни на секунду у нее не возникло чувства оскорбленности, сомнения в возможности так смотреть рабу на благородную госпожу. Взгляды порой красноречивее слов. Всякая любовь начинается от взгляда.

Между ними стояли тысячи препятствий, но первое чувство, никогда прежде не испытанное, всегда захватывает целиком, до самозабвения. Ни Симила, ни Алексион и сами не могли бы объяснить, как это произошло и случилось. Не раздумывая, с непостижимым безрассудством бросились они навстречу любви или навстречу безумию. О силе страсти именно по этим безрассудствам и судят. Любовь будит в людях неистовство, заставляя совершать немыслимые поступки.

Вряд ли влюбленные рассчитывали быть неувиденными в небольшом доме, где рядом с хозяевами постоянно живут слуги. Можно сказать, что на миг они просто потеряли представление о действительной жизни. Они любили друг друга исступленно и отчаянно, как только и возможно любить на краю. Чего было более в их любви, промчавшейся губительным вихрем, – радости, счастья или горечи и страдания? Любовь, повторяемая веками и никогда не повторенная. Сила, которой невозможно сопротивляться. Чего больше в этом чувстве? Божественного или животного? Возвышенного или плотского?

Речь не о сексе, простеньком и примитивном, как совокупление собак. А о страсти, почти безумии.

Эти двое оплатили свою страсть сполна.

Глава седьмая

Здесь лежу распростерт; бей же в шею пятой, беспощадный!Бог мой, теперь я постиг, как твое бремя нести.Понял, что жгут твои стрелы. Мне факелы в сердце швыряя,Ты его не зажжешь. Сердце уж пепел сплошной.Мелеагр. Жестокий Эрот

Карвилий не расстался с Симилой. Но более к ней не входил. Его возникающее желание тут же отравлялось воспоминанием той ночи, запахами страсти, заполнившей спальню. Его терзал ужас в глазах Симилы.

Три дня Симила провела в своей спальне. Наконец Карвилий послал раба позвать жену к обеду. Он полулежал на ложе в таблинии[20] и слушал ее тихие приближающиеся шаги. Сердце его билось сильно и неровно. Он не знал, как он будет себя с ней вести.

Вошла Симила, остановилась у входа. В первое мгновение Карвилию показалось, что она сейчас упадет перед ним на колени и станет целовать его ноги. Если бы Симила повела себя так, он бы простил ее, но свысока, с покровительственно-высокомерным снисхождением. Но Симила не просила прощения. Она стояла, худенькая, бледная, и казалась тростинкой на ветру. Синие глаза женщины смотрели на мужа, но Карвилий не прочел в них ни осознания вины, ни сожаления. Напротив, он почувствовал, что так основательно забыт женой, словно его никогда и не было. Нет, он был, и это он разрушил ее мимолетное счастье. В глазах Симилы навсегда притаилось выражение раненой птицы.

Жизнь внешне потекла по привычному руслу. Супруги продолжали жить вместе, создавая видимость приличной римской семьи. Карвилий надеялся, что со временем острота чувств сотрется. А его холодность будет справедливым наказанием. Он покажет свой характер с тем, чтобы потом простить. И это великодушное прощение заставит женщину быть благодарной. С этими мыслями он не посещал спальню Симилы. Они встречались за трапезой. Вяло разговаривали на отвлеченные темы. Карвилию казалось, что его план хорош и уже видны результаты. Ее нежная, несмелая, виноватая улыбка, ее все увеличивающаяся бледность. Видя, как Симила тает, он уже решил ее простить, и вдруг…

Неожиданный удар был нанесен за ужином. Внесли рыбу. От запаха рыбы Симиле стало плохо.

Первой поняла все Виргиния. Она вместе с дочерью покинула таблиний. Затем в спальню был вызван Карвилий. Встревоженный мужчина остановился на пороге, с беспокойством глядя на бледную Симилу, лежащую с закрытыми глазами.

Радостная Виргиния сообщила новость:

– Симила беременна. Предполагаемый срок два месяца.

И уже по выражению лица мужчины поняла, что это сообщение буквально убило Карвилия. Он отшатнулся, его руки непроизвольно дернулись, защищаясь. Лицо искривила гримаса. Опустив голову, Карвилий вышел. Виргиния заглянула в комнату, где он сидел в одиночестве, но подойти к нему не решилась и, кусая губы, поспешила покинуть печальный дом.

Слуги бесшумно убрали посуду со стола. Загасили факелы. Лишь одинокий светильник мерцал желтым колеблющимся светом. Голова Карвилия кружилась.

«Не мой ребенок. Осквернение крови. По римским законам она однозначно заслуживает смерти…»

Шквал мыслей всколыхнул еще не успокоенные душу и сердце, поднял муть в голове, отмел мысли о доброте и милосердии. Вся горечь и смятение, почти угасшие, вспыхнули вновь. Какая пропасть между желанием и долгом, какое крушение надежд, какая жгучая боль в оскорбленном сердце!

«Мать всегда известна, отец всегда под сомнением», – твердил он про себя расхожую римскую поговорку, то ли с мольбой, то ли с проклятьем.

С этого дня Карвилий почти не видел Симилу. Он не хотел ее видеть. Томился ночами на пустом ложе. Печаль, горчайшая печаль завладела им безраздельно. Обстановка в доме стала еще более напряженной.

Сердце Симилы также было полно страданий. Все в нем смешалось. И тоска, и уныние, и радость. Режущее отчаяние, боязнь будущего и прислушивание к себе, к зарождению в себе новой жизни.

По вечерам Симила тихо сидела в перистиле, в окружении горшков с цветами. Мягко журчала вода в фонтане. И несмотря на то, что женщина часто плакала, когда она вскидывала на приближающегося мужа взгляд, он был незамутненным и светлым. Лицо Симилы, освещенное закатным солнцем, было такой неземной красоты, что казалось, оно светится изнутри.

Роды Симилы начались в первый день флоралий, ежегодного праздника, посвященного юной богине распускающихся цветов, Флоре. Двери всех домов Рима были украшены гирляндами цветов и венками. Весь день нарядные женщины и девушки предавались веселью и пляскам. И весь день и ночь страдала измученная Симила. Ребенок родился лишь к концу бесконечной ночи. Еще через час Симила умерла.

Карвилий чувствовал себя обманутым. Он не успел проявить великодушие. Он не успел простить жену. Слишком долго копил он свой гнев. Ныне поздно. Больше не обнимет ее, не приникнет к ее груди. Он был так уверен, что гнев его справедлив, но боги забрали ту, к которой он так стремился, значит, он был не прав, затянув наказание.

Теснимый скорбью и раскаянием, Карвилий бродил по дому. Устав, прислонялся к колонне. Холод, идущий от мрамора, казалось, немного остужал его чувства. Он закрывал глаза и словно наяву видел перед собой прелестное лицо Симилы, освещенное лучами заходящего солнца. Все оживало в его памяти с удивительной ясностью. Множество ее черточек, движений рук и тела, ее наряды, ее духи. И невозможно было поверить, что это совершенное создание природы ушло навсегда. Тоска не давала дышать. Он скрипел зубами, не зная, орать ли ему от ярости, биться ли головой о стену.

Паксия принесла и положила к ногам Карвилия новорожденного младенца:

– Девочка. Хорошая, здоровая.

Карвилий задохнулся. Словно на открытую рану сыпанули солью. Младенец, в блуде зачатый. Прочь, прочь с глаз моих!

– Убрать! Убрать! – с ненавистью в голосе закричал он.

Губы его тряслись, искаженное гневом лицо стало страшным. Он вновь нашел виновника своих бед – и вновь не в себе, а в новорожденной девочке, невольной виновнице смерти матери. Она должна умереть!

Разбиты жизни всех участников этих печальных дней. Умерла Симила. Исчез в каменоломнях Алексион. Остался в одиночестве Карвилий.

А что дитя любви и страсти? О ней речь несколько позже. Судьба ее, напротив, так ярка и необычна, что стоит ее узнать.

Паксия подняла ребенка. Накинув на голову край плаща и спрятав под ним младенца, женщина осторожно вышла из дома. Ночь подходила к концу. Дул на редкость холодный ветер, словно и не весна. Возле дверей дома еще никого не было. Женщина быстро пошла вдоль кривой узкой улочки, пробиравшейся между холмами в сторону Коровьего рынка, и далее ее путь лежал в порт Рима. Там за складами находилась самая большая мусорная куча, отбросы порта. Именно там по приказу Карвилия она должна была оставить ребенка.

Теплый комок новой жизни слегка шевелился, прижатый к груди рабыни, иногда нежно мяукал. Его тепло согревало не только тело, но и сердце. Паксия завернула за угол и остановилась. Она представила себе горы мусора, зловонные испарения, воронов, с карканьем кружащих в небе, и стаи голодных бродячих псов. Они моментально растерзают ребенка.

Улицу неторопливо перебежала крыса. Паксию передернуло. Она судорожно прижала младенца к себе. Нет, она не может выбросить дочь своей несчастной доброй госпожи.

Женщина оглянулась. Улица была пуста. Лавки еще не открывались. Никто за ней не следил. Паксия глубоко втянула в себя воздух и, решившись, стремительно направилась в противоположную от порта сторону.

По лестнице в сто ступеней она поднялась на Капитолий. На Капитолийской площади возвышался древнейший храм города – храм Юпитера Сильнейшего Величайшего. На мгновение Паксия подумала, что, возможно, стоит оставить ребенка на ступенях храма, но передумала и пошла дальше. Рассвет приближался. Первые лучи окрасили розовым цветом крыши домов, осветили многочисленные статуи богов и знаменитейших римлян, украшавшие площадь.

Квиринал – район садов, парков, богатых особняков. В чистом воздухе нежно пахло листвой и цветами. Сюда, на холм, не доходили зловония мусорок, тяжкие запахи с улиц, расположенных в низинах между холмами и заполненных бедным людом, плебсом.

На улицах стали попадаться первые прохожие, спешащие на утренний прием к своим патронам. Возле большого, знакомого ей особняка Паксия, закутанная с головы до ног в серый плащ, спряталась в тени статуи и стояла, нервно кусая губы, раздумывая, что ее ожидает, когда откроется, что она не выполнила приказ господина. К счастью, ее ожидание длилось недолго. Из ворот вышла кухарка. Толстая розовощекая Дорсия. Она шла неспешно, переваливаясь с ноги на ногу. В ее руках была корзинка.

Паксия вышла из своего укрытия. Ее трясло мелкой дрожью. Она не помнила, что говорила и как ей удалось убедить кухарку взять ребенка. Они положили дитя в корзину, и недовольная кухарка вернулась в особняк. Когда дверь за кухаркой закрылась, Паксия поспешила домой.

А в особняке в это время происходило следующее. Возле поставленной на полу вестибюля корзины с девочкой собрались слуги. Пришел управляющий. Все были в некотором замешательстве.

Ребенок дергал ручками, смотрел невинными голубыми глазами.

– Красавица, – произнесла кормилица Кармиона.

Управляющий посмотрел задумчиво.

– Поверь мне, уж я-то в этом разбираюсь, – добавила Кармиона убежденно.

Это замечание кормилицы и решило судьбу девочки. Управляющий пошел проверять, не пробудилась ли хозяйка, чтобы доложить госпоже о подброшенном ребенке. Рассказывая о происшествии, управляющий употребил именно те слова о красоте девочки, что и кормилица. Заинтересованная хозяйка пошла взглянуть на ребенка, и девочку оставили в доме. У госпожи было две дочери, и красивая здоровая рабыня, подруга их игр, не помешает. Девочку назвали Музой.

Глава восьмая

Все, что дано нам, может быть и отнято.

Луций Анней Сенека

Десять последующих лет Карвилий прожил словно в каком-то сне или болезни. Острая боль от потери жены притупилась, отошла в прошлое, так же как и изнуряющая ревность. Но о чем Карвилий постоянно жалел, так это о поспешно принятом решении выбросить ребенка Симилы. Недаром древние считали гнев кратковременным помешательством. Поспешно, глупо, неоправданно жестоко. Ее ребенок. Он бы жил в доме, наполнял его быстрым топотом детских ног по утрам, веселым смехом, радостью. Малые дети наполнены радостью, счастьем жизни. Без детских голосов любой дом печален и пуст. Он бы вырастил девочку. Ну и кто бы знал, что это не его ребенок, не его дочь? Глупец! С ней у него было бы будущее. А ныне ничего нет. Пустота, бесцельность существования. Для кого он работает, богатеет, кому достанется его состояние? Валенту? Брату-врагу? Валент и так все вьется, кружит рядом – ждет.

При воспоминании о брате что-то злое, неуправляемое шевелилось в Карвилии. Он томился жизнью и не знал, что ему с ней делать. Единственным наслаждением Карвилия стала еда. Он ел много, быстро, неряшливо. Он сильно поправился и уже не ходил по улицам Рима, а путешествовал в носилках. И не было вокруг него ни одного человека, с кем бы он хотел поговорить.

Однажды Карвилий сидел в носилках, облокотившись на колено, пока четыре сильных раба несли его к дому. Занавеска была сдвинута. Сильно поседевшие и поредевшие волосы окружали легким венчиком череп. Крупное, мягко очерченное лицо было белым, одутловатым. Сказывалось обилие вина и отсутствие движения. Как всегда, Карвилий был во власти тоскливых дум.

Жизнерадостный смех прервал его раздумья. Справа, на обочине дороги, стояли юные девушки в сопровождении полной няни и девочки-рабыни. Что-то выскальзывало из рук девочки, и это вызывало веселый смех девушек. У девочки-рабыни были густые черные волосы, смуглая кожа, крупные чувственные губы. Она наконец справилась с непослушным свертком, подняла голову, взмахнула своими длинными ресницами, улыбнулась.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Мойры – в древнегреческой мифологии богини судьбы.

2

Всадники – второе после сенаторов привилегированное сословие. Всадники не имели богатой родословной, но обладали финансами. Денежная аристократия, политическое влияние которой было ограничено.

3

Вольноотпущенник – раб, отпущенный на волю актом освобождения. Однако в гражданских правах вольноотпущенники были ограничены.

4

Гомер. Одиссея. Песнь вторая. 275.

5

Маны – у древних римлян души умерших предков. Почитались божествами и покровительствовали роду.

6

Форум – в древнем Риме: площадь, где протекала общественная жизнь города.

7

Провинция – подчиненная область вне Италии. Управлялась претором.

8

Базилика – крупное общественное сооружение, большой просторный зал.

9

Ростра – ораторская трибуна на форуме.

10