Полная версия
Царица Парфии
Лариса Склярук
Царица Парфии
© Склярук Л. М., 2021
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2021
* * *Предисловие
Прежде чем ты приступишь к чтению, уважаемый читатель, хотела бы дать некоторые пояснения о своем замысле.
Конец первого тысячелетия. Рим – крупнейшая держава Средиземноморья. Его просторы протянулись от Британии до Алжира, от Испании до Израиля, от Рейна до Нила. Рим покорял и трансформировал мир. Слыша слово «Рим», мы обычно непроизвольно представляем себе топот железных легионов и непобедимую державу, но это не совсем верно. На Востоке было царство, которое уверенно и долго противостояло римской экспансии. И это царство – Парфия. Современные Иран и Ирак, часть Сирии и Афганистана, юг Средней Азии.
Рим и Парфия. Два крупнейших государства того времени. Две, говоря современным языком, супердержавы. Запад и Восток. Контакт цивилизаций. Конфликт цивилизаций.
О Риме написано много. О Парфии – почти ничего. О парфянах того периода, о котором я пыталась рассказать, известно меньше, чем об их предшественниках династии Ахеменидов (Кир, Дарий, Ксеркс…) или о сменившей их на исторической арене династии Сасанидов. История Парфии таинственна, загадочна, притягательна и еще ждет своих исследователей.
«Парфяне вошли в мировую историю прежде всего как могущественные и коварные противники римских легионеров, сражавшихся на Востоке».
Сюжет романа основан на небольшом эпизоде, который привлек мое внимание в книге Иосифа Флавия «Иудейские древности». Несколько строк о юной рабыне по имени Формуса возбудили мое любопытство. Иосиф Флавий называет ее Формуса, видимо от латинского Formosa – «красивая». Была ли эта женщина столь красива – не знаю. Я долго вглядывалась в ее скульптурное изображение, пытаясь понять причину столь сильного влияния этой женщины. Но застывшие мраморные черты не могут передать опьяняющую соблазнительность живого.
Надо сказать, что в работах иных авторов эту женщину называют Музой, и именно под этим именем она фигурирует в моем романе.
К сожалению, сведений о Музе и обо всем произошедшем настолько мало и они настолько фрагментарны, что, так и не найдя в исторических источниках ответа, откуда появилась героиня, я придумала романтическую историю, которая вполне могла бы быть. В ней для того периода истории нет ничего необычного. То есть я, руководствуясь лишь логикой, реконструировала возможные размышления, разговоры исторических персонажей, стараясь облечь их в плоть, в живую осязаемость, заставить их жить, стараясь при этом, чтобы их слова, чувства, поступки не противоречили реальности тех времен.
Мне хотелось показать мир таким, каким он был в то время. Жизнь известных личностей и простых обывателей. Тех, кто осуществлял политику, изменяя мир, и тех, кто от этого лишь страдал.
Но в большей степени мне хотелось показать внутреннюю борьбу героев с собой, с судьбой. Разрушительные изменения в их характерах. Поразмышлять – действительно ли все в жизни зависит от обстоятельств или все же у человека есть выбор? Действительно ли «нрав человека определяет его судьбу»? И надо сказать, что я не пришла в этом вопросе к определенному выводу.
Да, это происходило безумно давно, но люди во все времена одинаковы. Ими владели те же чувства – искренние и добрые или злобные, гадкие. И в сходных ситуациях они вели себя, действовали аналогично современным. К сожалению, природа человека за последние две тысячи лет не улучшилась – но и не ухудшилась. Разобраться в человеческой природе бесконечно сложно, несмотря на все наше почтение перед прошлым.
Надеюсь, что читатель получит удовольствие от радости сопереживания героям и даже некоторую пользу от знакомства с удивительной карьерой бывшей рабыни. И что его не постигнет желание отложить книгу в сторону, не добравшись до ее конца.
Глава первая
Неотвратимые постановления Мойр[1].
Предугадать разрешено, избежать не дано.
Гелиодор. Эфиопика35 год до н. э.Днем на узких улицах Рима неимоверная толчея. Лавки, магазины, мастерские, пристроенные к фронтонам домов, вдаются в улицу, стесняя движение. В шумной толпе снуют продавцы воды и съестного, зазывают прохожих брадобреи, лавочники, трактирщики. Стучат монетами менялы. Пахнет дешевой пищей, дымом, чесноком, луком, вспотевшим телом.
Но сейчас, в ночной час, миллионный город был тих. Улицы пустынны. И ничто не мешало продвижению небольшой группы людей.
Карвилий Полита вполне мог вернуться домой засветло, еще часов семь назад, но неожиданно приказал остановиться в небольшой придорожной гостинице, называвшейся «Три желтые сливы».
Покончив со скромным ужином, состоявшим из огурцов, каштанов и слив, Карвилий долго сидел за столом, перекатывая в руках кубок с молодым вином. Сидел, не замечая вопросительных взглядов слуг, и нетерпеливо поглядывал сквозь мелкую решетку небольшого окна на наплывающий багровый закат.
Афиней, секретарь хозяина, всячески им обласканный и милостями осыпанный, не поняв состояния Карвилия, предложил отправить домой письмо с известием о приближении хозяина. В ответ Карвилий метнул на него столь гневный взгляд, что секретарь понял, что пропал.
«Да, когда тебе пятьдесят три, а женат ты на семнадцатилетней красавице, ты хочешь вернуться из поездки неожиданно, дабы увидеть, чем занята твоя обожаемая женушка».
Порой Карвилия охватывало нетерпение. Два месяца неотложные дела держали его в Греции. Да и от Брундизия в Рим они ехали почти десять дней.
«Домой, спеши домой, – говорил себе Карвилий, – разве ты не мечтал все эти дни увидеть жену, прижать ее к своей груди, целовать атласные щеки и плечи дарованной тебе жизнью подруги. Зачем же продлевать разлуку?»
Но другой человек внутри него злым и противным голосом нашептывал: «Проверь, проверь. Ведь даже Одиссей после разлуки пришел тайно, пешком, в одежде странника. А Пенелопе было не семнадцать…»
Тогда первый голос насмешливо возражал второму: «Глубокой ночью вряд ли у тебя будет возможность застать Симилу за прялкой».
Воображение подсовывало мерзкие картины, и они, эти картины, явственно шевелились перед глазами в преувеличенных бесстыдных подробностях. И вновь Карвилий погружался в сомнения и нетерпение. Мысли – навязчивые, беспокойные – не уходили.
Вдруг ему почудилось, что уже поздно, что беда случилась, что он сделал ошибку, задержавшись в этом гнусном кабачке «Три желтые сливы». Надо было, напротив, ехать, мчаться домой и опередить событие. Он почувствовал, что сходит от тоски с ума.
Они тронулись в дорогу, когда ночь уже полностью овладела миром. Алмазными брызгами сверкали на черном небе звезды. Желтовато светила луна. Воздух, разогретый за день, обвевал теплом.
Путешествие ночью – удовольствие не большое. Подвергнуться дерзкому нападению можно было не только на дороге, но и у самых ворот Рима и даже на его погруженных в полный мрак улицах.
Сомнительные личности, всякого рода искатели приключений стекались к столице со всех концов римского мира. Днем они нищенствовали, ночью – грабили. Такова безобразная изнанка жизни великого города.
Тени, падающие от замерших в неподвижности домов, накрывали узкие, словно ущелья в горах, извилистые улицы, освещенные лишь призрачным лунным светом. Не нарушая напряженной тишины ночи, на перекрестках журчала вода в фонтанах.
Как кстати были бы сейчас домашние рабы, вышедшие навстречу с факелами. Но ведь Карвилий не позволил секретарю послать вперед известие, и все сопровождающие Карвилия догадывались почему.
Дорожный двухколесный экипаж, на каких разрешалось въезжать в город лишь ночью, двигался, торопливо стуча колесами, задевая при резких поворотах углы домов.
Карвилий не разговаривал со своими спутниками. Да и они после явной оплошности Афинея испуганно молчали. Хозяин так никогда и не простил невольного промаха своего секретаря. Все ему казалось, что Афиней что-то знал и хотел предупредить хозяйку. И хотя это было лишь домыслом, созданным в воспаленном ревностью уме хозяина, секретарю пришлось за это поплатиться.
Афиней ничего не знал, да и не мог знать, но все равно его отправили в загородное поместье. С глаз долой. Это было серьезным наказанием. Раб в поместье трудился неизмеримо больше, чем раб в «городской семье». Да и работать в поле или винограднике после того, как ты был правой рукой хозяина, оказаться свергнутым, так сказать, с пьедестала, подвергнуться язвительным злорадным насмешкам «товарищей» по рабству… Ведь нет чувства более низкого, чем плебейская зависть, испытанная к более успешному собрату. Вот теперь-то и можно отвести душу. Все это было чрезвычайно для Афинея тяжело и, главное, несправедливо.
Но это произошло несколько позже, а пока хозяин, окруженный небольшим отрядом рабов и телохранителей, приближался к дому.
Карвилий Полита был невысоким плотным мужчиной с крупной головой. На выпуклом лбу разбегались черточки продольных морщин. Над маленькими, глубоко посаженными глазами небрежно топорщились жесткие щеточки седых бровей. Из-под вялого, мягкого подбородка уже неудержимо начинал свисать второй. Выражение лица Карвилия было неясно. Он добрый? Он злой?
Незнатный всадник[2], выходец из среднего класса и торговец, постепенно богатеющий, Карвилий никогда не был ни мотом, ни расточителем. Начав помещать свои небольшие капиталы в земли, удачно купил небольшое поместье около дороги из Рима в Тибур. Виноградники, высаженные прежним владельцем десять лет назад, дали обильный урожай, принесли доход.
Карвилий не обладал сенаторским состоянием, и дом его не стоял на новой улице, посреди вилл знати. Тем не менее выстроенный на купленном по дешевке, после очередного городского пожара, участке дом был украшен мрамором и находился в районе Велабр, недалеко от таких главных важных центров Рима, как Капитолий, Палатинский холм, хлебный и овощной рынки. Так что, когда в конце улицы проступила каменная, побеленная известкой стена одноэтажного особняка – домуса, Карвилий, как обычно, испытал если и не чувство гордости, то, во всяком случае, удовольствие от достигнутого.
Крышу дома покрывала красная черепица. Под портиком, поддерживаемым двумя колоннами, находилась двухстворчатая деревянная дверь, блестевшая свежей голубой краской. Рядом на небольшой цепочке висел резной молоток.
Карвилий спрыгнул с повозки, шагнул к двери и замер в нерешительности, подняв правую руку вверх запрещающим жестом и не позволяя слугам стучать, чтобы не разбудить дом. Но неожиданно изнутри послышался шум отодвигаемого засова, и дверь медленно пошла внутрь. На пороге с масляным светильником в руках стоял управляющий дома, Тораний.
Это был мужчина лет сорока, среднего роста, коротконогий, с толстой шеей, низким лбом, въедливыми глазами под лохматыми бровями. Вольноотпущенник[3]. И как все вольноотпущенники, запятнанные в глазах свободнорожденных несмываемым позором рабства, от которого им никогда не избавиться, Тораний был предан хозяину, отличившему его. Он был хорошо образован. Владел языками – латинским и греческим. Но образованность не привела к утонченности его натуры. Впрочем, ожидать от управляющего сентиментальности было бы странно.
– С приездом, хозяин, – сказал Тораний, почтительно склонив голову.
Карвилий отметил про себя, что управляющий одет и, видимо, не ложился спать, тогда как весь дом погружен в тишину. Он впился глазами в лицо Торания, стараясь прочесть ответ по выражению его лица: почему он, главный человек в доме после хозяина, стоит здесь, в прихожей, ночью, словно простой привратник.
Тораний шагнул к Карвилию и тихо на ухо, словно был уже с хозяином в сговоре, прошептал:
– Госпожа в спальне, не одна.
Карвилия качнуло, точно жгучая, испепеляющая ревность сбила его с ног. Поплыл перед глазами атрий, выложенный пестрым мрамором, закачались шкафы с небольшим рядом изображений предков.
Он выхватил из рук стоящего позади него раба факел и, злясь на себя, что не додумался прежде дать такое указание, бросил Торанию упрек:
– Ждать надо было не в прихожей, словно ты привратник, а спать на полу перед спальней. Спальню в осаде держать.
Тораний побледнел. Безусловно, слова хозяина были логичны и вполне предсказуемы. Так почему же Тораний не сделал этого? Почему он позволил событию произойти? Причин было несколько. Мы о них узнаем позднее.
Стремительным шагом Карвилий прошел в перистиль и остановился, с трудом переводя дыхание.
Небольшой двор был наполнен благоуханием цветов. Неслышно качались листья растений, обвивающих колонны. Свет от факела выхватил статую Карвилия, подаренную ему его немногочисленными клиентами. Грубовато вылепленная статуя тем не менее наполняла Карвилия гордостью. Каждый более или менее значительный человек или желающий считать себя таковым в Риме должен был окружать себя свитой. Так что атрий Карвилия также по обычаю наполнялся по утрам его клиентелой. Эти люди, питающие стойкое отвращение к честному труду, готовы были за угощение или небольшую сумму денег целый день таскаться по Риму за своим патроном.
Карвилий сделал шаг вперед и, резко открыв дверь, ворвался в маленькую спальню. Душный мрак спальни был наполнен ароматом сирийских духов, наэлектризован возбуждающим запахом молодых, разгоряченных любовью тел, чужой чувственной радостью.
Карвилия словно ударило током. Мысли смешались. Жгучая ревность, черная злоба и разочарование, даже растерянность на миг овладели им.
«Зачем мне надо было узнать об этом? – молнией пронеслось в голове. – Нужно ли было мне это унизительное доказательство женской измены, нужно ли мне было подходить к самому краю этой бездны?»
На измятых пестрых подушках, обнявшись в сладостном утомлении, лежали любовники. Лицо Симилы было счастливо и безмятежно. Потревоженная светом факела, она открыла голубые, казавшиеся в полумраке спальни бездонными глаза. И Карвилий с болью увидел, как женщина возвращается из счастья и безмятежности в реальность. В ее глазах, устремленных на мужа, проступил ужас. Ужас, что все открылось, и дикое отчаяние, что все закончилось столь быстро, что ее любовь, страсть вспыхнули и тут же должны угаснуть.
Симила побледнела до алебастровой белизны. В опустошенные ее глаза уже невозможно было пробиться прежней радости. Они потухли, остекленели. В них навсегда застыло тревожное ожидание.
Глава вторая
Сколько рабов, столько врагов.
Луций Анней СенекаУтром по приказу Карвилия управляющим были посланы рабы к родным с приглашением срочно прибыть на совет друзей. Без подобных совещаний римлянин не принимал ни одного в своей жизни решения.
Первыми на совет, а вернее, домашний суд прибыли отец Карвилия Луций Полита и младший брат Карвилия Валент.
Луций Полита, худой старик с выдвинутым вперед подбородком, острым носом, хищно нависавшим над тонкими губами, был чрезмерно пропитан консервативным духом и старательно подражал старой римской аристократии. Его девизом было «Никаких уступок испорченным нравам эпохи! Назад к обычаям предков, к суровой простоте и скромности их нравов!».
К концу первого века до новой эры Рим завершил завоевание мира. Военные успехи превратили Рим в мировую державу, и эти же успехи развратили народ. Огромная военная добыча, несметные богатства Греции и Азии разожгли жадные страсти. Благородная бедность, довольство малым сменились непомерным стремлением к богатству и роскоши.
Несмотря на требование простоты «дедовских нравов», Луций Полита явился в белоснежной тоге с узкой пурпурной полосой, красных сандалиях и с золотым кольцом всадника на пальце.
Младший брат Карвилия Валент был преторианцем, или, если перевести на современный язык, гвардейцем. Он был высок ростом, подтянут, красив и заносчив, как все преторианцы. Приближенные к полководцу, к правителю, преторианцы всегда отличались выучкой, боевым мастерством, дорогим вооружением и, как следствие этого, высокомерием и надменностью.
Чисто выбритое лицо Валента с правильными чертами, обрамленное волнистыми волосами, поражало своим жестким, даже жестоким выражением, выдавая эгоиста и себялюбца. Он надеялся дослужиться до венца всаднической карьеры префекта претория – командующего.
Так как Валент был не на службе, он явился в гражданской одежде – тунике красного цвета и темном плаще. И хотя был приказ не раздражать жителей Рима военным обмундированием, ноги Валента были обуты в невысокие, зашнурованные кожаными ремешками солдатские сапоги, оставлявшие открытыми пальцы ног. А небрежно наброшенный на левое плечо плащ скрывал от посторонних глаз короткий меч на поясе.
Несколько позднее явился дядя Карвилия, Рубелий Полита. Покладистый и благодушный толстяк, не боявшийся выставлять напоказ свои пороки. Чревоугодник и игрок в кости, любитель женщин и обедов с обильным возлиянием, завсегдатай харчевен. На его широком лице с высоким, лысеющим лбом все было крупновато: нос, губы, зубы.
Затем пожаловали отец Симилы Гай Лебеон и ее мать Виргиния. Гай Лебеон, невысокий худощавый мужчина с умными, проницательными глазами, был человеком благородным, великодушным и правдивым, абсолютно неспособным на обман. Он был неболтлив, осторожен в своих высказываниях. Эти качества мужчины, которые вызывали уважение у людей добропорядочных, довольно часто раздражали его жену Виргинию, матрону тридцати пяти лет, которую моральные сомнения никогда не беспокоили. Ей всегда хотелось чего-то исключительного и невероятного.
Виргиния была женщиной красивой, но находилась в том возрасте, когда уже приходится начинать сражаться за свою внешность, когда невозможно вскочить с постели юной и свежей, словно только что распустившийся цветок, а необходимо создавать это впечатление тщательным утренним туалетом. И все в облике Виргинии говорило именно об этой длительной работе служанок. Аккуратно наложенные белила и румяна. Замысловатая прическа с узкой лентой – знаком свободнорожденной женщины и законной жены. Синий плащ, задрапированный живописными складками на левом плече. Уже вполне развращенная восточной роскошью, Виргиния время от времени протягивала вперед свои ухоженные тонкие пальцы, чтобы окружающим были видны ее дорогие кольца.
Карвилий ожидал родственников в кабинете, по обычаю устроенном в широком коридоре, соединяющем прихожую с внутренним садом.
Стены кабинета были украшены гипсом и ярко разрисованы. По верху стены шла орнаментальная вязь, в причудливых изгибах которой расцветали фантастические цветы и растения. Голубые, красные, желтые.
У одной стены на массивном сундуке были расставлены серебряные кувшины и кубки, выставленные, как и положено, на показ, для взглядов гостей. У противоположной стены, рядом с круглыми низкими столиками для вина и фруктов, стояли стулья. Углы кабинета украшали канделябры и чеканные чаши.
Карвилий стоя терпеливо ждал, пока родственники удобно расположатся. Он поразил всех своим утомленным и словно почерневшим лицом. Раб наполнил кубки фалернским вином, затем задвинул занавеси из кожи, отделив кабинет от атрия. Карвилий жадно глотнул вина и заговорил тусклым голосом.
– Я собрал вас, чтоб вы помогли мне принять решение. Дело чрезвычайно важное и касается судьбы… – он помолчал, – моей жены. Со стыдом и возмущением должен я рассказать о совершенном ею деянии. Красотой своей она преступно соблазнила раба моего. И слились они в своих желаниях коварных и преступных. Она опозорила себя, своих предков и потомков изменой с рабом, с египтянином.
Карвилий умолк. Известие, несмотря на то что было в некоторой степени ожидаемо родными (иначе почему отсутствует Симила?), произвело на всех тягостное впечатление. Все молчали, собираясь с мыслями.
– Распутство делает успехи, – неожиданно и неуместно громко произнес Валент, высказываясь раньше, чем высказались более старшие члены семьи. Он нарушал обычаи и делал это дерзко и преднамеренно, чтобы показать влияние нового времени и свою независимость. – Чужое добро всегда слаще, – добавил он вновь не к месту и смыслу разговора, и в его тоне прозвучала явная насмешка.
Эта насмешка больно кольнула Карвилия. Между ним и Валентом всегда было неявное, может незаметное окружающим, но постоянное соперничество. Карвилию было десять лет, когда родился Валент. И все эти десять лет он был любимцем матери. Но с рождением Валента вся ее любовь, как это часто бывает у не слишком умных матерей, перекинулась на младшего сына. Валент оттеснил Карвилия, заняв его место в сердце матери. На долю Карвилия остались лишь равнодушие и холодность. Его перестали замечать. Это было невыносимо больно. Равнодушие, отстраненность матери стали для десятилетнего мальчика настоящей трагедией. Он безмерно ревновал, всеми силами пытаясь вернуть ее прежнее расположение.
Мать уже много лет лежала в фамильном склепе, но неприязнь и соперничество братьев остались.
Валент испытывал к старшему брату чувство, весьма близкое к презрению. С одной стороны, Карвилий благоразумен, не жаден, не распутен, умело ведет свои торговые дела, богатеет. А чем богаче человек, тем более видное место он занимает в обществе и, следовательно, достоин всяческого уважения.
Но с другой стороны, Карвилий физически никак не соответствовал эстетическому идеалу времени, то есть не выглядел атлетом. И это давало Валенту постоянное ощущение превосходства. В архаические времена выносливость и физическая сила считались необходимыми качествами гражданина. Отсутствие этого, как и старость, оскорбительно и потому презираемо.
После выступления Валента все присутствующие повернулись к Луцию Политу. Во взорах читалось ожидание реакции грозного старика. Как-никак сын дерзнул высказаться раньше отца, явно выказав непочтение. Бравировать разрушением традиционных республиканских добродетелей? Нет. Это не импонировало присутствующим, вызывало осуждение. Старые римские ценности полагалось чтить, пусть чисто внешне, лицемерно.
Луций Полита выпрямился, приподнял подбородок и, глядя на младшего сына непримиримыми глазами, медленно, четко произнес:
– Редко бывают подобны отцам сыновья: все большею частию хуже отцов…[4]
Расцветив свою речь, как и подобает образованному человеку, цитатой из Гомера, напыщенный старик Луций Полита продолжил, обращаясь ко всем членам домашнего совета:
– Жизнь в Риме стала до невозможности распущенной. На каждом шагу видим пренебрежение моралью. Молодому возрасту подобает скромность. Всем остальным добродетелям место за ней.
И только после этого высказывания Луций Полита обратился к Карвилию. Он выбросил вперед правую руку и рубил ею воздух, словно отрубал фразы.
– По старому обычаю ты, Карвилий, должен приговорить жену к смертной казни. Семейная добродетель не менее важна для государства, чем доблесть воинская. Семейная верность – это не только привязанность к супругу. Это стремление сохранить чистоту рода. Рода! – возвысил голос старик, стремясь вбить свою мысль в неразумные головы. Указательный палец его костлявой руки был угрожающе поднят кверху и дрожал от негодования. – За измену, за осквернение супружеской постели жена достойна только одного: смерти.
Внутренне ужаснувшись, все обменялись быстрыми взглядами. Как ни безжалостны были требования общественного мнения, все же убийство жены – это слишком. Безусловно, принятие решения оставалось за Карвилием, но ни родители Симилы, ни дядя, ни тем более Валент с его солдатским цинизмом не считали такой шаг необходимым. Воцарилось безмолвие. Все ожидали, что скажет Карвилий.
Карвилий откинулся назад, вжался спиной в жесткое кресло. Мысли его мешались. Ему было трудно, почти невозможно принять решение. Он соглашался со словами отца и считал Симилу достойной смерти, но потом сердце его падало куда-то вниз и разбивалось вдребезги. Что ему останется после ее смерти? Пустая, холодная старость. Скрасит ли такое жестокое, гордое решение его дни? Лишиться Симилы – да это все равно что лишиться души, сердца. Он способен наказать Симилу, но он не способен наказать себя. Нет и нет. Действовать вопреки собственным интересам ни для какого идеального принципа он не намерен.
Видя душевное смятение племянника и желая ему помочь, Рубелий немного поерзал в кресле, то ли собираясь с мыслями, то ли устраиваясь поудобней, и наконец произнес как можно более беззаботным тоном (взгляд его при этом был полон искреннего сочувствия):
– Женщина не имеет права уйти от мужа, но муж может прогнать жену, если поймана она была на прелюбодеянии.
Толстяк всем сердцем сочувствовал Карвилию. Сам он был неспособен к столь сильным переживаниям по данному вопросу. Ему прегрешение Симилы не казалось столь острым, но он видел страдания племянника и, старательно вздыхая, пытался словами утешить, облегчить тому боль.
