Черная графиня

Короче, они с мэтром спорили за каждую бутылку до пяти часов вечера. Я уж два раза заснул. Один раз – в туалете, там тепло и кафель голубой.

А они спорят и спорят. Мало того, ни чая, ни кофию, ни хоть кусок холодца – ничего не получил мэтр.

Часам к шести Миша расплатился, мэтр – ушел, а Мишка тут же вызвал стрельнинских цыган, и – пошло-поехало.

Я домой на третий день вернулся. Ну и получил от своей Марии по полной. Да и не спорил – виноват так виноват. Но доказал, что фабрику – не пропил.

Тут Фемистокл присел, съежившись в кресле, и прошептал:

– А цыганочка Вера какая была. Ах и ах!

Мы – хохотали.

Нет, нет, господа, надо взять за правило: раз в месяц, без жен, у Маркела.

(Да вот кто же знал, как оно обернется. Как пели эти мерзавцы: ни царь, ни бог и ни герой. Не знал – никто.)

– А Мишка вообще на проказы был первым, – продолжал Фемистокл. – Например, залез как-то в помойный ящик, его домоуправитель очистками, тряпками закидал. Лежит в тулупе теплом, в щель смотрит. Подходит баба, начинает рыться в ящике. А оттуда Мишка баском говорит: «Ты чего здесь, баба, роешься. Спать мне не даешь». Баба в шоке, но отвечает: «Дак я смотрю, может, чего полезного найду». – «Как звать тебя?» – «Феня я, в соседском бараке убираюся». – «А я – Мишка. Мне холодно одному, лезь ко мне». – «Да что ты, оглашенный. Я тебя и не вижу. Да и сама уже стара для твоих дел, греховодник. Не, не, я те мешать не буду, ухожу я».

Ну-с, наш Миша Хлынов лежать продолжает и даже уж и задремывает. Хоть запахи сильные. Да в другом углу, видно, крысы исследуют, како тако большое свалилось. Вот уж еды месяца на два хватит, лишь бы не чистил Пахомыч ящик да доктор санитарный нас бы не травил.

Но на этом проказа Мишки не закончилась. Через часа два эта баба Фенька подошла и палочкой осторожно в ящик тычет.

«Ты чё фулиганишь», – хрипит Миша. «Дак вот смотри. Я у себя в подвальчике ведро нагрела, да люди добрые селедку дали. А ситник у меня есть. Давай, вылезай, я тя помою да чаю дам с ситником. Но шоб без фулиганства, я чую, ты охальник, вот и докатился до помойного места. Давай, вылазь». – «Ладно, счас еще полежу с десяток минут и сам к тебе приду, токо адресок скажи». – «Я в подвале в Хомутовском тупике, в Хлыновском бараке пятом, токо тихонько заходи и сразу вниз. Коли кто увидит, браниться начнут, я ить никого к себе не вожу, ты не рассчитывай больно. Ну, я пошла, давай, пока вода не простыла».

Ну, дальше как в сказках про золотую рыбку. Наш миллионщик Михаил Алексеевич Хлынов из помойки быстренько вылез да бегом к управителю своему. И понеслось-закрутилось. Даны указания: управляющему – найти квартиру в домах Хлынова[8]. Околоточному – организовать все надлежащие документы девице Фене по адресу ее проживания: барак № 5 Хлынова, подвал. Пахомычу – собрать и перевезти эту бабу немедля. И обеспечить кухонной посудой да керосинкой, самоваром и чашками.

Все было исполнено, во какой Мишка – фокусник.

– Да уж, молодец, что и говорить. И погулять, и добро сотворить. Истинно русская душа, – задумчиво произнес Маркел, пытаясь раскурить эту мерзкую сигару.

Но раскурить не получилось. В зале, где обычно они с супругой устраивали рауты, да и небольшого объема танцульками не пренебрегали, раздался какой-то шум. Хриплый, узнаваемый бас Пахомыча чего-то бубнил, повторяя часто слово «барин». В ответ слышался женский, ни с чем не спутаешь, шум, вскрики и даже вроде плач.

– Что такое, Пахомыч?! – рявкнул Маркел. Он, скажем прямо и честно, этих шумов и скандалов вообще очень не любил.

Основания были. Но о них не будем, хотя они вовсе не интимного свойства. Просто, коротко заметим, попал Маркел по молодости в «дело» одно. И таки да, на год загремел на принудительные работы. Оттуда он вынес несколько известных каторжных законов. «Не хнычь, не бойся, не проси». Даже походил с цепью за драку и дерзость, но недолго. Семейство потратилось, и Маркела через год освободили.

С этого времени он перестал бояться полицию, начальство и даже жену. Как ни странно, это все понимали. Околоточный уже мзду под праздники принимал с огромной благодарностью, Пахомыч, дворник, но вообще всеобщий управитель всего, Маркела более чем уважал. Просто – побаивался. Дворникам это несвойственно. Что Маркел был в работах каких-то, знали. А когда Пахомыч пустил слух, что он, Маркел, на этих работах со товарищи съел человека, то соседи при встрече с Маркелом цепенели. Правда, Палыч рассказывал обомлевшим, что мясо присаливали. Понемногу, шоб сохранялось.

Маркел с этих государственных работ вынес быстроту решений, наплевательское к власти отношение, но – не переносил шума. Еще бы. Целый год в каторжном бараке и день и ночь ор, крик, мат, звон железа. И все без перерыва.

Жена знала эту слабость и ни в коем случае, даже ежели что с цыганками, например, то голоса никак не повышала. Ибо знала! Последствия!

Так вот, дверь в кабинет, где в кайфе и неге после обеда заседали наши гости, с некоторым сопротивлением раскрылась. В тулупе не первой, скажем, свежести и в валенках с калошами (подарок какого-то доброхота), спиной, сопротивляясь кому-то, ввалился Пахомыч.

– Дак я чё, Маркел Абрамыч, оне рвутся и оруть незнамо что. Я не мог, хоть и отказывал, – нес какую-то ахинею Пахомыч.

А за Пахомычем стояла, вернее, отталкивала его дама.

Наши гости привстали. Дама – это неплохо. Даже приятно. Но когда пригляделись – оказалось все не так однозначно.

Женщина была высокая, стройная. С белым, очень правильным лицом и ярко-рыжими кудрявыми волосами. Красивая – незнамо как.

Все лицо дамы было в кровоподтеках. Длинное платье бежевого цвета в крови. Дама правой рукой поддерживала левую, из рукава виднелись косточки остатков пальцев. Ладонь держалась Бог знает как.

– Маркел, помоги, очень больно. А-а-а-а. – И она опустилась на ковер кабинета. Из руки кровь текла сильно.

Маркел мигом преобразился.

– Пахомыч, кушак живо. Фома, возьми Лизу, посади в кресло. Осторожно! Пахомыч! Бери выездную и гони в Аптекарский. В моей аптеке на втором этаже, ты знаешь, Генрих Саймс, лекарь. Бери его с саквояжем и ко мне, наметом. Выездная двоих выдержит. Пошееел! – рявкнул Маркел, и Пахомыч исчез, радостно крикнув:

– Рад стараться, ваше…

Видно, почувствовала что-то старая боевая лошадь.

Дальше кушаком перетянули руку. Кровь остановили. Но девушка, уж теперь всем ясно, знакомая Маркела, продолжала стонать и тихонько плакать.

– Давай, Иваныч, пойди в буфетную, возьми там икры да белой.

Фемистокл Иванович понимал – не до расспросов. Или политесов.

Маркел заставил девушку выпить большой фужер водки. Дал пососать ломтик паюсной. Еще свежая, только неделю назад из Астрахани привезли.

Девушка неожиданно стала засыпать, все время шептала: «Больно, больно». И вдруг вскрикнула:

– Мон дьё, что я с собой сделала. Я ведь была полная парфетка[9]. Что я скажу Марте[10].

В это время вошел Саймс, врач, провизор, служащий Маркела Авраамовича.

Как и Маркел, он начал действовать быстро. Попросил помочь положить девушку на обеденный стол в зале для приемов. И, естественно, посторонних удалиться. Вот так наши гости покинули гостеприимный дом аптекаря Маркела.

– Господа, видите, не до церемоний. Все объясню. Но пока лучше не спрашивайте. А чтоб не томились, открою немного занавес, да вы и без меня знаете: это графиня Миттрах Елизавета Николаевна. Все, все, друзья. Завтра увидимся и расскажу вам многое.

Гости ушли, а доктор Саймс продолжал «работать» над телом Елизаветы Николаевны. Графини, напоминаем, Миттрах.

Когда срезали прилипшее платье, оказалось, почти все тело иссечено мелкими осколками стекла.

Доктор принял единственно верное решение:

– Маркел Абрамович, даму нужно и желательно скорее в больничные условия. Мне предстоит удалить ей кисть почти полностью, да видите, тело нужно вычистить. У вас есть палаты для неизлечимо больных в Сокольниках. Дайте команду, туда мы ее поместим. Ежели вы считаете, все сделаем в приватном порядке, только мне этот случай непонятен. А знать, Маркел Абрамович, нужно. Для излечения девицы.

– Хорошо, сейчас дам команду. Семен, а Семен Никанорыч, быстренько сюда.

Семен появился, как ждал. Вообще, еще раз отметим, аптечное дело требует и выучки, и дисциплины, и быстрого соображения. Часто бывает – раскачиваться некогда. Коли что на улице случится: драка, или нападение ножевое, или флюс со щекой, или колики да поносы – весь люд мчится в аптеку. Иных скорых медвспомоществований пока не было.

Генрих Саймс, или Генрих Иванович, немец из-под Кёнигсберга, где и прошел хорошую школу эскулапа, был приглашен Маркелом давно. Когда Маркел задумал организовать в Сокольниках палаты для тяжелобольных женщин.

Вот туда и отправили пострадавшую графиню. Все делалось без огласки и обсуждений. Уж как кухарку Аглаю распирало, уж как мучило. Еще бы – в зале тело голое, да красавицы, да хозяин отдает приказы, как будто на Шипке, эх, ах, вот что рассказать-то будет. Или подружке Саше, или мадам Ирине, или даже аристократической Авдотье Саввишне, что с собачкой тротуары на Старой Басманной пачкает. Хотя оне, тротуары, и до мадам уже были запачканы.

Но! Пахомыч на Аглаю глянул только раз и тихонько рявкнул:

– Будешь ерзать – утоплю в Яузе.

И что вы думаете, ить утопит, мерзавец и убивец. Но часто он бывает добрым. В общем – лучше молчать, пока молчится.

Таким образом, в палатах лечебных в Сокольниках было срочно освобождено два помещения. Для проживания больной, вернее, пострадавшей дамы, и маленькая операционная, вроде как фельдшерский пункт.

Ну-с, процесс пошел.

Не будем рассказывать подробности. Они понятны.

Пациентка была усыплена хлороформом.

Генрих Иванович при ассистенте Николае Мясникове произвел частичную, но на 80 %, ампутацию левой кисти.

Медсестра Ольга тем временем выбирала из тела осколки стекла, обрабатывала йодом. А осколки аккуратно складывала в кювету по приказу доктора Генриха Ивановича. Который, кстати, в этой лечебнице был почитаем всеми, но особенно младшим сестринским персоналом.

Все было закончено. Теперь – только бы проснулась. После наркоза.

Конечно, графине Елизавете нужно было время, чтобы понять, где она, что с ней и почему так больно. Тело, особенно ноги, жжет немилосердно, а уж про левую кисть и говорить нечего.

Тут состоялась беседа Генриха Ивановича и девицы Елизаветы.

– Ну-с, голубушка, здравствуйте. Давайте знакомиться. Я ваш врач Генрих Иванович. Вы в клинике господина Куперника, Маркела Абрамовича, что в Сокольниках.

– Я знаю вас, доктор.

– Нет-нет, уважаемая, пока не знаете, но вот теперь мы уже практически знакомы. И, как говорят немцы, готт мит унс[11].

– Да нет, я с вами, доктор, знакома. Когда я умерла, вы были со мной. Но недолго. Затем, – Лиза помолчала немного, – какой-то сиреневый туман, и вы ушли. Вот я вас снова вижу, значит, я еще мертвая. Со мной это уже было, когда меня и моего Ванечку хотели повесить. – И она неожиданно заплакала.

«Бред, конечно, после хлороформа. Но пройдет», – подумал Саймс. Он велел дать больной немного валериановых капель, положить грелку к ногам и снотворные порошки. Пусть поспит.

Сутки прошли хорошо. Саймс, по настоятельной просьбе Маркела, из клиники не отлучался, к больной были приставлены две сиделки, тихие монахини из Святоспасского подворья. Да и сестричка Ольга заходила. Меняла многочисленные марлечки на порезах и тихонько поглядывала на культю левой руки.

По общепринятому медэтикету ампутированному о его потере или беде сразу после наркоза не говорили. Это все потом, потом.

Отобедала Елизавета Николаевна неплохо, одну паровую котлетку куриную да чуть пюре. И кисель, кисель. Кисленький, из непонятной ягоды, но Лиза просила его на тумбочке прикроватной оставить.

Доктор же вновь зашел. Весь персонал уже знал: лежит графиня Миттрах, красоты необычайной. И, мол, доктор наш влюбленный в нее прям без памяти, теперь здесь днюет и ночует, и молится в Преображенском храме, и свечки ставит, ставит.

Конечно, неправда, хотя красотой тела и лица наш эскулап, твердых взглядов Генрих Иванович, был немало удивлен. Скажем так.

Но в настоящий момент его заботили две вещи. Желательно было узнать, что же произошло с графиней. И, второе, как бы поосторожнее ей рассказать про руку. Все-таки для дамы света, да еще незамужней (это ему Маркел сказал), это известие – травма психологическая. Так-то вот.

– Здравствуйте, графиня Лиза, это снова я вам надоедаю, – начал Генрих свой визит.

– Да нет, что вы, доктор. Я вам так признательна, вы меня просто вытащили из огромной беды.

– Спасибо, хотя это мой долг. Вот только не смог спасти левую ладонь.

Неожиданная реакция Генриха удивила.

– Да ладно, все же рука-то сохранилась, уже хорошо. – «Как рассуждает, – мелькнуло у Генриха, – видно, шок уже прошел». – Правда, еще очень больно.

– Я решил, графиня, вам дать уколы с морфием. Морфин боль заглушает, только боюсь, чтобы не было привычки. Это очень опасно для пациента. Ну-ка, голубушка, расскажите мне, что же произошло. Я такого еще не видал, а пришлось повидать уже многое. Особенно в Российской империи. И не бойтесь, я могу хранить тайны.

– Да все тривиально, доктор. Я купила новое изобретение, примус. Залила, зажгла спичку и… дальше не помню ничего. Только взрыв сильный, да стекла почему-то полетели в комнату, вот и руку, что придерживала примус, обожгло и дернуло. А дальше я уже была не в себе. Бросилась, в чем была, к Маркелу. Я рядом квартирку в доходных домах снимала. Теперь, видно, не сдадут. А с Маркелом мы старые знакомцы. И проживаем рядом. Да иногда у князя Голицына на вечерах встречались.

Тут в палате повисла тишина изумления. Изумлялся доктор, ибо о судимости Маркела он знал, а вот о князе Голицыне не слышал.

Вид у доктора был такой обескураженный, что Лиза рассмеялась. Хотя смеяться было больно. И ногам, и животу, и рукам – везде эти стеклянные осколки побывали.

– У меня к вам просьба, доктор. Уж вы подтвердите, ежели полиция будет к этому событию проявлять любопытство, то расскажите, что сейчас от меня услышали. А то они начнут… – И Лиза снова задремала.

Видно, укол ей сделали, потому что вместо кошмаров, которые ее мучили с определенной поры, сквозь дрему заскользил туман, как поют – сиреневый, а она тихонько снова стала маленькой, нет, просто очень маленькой девочкой. Теплая тетенька тихонько несла ее к саням, а что-то солененькое капало и капало на личико. И шептала эта тетенька, сторожко оглядываясь по сторонам:

– Лизонька, запомни, радость моя, ты царская доченька. Только Бог не услышал молитвы наши. Но тебе будет хорошо, ты только не забывай, не забывай…

Графиня Миттрах не забывала, не зная что, но засыпала, и туман, туман…

«Видно, дело идет к лучшему, уж и жар почти спал», – подумала сиделка-монахиня, проведя тихонько сухой своей рукой по лбу Лизы.

– Да, да, мама моя, я так по тебе тоскую, – пробормотала Лиза, и вновь – туман сонный тихонько заволакивает палату.

Альбом № 1. Московское купечество и некоторые места его обитания (Прототипы действующих лиц)

Примечание автора

Автор не утверждает, что это доподлинные портреты наших героев – Фомы Ильича с супругой, Фемистокла Ивановича с супругой и Маркела Авраамовича с супругой. Но жители Басманных переулков утверждают: «Нет, это оне, барин, оне, хорошие были люди, церковь чтили и богоугодные дела делали весьма, весьма».

Старая Басманная до сноса домов справа

Басманная больница на Новой Басманной

Старая Басманная

Площадь Разгуляй. Дворец Брюса, ныне Институт строительный

Глава II. Графиня Миттрах Елизавета Николаевна

Туман заволакивает и переносит меня в Смольный институт. Так его называли. Но следовало добавлять: благородных девиц.

Мне, как и остальным в группе, – по семь-восемь лет. Я, помню, много плакала, но – по ночам. Днем мы должны иметь вид бодрый и довольный. А мы все скучали по мамам. По теплу, которое мы запомнили надолго. Может – на всю жизнь.

А пока я, как и другие, «кофейница», или кофулька[12]. И мы с уважением и радостью смотрели на старших, с их синими, затем серыми, и самых старших – белыми платьями.

Да, посмотрели бы сейчас на меня мои смолянки. Вся в кровоподтеках, да и на левой руке уж точно будет протез в виде перчатки.

Я закончила Смольный как лучшая. Получила шифр[13] – золотой вензель с инициалами императрицы.

Подошел срок выпускных экзаменов. Император, императрица и их дети – присутствовали.

На меня – посматривали. Я уже знала, что я – тоже Романова. Только как-то без брака я родилась. Поэтому и воспитывало меня до 7 лет семейство Миттрахов. Из Финляндии они были, аристократы финно-шведские. Знаю, мне дали титул графини. Все бы ничего, но сама не пойму – у меня появилась обида на императорское семейство. Я все видела, чувствовала и думала – как же так. Почему меня обездолили. Почему я не получила ни материнской ласки в детстве, ни теплоты семьи в юности.

Не одна я плакала по ночам да тосковала в храме на дежурной молитве. Все мы, дети, хотели вернуться домой. Но вот что однажды произошло.

Я этот день вспоминаю постоянно. Меня послали в сад при институте, подрезать розы. У ограды они особенно разрослись. Я уже была в выпускном классе, шла на шифр. Свое белое повседневное платье прикрыла фартуком. Взяла садовые ножницы и перчатки и так тихонько работаю у ограды. Знаю, что глазеть по сторонам не принято, но… А за оградой, недалеко от въезда, по которому к нам император или наследник приезжали, болтался, в смысле, ходил офеня[14]. Такой высокий, крепкий. Курит, запах махорки легко меня достигает. Поглядывает. И все улыбается. Чего ему весело.

День пасмурный, тучи низко так несутся, словно предупреждают – эй, девушка, поберегись.

Меня все зовут Миттрашка, у нас у всех были прозвища фамильные. По именам не называли. Поэтому, когда уже сейчас, через много лет, встречаешь кого, то и слышишь:

– Ох, голубушка Нарышкина, как ты хороша, ах-ах.

Я эти «ахи» и вздохи ненавидела. Да и многое другое. В общем, вместо радости у меня все больше развивалась горечь. Видно, нельзя ребеночка лишать мамы и детства. Но мы привыкли всё скрывать. Поэтому и выглядели всегда довольными, радушными, веселыми и счастливыми. Хотя у многих это было не так. В частности, у меня.

Так вот, подрезаю розы. Офеня у ограды крутится. Уже полицейский, что дежурит у ворот, негромко так сказал:

– Чё здесь толчешься, неумытый. Вали отсюда, государю не вздумай на пути попадаться. Гляди, в околоток живо у меня загремишь.

Офеня соглашается, но объясняет охраннику, что ждет, когда малышек на прогулку выведут. Уж они у него всегда конфетки да ландринки берут. И пакетик конфет полисмену дает.

Я мысленно речь офени подправляю, но и разглядываю.

А он, мимо проходя, неожиданно подошел к ограде и тихонько говорит:

– Чё, барышня, интересно тебе на жизнь городскую смотреть?

Я улыбаюсь улыбкой номер пять, то есть приветливой.

– Конечно, сударь, очень даже интересно.

– И что, ты, может, и государя видела?

– И неоднократно, – отвечаю.

Тут он неожиданно быстро подошел вплотную к загородке, свой столик с груди передвинул и спрашивает:

– А что, барышня, ты целовалась с парнями?

У меня все онемело. Мы об этом почти никогда даже между собой не говорили. И на исповеди, и у мадам Ливен даже в мыслях не было – говорить о поцелуях. А уж целоваться! Не с истопником же.

Да, не говорили. Но – думали. И мечтали, что государь или великий князь когда-нибудь… когда-нибудь…

Поэтому я онемела и даже не нашлась что ответить.

Он же вдруг сказал:

– Подойди поближе.

Взял мои руки, потянул тихонько к решетке и – поцеловал!!! Пахло табаком, незнакомыми совершенно запахами. Потом, в другой жизни, оказалось, что так пахнут мужчины.

Я так изумилась, что и не подумала – меня же может видеть весь Смольный. Но Смольный, на мое счастье или беду, заснул.

А офеня показал ряд белых зубов и, крикнув:

– Приходи еще, меня Иваном зовут, – быстро пошагал от ограды.

К въезду приближался конный конвой.

Верхом въехал император. Я присела. А что делать, не нарочно же, я работала, а не караулила его величество. Как некоторые психопатические мовешки[15].

Государь подошел.

– Ну, как ты здесь, графиня Миттрах? Тебя хвалят. Молодец, – и тихонько щипнул меня за щеку.

А Смольный наш вдруг очнулся от спячки. И все видел. И как я красиво, не растерявшись, сделала книксен, и как ласково император улыбался, нежно касаясь моей щеки.

Ох, эти подружки. Девицы. Мы уж были в полной, можно сказать, зрелости, а вот надо же. За щечку ущипнул! Четыре дня все мне только и говорили: ах, какая ты! Ох, какое же счастье у тебя получилось! А что ты чувствовала? Правда, что рука императора пахнет волшебным ладаном?

И еще, и еще.

Но завтра я взяла ножницы и с утра была снова у решетки.

И… покатилось, помчалось. Я считала дни. Нет, часы. Нет же, даже минуты. Когда выпускать нас, смолянок, будут. Правда, офеня больше не появлялся.

Выпустили. Я получила шифр. Еще бы, все годы была парфетка.

Дома приняли тепло. Правда, сказали, что папенька получил назначение в Москву, куда мы и переезжаем.

Я больше Ивана не видела. Но каждую ночь снилось – он меня целует. Вот наваждение. Эй, Фрейд, где ты!

В Москве я почувствовала себя как дома. Кстати, и особнячок на Старой Басманной был хорош, уютен, да с садом заросшим. Который мама с дворником (он же – садовник) яростно вычищали.

Дворник Родион нас и просветил по части жизни в Первопрестольной вообще, на Старой Басманной – в частности. Ознакомил с соседями.

О них немного подробнее. Как же печально начинать – судьба многих после 1917 года была очень трудной. Что в эмиграции, что на родине. На родине, кажется, гораздо хуже. Ну, все по порядку. Итак, о соседях. Конечно, не о всех. О всех – это идти и идти по Старой и Новой Басманным, да и по разным переулкам, как водится. Я – только о тех, с кем пришлось тесно общаться. Кстати, с огромным удовольствием.

В моей несчастной голове все давно путается. «Революция, свобода, равенство и братство» – все на крови, убийствах и грабежах. Или – эксплуатация. Но эти «эксплуататоры» огромные суммы, как я увидела, тратили на сбор рукописей, печатных книг, древних икон. Организацию богаделен, больниц, стипендий в Александровском коммерческом училище. Устраивали и бесплатные обеды – на 500 человек, да каждый день!

Вот тут и двоилось-троилось в моей голове: зачем этот террор. О котором еще поговорим.

А пока, как обещала, о соседях.

Мы, вернее, папенька сторговал дом во дворах Старой Басманной, рядом с храмом Никиты Мученика на Басманной. У известной миллионщицы Анны Васильевны Мараевой. Конечно, не обходилось без традиционного московского еженедельного чаепития. Анна Васильевна «владела» большим собранием старины русской. Как, впрочем, и многие другие купцы-старообрядцы, проживавшие в Басманных улочках.

Мы сразу с Анной Васильевной сошлись. Благодаря в основном моим познаниям истории древнего мира, французской и итальянской живописи и иконописи.

Ах, спасибо моим петербургским церковным наставникам, что нам, старшеклассницам, рассказывали о расколе, Никоне и старообрядчестве.

– Ишь ты, молода, а уж хорошо образованна. Нет, видать, зря в нынешнее время графьев да князьев не особо уважать стали. А вон какие графинечки умные, – прихлебывая чай с малиной, часто говаривала Анна Васильевна моей маме. Я краснела. Знали бы они мои ночные чтения.

Далее нашими соседями, с которыми мы дружили, была семья Прове. Или, как их называли по-простому, Провы. Немцы. Они, конечно, обрусели и все стали или Иваны Ивановичи (Иоганн) или Федоры Петровичи (Фриц).

С ними я совершенствовала немецкий и занималась с детьми Прове выездкой. Они владели хорошими лошадьми и часто выезжали к Яузе, где тянулась вдоль речки парковая зона графа Разумовского.

* * *

Но время шло, и я решила начать самостоятельную жизнь. К началу ХХ века мы, молодежь, ринулись в испытания. Все нужно познать, проведать, испробовать на себе, а не читать в романах про бедную Лизу.