Квадратный треугольник

1132-й вспомнил вдруг пророчество второго секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) Якова Фёдоровича Капустина, высказанное им шёпотом в обкомовской курилке накануне встречи Нового, 1949, года:

– Ты, конечно, можешь мне ничего не говорить, я тебя прекрасно понимаю, но я-то молчать больше не могу, мне надо хоть перед кем-то высказаться. Понимаешь, я почему-то верю в твою честность и порядочность, в справедливость верю и вообще… Понимаешь, в ЦК что-то происходит, нехорошие у меня предчувствия, за Попкова, понимаешь, почему-то душа болит, не чужой ведь он мне, столько соли вместе съели…

Как в воду глядел Капустин. Уже 15 февраля вышло постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М. И. и Попкова П. С.». Все трое были немедленно сняты с постов, арестованы и 30 сентября 1949 года в числе других приговорены к расстрелу. Приговоры привели в исполнение незамедлительно.

Сына Кузнецова, шестилетнего Валерку, спрятал у себя на даче Анастас Микоян. Это спасло мальчика, но навлекло гнев со стороны вождя на самого Микояна.

…Почему же ему, 1132-му, позволили написать кассацию, а теперь вот ещё и прошение о помиловании? Кто дарит призраку эти несколько месяцев жизни? Поразмыслив, 1132-й пришёл к выводу, что, наверное, основной культурный слой, представлявший опасность для коммунистического режима, уже зачищен, потом, всё-таки надворе не 1949-й, а 1952-й. Видимо, кому-то надо показать объективность и законность репрессий, их осмысленность и процессуальную выдержанность. Короче говоря, его дело должно ярко и убедительно высветить гуманность советского правосудия – то есть, замести следы. А заметать было что.

Закрыв глаза, 1132-й явственно и зримо, как наяву, увидел документ с резолюцией вождя, сделанной синим карандашом: «Во главе обвиняемыхпоставить Кузнецова, затем Попкова и Вознесенского». Документ поразил его цинизмом и жестокостью.

«Совершенно секретно.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП (б) товарищу СТАЛИНУ И. В.

При этом представляю список на остальных арестованных по ленинградскому делу.

МТБ СССР считает необходимым осудить Военной Коллегией Верховного Суда СССР в обычном порядке, без участия сторон, в Лефортовской тюрьме, с рассмотрением дел на каждого обвиняемого в отдельности.

Первое. Обвиняемых, перечисленных в прилагаемом списке с 1 по 19 номер включительно:

Соловьёва, Вербицкого, Левина, Бадаева, Вознесенского, Кубаткина, Вознесенскую, Бондаренко, Харитонова, Бурилина, Басова, Никитина, Талюш, Сафонова, Галкина, Иванова, Бубнова, Петровского, Чурсина – к смертной казни – расстрелу, без права обжалования, помилования и с приведением приговора суда в исполнение немедленно.

Второе. С 20 по 32 номер списка включительно: Григорьева, Колобашкина, Синцова, Бумагина, Бояр, Клеменчук, Кузьменко, Таирова, Шумилова, Никанорова, Хованова, Ракова и Белопольского – к 25 годам заключения в тюрьму каждого.

Третье. С 33 по 38 номер списка:

Тихонова, Павлова, Лизунова, Подгорского, Ведерникова и Скрипченко – на 15 лет заключения в особый лагерь каждого.

Прошу Вашего разрешения. В. АБАКУМОВ.

7220/А

24 октября 1950 года»

5

В январе 1953 года Ивана Петровича Ягго командировали на Украину, где ему предстояло расстрелять группу изменников родины. Смурной от новогодних праздников, ехал он в отдельном купе, сопровождаемый офицерами охраны – после покушения на него бывшего сидельца Исполнительной тюрьмы, помилованного ввиду тихого помешательства, заплечных дел мастера караулили, не жалея сил и средств.

Не так-то много насчитывалось желающих работать палачом, а кому-то ведь надо и людей убивать. Хотя и пробовали себя на этом поприще отдельные товарищи, но подавляющее большинство ломались уже в первых актах социалистического возмездия – впору самих к стенке ставить. Их списывали на гражданку, где, спившись за короткий срок, они доживали свой век в психушке. Поэтому Иван Ягго был чуть ли ни единственным в своём роде, и ему дозволялось почти всё.

В Москве у него была отдельная квартира в одном из самых престижных домов на Котельнической набережной возле метро «Таганская», в квартире – хорошая мебель, конфискованная у враждебных рабочему классу элементов (несколько раз в виде поощрения начальство вручало Ивану Петровичу ордера на обыск), в шкафу – заграничные тряпки из спецмагазинов для иностранцев (ТОРГСИН), а в холодильнике «ЗИЛ» – деликатесы и выпивка в таком ассортименте, каким по праву мог бы гордиться Елисеевский магазин, перекрещённый советской властью в Гастроном № 1. Однако палач предпочитал обыкновенную водку и самые простые закуски, исключение составляли разве что бутерброды с осетровой икрой.

За годы непростой работы Ягго объездил почти всю страну, и тюрьмы для него стали вторым домом. А на разные там штатские костюмы, пальто из габардина или штиблеты со скрипом он реагировал равнодушно, предпочитая им синие галифе, заправленные в хромовые офицерские сапоги, и френч с погонами и портупеей.

Глянув мимоходом в зеркало, Иван Петрович неопределённо хмыкнул – мол, разве что припух, а так – ничего: выбрит, наодеколонен, чистый подворотничок – и направился в вагон-ресторан. Он мог бы, конечно, заказать обед в купе, но иногда одиночество давило на него могильной плитой, хотелось побыть с людьми, выговориться, хотя и знал прекрасно, что никогда и ни при каких обстоятельствах ничего никому о себе не расскажет.

Свободных столиков не оказалось, и майор подсел к шумной компании молодых людей. Они с ходу предложили ему «фронтовые сто грамм», он не отказался, с удовольствием выпил, чокнувшись с каждым «за наступивший пятьдесят третий»; закусил селёдкой с луком, обильно политой постным маслом.

Под стук вагонных колес да под водочку в искрящихся рюмках, налитую из морозного графинчика, ехать можно куда угодно. Хоть на край света.

– Где служишь, товарищ майор? – спросил Ивана Петровича сидевший слева пассажир, по виду то ли инженер, то ли недобитая контра.

– Да… – неопределённо выразился Ягго, – ничего интересного, а нагрузка большая.

Остальные сочувственно закивали: что же, понимаем, как-никак сами служили, а кое-кто и на фронтах отметился.

– А вот скажи, майор, – не унимался подвыпивший сосед, – за что всё-таки в пятьдесят первом арестовали Абакумова? Неужели и он, подлюка, под нашего Сталина копал? Мы с его именем войну выиграли, так нет, находятся гады, которым и это не нравится! Так, что ли, товарищ майор?

Не зная, что ответить, палач потянулся к графину, налил по кругу, поднял рюмку и сказал первое, что пришло на ум:

– За Родину! За Сталина!

Выпили стоя, несмотря на лёгкое покачивание вагона.

Виктора Семёновича Абакумова майор Ягго знал лично и давно, ещё не будучи майором. Не сказать, конечно, чтобы они были запанибрата, но Абакумов явно симпатизировал молодому гэбисту, чья фамилия, благодаря отцу, гуляла из уст в уста по тюремным коридорам, обрастая полуфантастическими историями и легендами. Так, например, ходил среди тюремщиков слух о том, как не получилось однажды у старшего Ягго застрелить с первого раза приговорённого к смерти, и он, Ягго-старший, расколол ему череп невесть откуда взявшимся слесарным молотком. Говорят, голова у бедняги лопнула с оглушительным треском, как грецкий орех.

Иван Петрович тоже уважал Абакумова. Много общего в их биографиях Ягго-младший отмечал для себя. Ну, скажем, по отцовской линии: Ягго-старший начинал уборщиком на заводе – у министра отец тоже был уборщиком, правда, в больнице. У обоих матери работали прачками. И не только у них – у самого Сталина мать прачка, а вон какого бога родила! Ни один святой в подмётки не годится! Да и по образованию: что министр, что палач – примерно одинакового уровня, ведь нельзя же всерьёз называть образованным человека, еле-еле окончившего городское училище. Потому-то и не любили ни майор Ягго, ни генерал Абакумов разных там интеллигентов. Лезут и лезут в душу со своими словечками! Притом, «не любили» – ещё мягко сказано.

Сосед слева полуобернулся спиной, раскладывая что-то по тарелкам, и увидел майор подстриженный полькой русый затылок и чисто вымытую, аккуратно подбритую шею. Нахлынуло тут на Ивана Петровича, а руки так и зачесались. Подумалось ему: «Всадить бы тебе сейчас, контре, прямо в первый шейный позвонок свинцовый подарочек новогодний». Это у ката профессиональное – как увидит приготовленный беззащитный затылок, так сразу сами собой руки и чешутся.

По первости Иван Ягго использовал на работе опыт нацистских айнзацкоманд, которые обычно убивали людей, стреляя им в затылок. При этом фашисты не ставили человека на колени, а просто поворачивали спиной – так проще и быстрее, конечно, но куражу и шика нет. Ну, убил и убил, спихнул труп сапогом в расстрельную яму – и будь здоров! Следующий!

Со временем Иван Петрович сменил подход: у него – штучная работа, и её нужно сделать не только быстро, но и красиво. Прежде всего, надо, чтобы жертва не сопротивлялась. Истерика смазывает всё, приходится тогда действовать по немецкой методе, и целый день потом у Ивана Петровича испорченное настроение и болят виски, будто с перепою. Другое дело, когда приговорённый подавлен, сломлен и покорен. Вот тут-то и наступает звёздный час палача. Подручные по приказу ката ставят жертву на колени не абы как, а чтобы затылком к входной двери, руки чтобы не просто скручены сзади, а вывернуты кверху – тогда голова обречённого на смерть человека сама клонится книзу, и появляется прекрасная возможность прицелиться и выстрелить как бы снизу вверх – точно и ювелирно, с первой пули в первый шейный позвонок.

Долгим путём, путём проб и ошибок дошёл Ягго до первого шейного позвонка, убедившись на практике, что попадание пули в спинной мозг ведёт к неминуемой смерти. И теперь это его, Ивана Петровича Ягго, особенный, неповторимый почерк, за это ему уважение и почёт, и даже майорскую звезду досрочно на плечи положили.

Но и звезда ещё не предел! Каждый месяц в секретной ведомости жарится офицеру по особым поручениям солидная денежная котлета, раз в полгода – двойной оклад с доплатой за звезду, да к трудовому отпуску полагается прибавка в пятнадцать дней…

Ценит советская власть майора Ягго, кругом от неё палачу уважение и почёт.

– И, скажу я вам, – заплетающимся языком бормотал пьяный майор, окидывая мутно-кровавым взглядом почти опустевший вагон-ресторан, – кроме «Вальтера» калибра семь шестьдесят пять мне ничто другое и не подходит. Батя – да, тому подавай наган, а мне – «Вальтер»! Слышь, – поймал он за фартук насмерть перепуганную официантку, – «Вальтер»! Неси пару «Вальтеров», а сдачи не надо.

Офицеры охраны увели его под руки в купе, где переодели в пижаму и уложили спать на мягкий диван. И снилось майору, что для дальнейшего роста, дабы совсем уравняться с министром Абакумовым и стать Палачом с большой буквы, надо ему пустить в расход самого Абакумова. Аж дух захватывало от такого сна, словно оторвался от земли и полетел под облаками.

Хорошие сны иногда снятся даже палачам.

6

Мартовским хмурым утром вывели 1132-го на «свиданку». Он, конечно, подумал, что повели убивать, но затем догадался, что утром не казнят, да и вообще обстановка вокруг была какая-то благодушная – то ли от того, что весна на воле проклюнулась, то ли надзиратели позавтракали сытно, но только лица у них были не напряжены, не заморожены Уставом и Внутренними правилами. Обыкновенные были лица, незлые, с такими на расстрел не водят.

В специальной комнате, со столом посередине и двумя табуретками по бокам стола, ждала 1132-го родная тётка по матери, богомолица Евдокия.

– Ты не серчай на родных-то, – встала она с табурета и низко поклонилась 1132-му, – нельзя им тебя видеть, а почему – поймёшь, коли не дурак.

Да разве ж он против! Сам переживал, чтобы не лезли на рожон, а лучше всего, чтобы отказались от него, открестились, вычеркнули из своей жизни, тогда, может быть, и жена, и сын с дочкой не станут изгоями, оставят им хотя бы квартиру и дадут возможность жить дальше по-человечески.

– А всё грехи наши, – вздохнула богомолица, – от них и тернии, и гонения.

– Вроде бы не грешен ни в чём, – тихо сказал 1132-й, – чужого не брал, а давали – не отказывался.

– Бога забыл, – попрекнула тётка, – сам принимал подаяния от государства, а другим – ничего. Хотя бы и вины на тебе нет, а чужие грехи искупить придётся. Вот и уповай на Господа, молись, будет тебе от Него защита великая.

– Отчего же я за чужие грехи страдать должен? – смиренно спросил 1132-й, оглядываясь на сидящего возле двери надсмотрщика. Но тот, не видя крамолы в душеспасительной беседе, никак не выражал своих надзирательских чувств.

– Так Богу угодно – уклонилась от прямого ответа тётка Евдокия. – Выслушай притчу, и как будет чудо тебе явлено в виде милости Божией, сам не чурайся милостыни, обет себе дай не в корысти жить, а служа Богу через поможение простому народу.

«Помиловка выйдет? – мелькнула мысль у 1132-го. – Что-то чует старуха, недоговаривает».

– А вот и притча об участи принимающих милостыню, – богомолица поправила чёрный платок, перекрестилась и глянула в глаза 1132-му. – Некоторый затворник весьма славился в монастыре своём, так как вёл с юности святую жизнь. Отрекшись от всех удовольствий мирских, он заключил себя в тесной келии и служил Богу, умерщвляя тело своё постом и всенощным бдением, молясь Владыке всего о себе и о всём мире и упражняясь умом своим в богомыслии. В определённое время он принимал небольшое количество пищи из рук служителя монастырского; а из того, что посылал Бог через христиан братии монастырской, – золота, серебра, пищи и вина – он ничего никогда не брал себе. Было ему однажды такое видение: пришёл в тот монастырь начальник города и давал всем по сребренику. Подходит он и к затворнику, неся с собою златницу, и упрашивает его взять её; устыдившись сего честного мужа, старец взял златницу и положил её в свой карман. Вечером, совершив обычное правило, старец лёг на рогоже, намереваясь немного уснуть. И вот ему показалось, что он находится с остальною братиею того монастыря на пространном поле; всё поле то было заполнено тернием, и некоторый юноша (это был Ангел Господень) говорил монахам монастыря того: «Жните терние». Подошёл этот юноша и к затворнику и сказал ему:

«Подпояшься и жни терние». Когда же затворник начал отказываться, Ангел сказал: «У тебя не должно быть никаких отговорок, потому что ты вчера нанялся с прочими монахами, взявшими у того христолюбца по сребренику; ты взял златницу, и потому ты должен трудиться более других, пожиная терние, как принявший большую плату. Терние же, которое ты видишь, это – дела того человека, у которого вы вчера приняли милостыню; итак, приступи и жни с прочими». Проснувшись и размышляя о виденном, затворник весьма опечалился и тотчас послал за человеком, давшим ему милостыню, и упрашивал его взять свою златницу. Христолюбец же тот не хотел брать её обратно и сказал затворнику: «Оставь её у себя или отдай её, кому хочешь». Тогда старец сказал ему: «Я не хочу пожинать тернии чужих грехов, не будучи в силах избавиться и от своего греховного терния». Затем он выбросил ту златницу из келии своей и затворил окно. Узнав причину неприятия милостыни своей старцем, муж тот стал заботиться об исправлении своей жизни и начал творить многую милость нищим и убогим, помня, что, по Писанию, милостынею и верою очищаются грехи.

– Неужели жить стану! – невольно воскликнул осуждённый.

– На днях знак тебе будет, – будто не слыша 1132-го, вещала старуха, – о нём весь мир узнает, и новое время придёт, и многому удивятся люди, и многие не поверят; мёртвые заговорят, а живые покаются. А ты – молись, я тебе в посылочку молитовку положила, от руки писанную, ею священномученик Феодот, епископ Киринейский, спасался, и ты верою спасёшься, ежели обет дашь и притчу не забудешь. Ha-ко вот крестик православный, – богомолица достала из-за пазухи белый оловянный крест на чёрной суровой нитке, – носи, не брезговай, ты теперь не партейный, на бюро не вызовут, а верою спасёшься, и чудо будет явлено тебе.

1132-й снова оглянулся на охранника. Тот, с любопытством наблюдая, как старуха ломает комедию, слегка кивнул головой, давая понять, что против крестика ничего не имеет, равно, как ничего не имеет и против бабкиных пророчеств – заключённого перед казнью полезно успокоить душевно, чтобы не возникло в процессе экзекуции непредвиденных осложнений.

Смертник потянулся головой через стол, и Евдокия набросила ему крест на шею, затем осенила его знамением, сложив щепоть из трёх перстов и бормоча что-то нечленораздельное и, наконец, поцеловала несчастного племянника в желтоватый, словно из свечного воска, лоб.

– А какой знак мне будет? – уже с надеждой в голосе поинтересовался заключённый.

– В золотой клетке мёртвый лев, – загадочно ответила тётка, – про молитовку не забудь, и крест с шеи не сымай, молись и верою спасёшься.

Надзиратель ухмыльнулся, подумав про себя: «Как же, спасётся! От Ягго ещё никто живым на тот свет ни разу не уходил».

– Положись на Бога и более о душе думай, нежели о бренном. Христос терпел и нам велел, – вдругорядь напутствовала 1132-го тётка Евдокия.

– Свидание окончено, – встрял в разговор надзиратель. – Извините, мамаша, у нас тут не зоопарк и львы не водятся, поскольку объект режимный, к тому же и время ваше уже проистекло.

В камере, разбирая тёткину посылку, между пакетиком с круглыми карамельками, начинёнными грушевым повидлом, и шматком сала, обёрнутого фольгой, нашёл 1132-й тетрадный листок с неровным краем (видимо, второпях вырвали), на котором химическим карандашом выписаны были каллиграфические строчки. Тюремная цензура не вымарала ни одной, выходит, нет в них ничего противозаконного, а, может, махнули на него рукой? Дескать, напоследок пусть хотя бы писаниной утешится?

1132-й расправил бумажку и стал заучивать молитву наизусть: «Иисусе Христе, Сыне Бога, живущего во веки, свет христиан, крепкая надежда наша, будь со мной и помоги мне.

Господи Иисусе Христе, Творец всего видимого и невидимого, пленивший смерть, разрушивший ад, умертвивший на кресте начала и власти преисподней, осудивший князя века сего, даровавший свыше силу святым Твоим апостолам и соблюдший их от искушения, даровавший некогда отроку Давиду победу на гиганта Голиафа, укротивший пламень Вавилонской печи, остудив огонь росою, так, что он не повредил телам святых отроков, укрепи и меня в этих муках. Ты знаешь человеческую немощь, знаешь, что ничтожнее сора наша крепость, и сила наша отцветает скорее цветка.

Даждь славу имени Твоему, Господи, и подай силу моему бессилию. Разруши крепость восстающих на святую твою паству, да разумеет вся Вселенная, что Ты Един Бог Вышний, дающий крепость и силу надеющимся на Тебя!»

Впервые за последний год заключённый № 1132 спал спокойно.

В последующие дни он ходил по камере из угла в угол, истово повторяя, когда вполголоса, а когда про себя, завораживающие певучие слова, находя в них поэзию и глубокий смысл и не обращая внимания на странную напряжённую атмосферу, возникшую с некоторого времени в толстых каменных стенах Исполнительной тюрьмы.

И только седьмого марта, в субботу, получив прессу, узнал 1132-й о смерти Сталина.

«На днях знак тебе будет, – будто наяву услышал он голос богомолки. – В золотой клетке мёртвый лев».

Получается, не впустую вещала старуха. 1132-й вынул из-под рубахи крестик и, отвернувшись к решётчатому окну под потолком, забранному снаружи стальными полосами жалюзи, благоговейно поцеловал святое распятие.

7

А накануне, в пятницу, у Ивана Петровича был напряжённый и трудный день. С утра начальник тюрьмы полковник Гапонов собрал сотрудников в Красном уголке и, непрестанно вытирая потеющую лысину, дрожащим и растерянным голосом прочитал в газете «Правда» некролог. Гробовая тишина повисла в помещении, затем со зловещим шорохом несколько газетных номеров пошли по рукам. Один экземпляр «Правды» № 65 от 6 марта 1953 года оказался у Ягго.

Иван Петрович раскрыл первую страницу в траурной рамке, и на него знакомо глянул усатый грузин во френче и с погонами генералиссимуса. Кисть правой руки вождя была наполовину вложена за отворот парадного мундира ниже третьей пуговицы; над портретом, справа от названия газеты, крупным шрифтом выделялось официальное сообщение. Затаив дыхание, майор прочёл: «5 марта в 9 час. 50 минут вечера после тяжёлой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович СТАЛИН. Бессмертное имя СТАЛИНА всегда будет жить…»

Иван Петрович поднял глаза – собравшиеся, сбившись вокруг обладателей «Правды» небольшими кучками, сосредоточенно вчитывались в газетные строки, и только возле него, Ивана Петровича Ягго, никого не было. Палач тряхнул головой и снова склонился над расплывающимися скупыми словами о крушении мира: «…советского народа и всего прогрессивного человечества».

Под названием газеты помещался в две колонки собственно некролог. У ката почему-то задрожали руки.

«ОТ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА, СОВЕТА МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР И ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза.

Дорогие товарищи и друзья!

Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза…»

…буквы прыгали, читались с трудом, словно мутная пелена застила глаза палачу.

«Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа – Иосифа Виссарионовича СТАЛИНА»…

Дальше Иван Петрович, как ни пытался, читать не смог. В голове звенело, крупные слёзы катились по его сизым щекам, сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет наружу. То же самое происходило и с остальными. Сам начальник тюрьмы плакал, не стесняясь.

Необычная тишина накрыла острог.

Мыши – и те, будто осознав значимость момента, перестали покидать свои норки, лишь выглядывая иногда оттуда с виноватым видом. Этапники из Владимирского Централа, куда в пятьдесят шестом Хрущёв упрячет сына Сталина, Василия, маялись в карантине – некому было их обшманать.

Ни одного заключённого в этот день не вывели на прогулку.

Почти до вечера Ягго, наравне с другими тюремщиками, поминал водкой усопшего вождя и учителя. После поминок Ивана Петровича вызвали через тюремный коммутатор в следственную камеру. Испуганный человек, с виду из жидов, сидел перед ним со связанными за спиной руками. Следователь в наглаженном чесучовом костюме, при галстуке и дорогих запонках на манжетах белой сорочки, ходил вокруг допрашиваемого и вежливо канючил:

– Вы же понимаете, что без Вашей подписи я не могу направить дело в судопроизводство, и, тем не менее, продолжаете отрицать очевидные факты.

– Я ни в чём не виноват, – односложно цедил щербатым ртом узник.

– Да, но в деле присутствуют факты, – опять гундел следователь, – вот, например, о Вашей поездке в Москву и о Вашей встрече с председателем Госплана СССР Вознесенским! Выставка опять же торговая… Или Вы никуда не ездили?

– Ездил. По делам службы. В командировку.

– Ну! – обрадовался следователь. – А говорите: «Не виноват». Как же не виноват, когда ездили и встречались, и есть мнение, что разговоры велись вокруг отторжения Ленинградской области от СССР. Не зря же в Ленинграде Всесоюзную выставку провели… Хотели столицей РСФСР сделать? Подпишите, пожалуйста.

Иван Петрович, некоторое время наблюдавший, какой лимонад развёл чистоплотный следователь, не выдержал, шагнул к обвиняемому и ткнул в него указательным пальцем.

– Он тут чё делает?

– Так, понятное дело, – суетливо стал объяснять следователь, стараясь не смотреть кату в глаза, – это подследственный Шульман, обвиняется по трём статьям.

– Подследственные по улицам ходят, а у нас в тюрьме, считай, уже все осужденные. Подписывай, сука, – глухо произнёс майор, сверху вниз глядя немигающими страшными глазами на беспомощную жертву. – Мы тебе тут власть или кто?

На висках у палача вздулись синие вены, зрачки расширились, белки выкатились наружу и покрылись сеткой красных кровавых прожилок, хищно раздулись ноздри, он задышал громко и часто, после чего неожиданно ударил с правой в небритый подбородок подследственного, одновременно ногой выбив из-под него стул. Человек, словно куль, упал лицом на пол. Кровяной ручеёк стал быстро превращаться в небольшую лужицу с неровными краями.