13 лет назад мне будет 13

Настал родительский день, ко мне приехала мама, привезла разные вкусности, но я попросилась на выходные поехать домой, она меня забрала, а вернувшись обратно, дети моему приезду не были рады, наоборот всё время ругались со мной и выживали. Я простыла, меня стали лечить, я перестала ходить в столовую и есть. Потом заведующая детским лагерем перевела меня в другой корпус в люкс комнату, где я была одна. Ещё я подружилась там с одной девочкой, которой тоже было там очень одиноко, которая часто плакала и общалась со мной, и приходила ко мне в другой корпус пообщаться. В столовую я не ходила три дня, и этого никто не замечал, единственное чем я питалась, то остатками от маминых гостинцев. Меня вожатые никогда не звали на вечерний огонёк, я не знала с кем мне там можно пообщаться, и всё время сидела в комнате, а гуляла на балконе. Может быть, если я не перенесла нечто страшное, возможно во всём я сама бы проявляла инициативу, но я привыкла к молчанию и одиночеству и не знала, как себя вести, испытывая постоянный страх. Потом я попросила позвонить родителям, потому что хотелось с ними поговорить, я рассказала маме, что я три дня не хожу в столовую, и меня никто туда не зовёт. Она отправила бабушку за мной, чтобы она меня забрала, и мы уехали домой раньше, и я не была огорчена, да к тому же была очень голодна, потому что один из трёх голодающих дней мне было даже нечего пить. Такое полуголодное состояние меня не пугало, ведь за четыре месяца заточения в разных отделениях психиатрической больницы, я привыкла.

В июле мне купили роликовые коньки, и почти всё лето я каталась на них вместе с Катей. Только с ней и общалась, потому что больше не с кем было, все забыли о моём существовании, телефон всегда молчал, никто не звал меня гулять или в гости. Катя была единственной, с кем мне было интересно и хорошо проводить время, тем более часть моей истории о больнице она знала, и я не боялась, что она от меня отвернётся, если узнает. Ещё в моей жизни появилась моя любимая кошечка, которую для меня взяли родители. Она была сиамско-ангорской пароды, назвала я её Лапусей.

В седьмой класс я пошла на линейку, как и полагалось с цветами, я была одна из трёх человек всего класса, кто принёс цветы нашему классному руководителю. Мама проводила меня до школы, сфотографировала и ждала во дворе. Потом начались занятия, и, пробыв на одном из них, я поняла, что мне до сих пор трудно заново осваиваться в классе, я всё время в каких-то мыслях и глубоких переживаниях. У меня всё болело, я сильно уставала. А ещё мне пришлось сесть на последнюю парту, потому что испытывала психологический дискомфорт, когда кто-то позади меня сидел. У меня сразу в голову всплывала картинка, как меня душат, от этого мне трудно было воспринимать слова учителей, сложные темы уроков, и в голове не было никакой полезной и нужной мне информации, а лишь тяжёлые и болезненные воспоминания, которые не давали мне покоя ни днём, ни ночью. Мама взяла справку у врача, чтобы ко мне в классе учителя проявляли индивидуальных подход, но классная руководительница объяснила моей маме, что ей трудно будет это делать, потому что, как она будет это объяснять детям и их родителям, что ко мне так, а к ним по-другому, и эта идея провалилась. Тогда мы с мамой опять разговаривали в кабинете у врача о переводе меня на индивидуальное обучение, которая не собиралась мне давать никаких справок, а предложила перевести в школу № 39 для умственно отсталых детей. Но я ей объясняла, что в школу ходить хочу свою, и буду это делать, но не в класс, что мне в классе очень тяжело, да и писать я стала медленно из-за покалеченного пальца. На нём образовался какой-то маленький бугорок и при сгибании он начинал сильно болеть, а письмо становилось невыносимым, которое ещё нужно было успевать.

Справку мы такую получили, но меня поставили на баланс наблюдения заведующей, потому что врач уже не могла со мной вести разговоры, они далеко расходились с записями в карте. А поскольку та заведующая как раз и была тем самым человеком, который заочно вызвал скорую для меня, ей и отвечать за последствия. Звали её Татьяна Александровна Колосова. Я не была рада встрече и первому знакомству с ней, ведь в больницу попала по её вине, при том, что раньше, чем посетила врача психиатра. Но при этом мы к ней за помощью не обращались, и на приёме ни разу не были, я даже лекарств никаких подобных не принимала. Мне требовалась только работа с психологом по поводу сильного испуга, а закончилось всё тем, что я всю жизнь должна оправляться от последствий, носить не только диагноз и статус психически больного человека, а инвалида. Да, они оформили мне инвалидность с диагнозом F254, и какое будущее меня ждало!?

Тот психолог оказался бывшем массажистом, на психолога он стал переучиваться после того, как у его дочери случилось нервное потрясение, и она тоже лежала в четырнадцатом отделении. С его слов я узнала, что в детском саду, когда всех детей с прогулки заводили в группу, его девочку забыли на улице. Она осталась одна и перепугалась. На деле оказалось, что в детском психиатрическом диспансере его знали не только из-за дочери, но и что он туда пытался устроиться работать психологом, но его не взяли.

Я училась на индивидуальном обучение, сама приходила в школу к учителям, бабушка меня туда провожала, потому что страх мой не стихал, в другую школу переходить я не хотела, да и поблизости хороших школ не было. Признаюсь, честно, я не просто, не могла и не хотела ходить в школу, я не могла ходить по улицам, и вообще находиться в этом городе, любая мелочь, даже номер автобуса, который проходил по городской части, у которого конечная остановка была как раз то страшное место, нагонял на меня ужас. Мне даже не хотелось жить после всего случившегося, не просто жить, я не могла существовать. Это не значит, что я думала о самоубийстве, я не понимала тогда, что это такое и мыслей о суициде не было, мне просто хотелось умереть, я даже спрашивала у мамы, может ли человек от душевной боли умереть, когда боялась, что это может случиться, но родители отвечали, что нет. Я думала, что если умру, то больше не буду чувствовать боль и страх, но переставала думать о другом мире, потому что знала, что моим любимым мамочке и бабуличке, а также кошечке Лапусе без меня будет очень плохо, а я ведь этого совсем не хотела.

После нового года, когда мне было уже четырнадцать лет, на очередном приёме, которые были обязательными, и лучше было их соблюдать, чтобы не нажить во враге ещё и монстра, меня та самая заведующая отправила на очередное плановое лечение в больницу. Для меня это было ещё одним ударом, потому что противоречить ей и отказываться, это всё равно, что самому добровольно лезть в петлю. Тебя всё равно туда отправят и спрашивать не станут, а так как мы не стали противиться, то меня положили в санаторное отделение, где моя мама настояла, чтобы я была там, на дневном стационаре и каждый день ездила домой. А потом я и вовсе смогла самостоятельно договориться с врачом, чтобы приезжать туда просто отмечаться и брать лекарства. Врачи там были уже другие и прошлой истории не знали, они смотрели на моё состояние, которое было нормальным.

Я закончила седьмой класс. Прошёл ещё один год одиночества и боли. Мама пыталась хоть как-то меня занять, я стала снова ходить в бассейн на спортивное подводное плавание, куда мама устроилась работать гардеробщицей, а когда уволилась, то и я бросила плавание. Но этого никто не хотел, даже я сама, а тренер часто встречала меня в городе и упрашивала вернуться, ведь у меня были способности. Мама добилась того, что постепенно убрала мне все лекарства, чтобы не травить мой организм. Ведь у меня на их фоне были сильные воспалительные процессы в организме, моя щитовидная железа была не в лучшем состоянии, я постоянно лежала в первой городской детской больнице в разных отделениях, так же в институте кардиологии. Каждая клетка моего организма очень сильно пострадала, а молоко из моих грудей периодически всё продолжало течь, грудь моя увеличивалась и мешала мне жить. Я не могла купить себе лифчик, потому что подростковый объём грудной клетки не совпадал с размером чашечек, приходилось подстраиваться под грудь, а всё остальное ушивать. Я сидела на гормональных препаратах, гормона, которого не было в моём организме, и таблетка эта мне его заменяла. Упоминание слова «психолог» или «психиатр», или хоть что-то подобное с этим связанное, пусть и сказанное в телевизоре и не имеющее ко мне никакого отношения, у меня вызывало страх и боль. Мне настолько было больно, что от этих слов, я могла расплакаться, и сил сдерживать слёзы не было. Вообще я плакала почти каждый божий день по ночам, чтобы не расстраивать маму и бабушку, но они всё равно слышали мои слёзы, страдали вместе со мной. Мне хотелось потерять память, чтобы страшные воспоминания меня больше не беспокоили.

9

В восьмом классе родители выбели для меня путёвку в санаторий «Космонавт», чтобы я могла отдохнуть, восстановить своё здоровье, хорошо по питаться, развеяться и с кем-то пообщаться. В нем мне не понравилось сразу. Ещё накануне я сказала маме, что не хочу никуда ехать, но она всё ж настояла и мы с бабушкой туда поехали. Я разместилась, проводила бабушку до ворот и стала осваиваться. На следующий день у меня украли часть вещей и разных принадлежностей, а ещё промокали новые туфли, которые мы с мамой купили незадолго до поездки. Я обращалась к вожатым с просьбами о звонке домой, чтобы заменить обувь, да и вещей у меня не было, но мне никто не шёл навстречу. Тогда я решила отправиться в главный корпус к директору и попросить позвонить, мне не дали этого сделать. Возможно, директор понимала, что я буду жаловаться, её даже не взял тот факт, что у меня нет нормальной обуви, а на дворе осень и шли дожди. Проведя ещё пару дней в полной оплошности и полу одиночестве, я не переставала доставать директора о звонке, и однажды встретив её на тропе, ведущей в наш корпус, я снова задала ей вопрос о телефоне, поясняя, что у меня промокает обувь. Она посмотрела на меня, на обувь и сказала, что сама позвонит моим родителям, чтобы они привезли мне другую. Я сказала, что другой у меня нет, нужно покупать новую, а как без примерки, ведь у меня большой, сорок первый размер ноги, и мне без того всегда трудно было подобрать обувь. Она не стала меня слушать, а вместо этого стала рассказывать историю про мальчика, который у них там отдыхал. Что он ходил по улице и снимал с себя штаны, оголяя половые органы, они вызвали ему скорую и его увезли в психушку. Я была в таком ужасе и недоумении, что она мне это рассказывает, как будто она знала, где я была, и для чего она мне это рассказывала, понять не могла. Я ведь ничего себе не оголяла, и вообще я девочка, которая всего лишь просит позвонить домой. Её история сводила меня просто с ума. Я думала, что она мне её рассказывает для того, что тоже собирается меня отправить в психушку. Меня постигла паника. Я немного помоталась по лагерю, и приняла решение бежать из него, сбежать раньше, чем приедет машина и увезёт меня в тюрьму!

Мне нужно было только обойти охранный пост, а там проще, ведь, я как, чувствуя, упросила бабушку оставить мне деньги, которые, она считала, что там мне не понадобятся, магазинов там не было. Я подошла поближе к охранному посту, огляделась, незаметно прошмыгнула к калитке и ринулась прочь. Я бежала с такой скоростью, как будто за мной гналась машина, которая собиралась схватить и снова отправить в заточение. Моросил дождь, путь был не близким, мне пришлось бежать в гору целых сорок минут не останавливаясь. Страх был такой силы, что я не думала не о дыхании, не о боли, не о дожде. Я притормаживала, переводя бег на быстрый шаг только для того, чтобы сделать несколько глубоких вздохов, и продолжала бежать и бежать, периодически оглядываясь, не едет ли за мной машина. Я прибежала на автобусную остановку, куда шёл один единственный автобус в город, мне оставалось дождаться его. В городе они не смогут меня найти. Там я сделаю пересадку и вернусь домой, думала я. Автобус ждала с особым нервным напряжением. Я думала, что они приедут за мной раньше автобуса, и я не успею убежать. Меня всю внутри трясло, я только смотрела то в сторону трассы, откуда должен был прийти автобус, то в сторону дороги, откуда я бежала, и молилась, и молилась, чтобы он скорее пришёл.

Автобус пришёл, и я немного расслабилась, но переживала, что они могут ехать следом за этим автобусом. В тюрьме мне рассказывали, как многие сбегали, как их ловили, и что потом было. Что машина за беглецом выезжала сразу, и, несмотря на то, что многие водители автобусов помогали таким беглецам, закрывали резко двери и трогались, их всё равно вылавливали, они не успевали добежать до дома, хотя были полураздетыми и зимой. Одежды верхней не было ни у кого, а гулять некоторым разрешали в каких-то шинелях, которые видели Ивана Грозного. Затем их жестоко хватали, привозили, привязывали и чем-то страшным обкалывали, и так они могли пролежать неделю, потом их садили на сильные препараты, от которых они делались растениями. Мне и рассказывать этого не нужно было, я всё видела сама. Меня научили и тому, что к привязанным подходить нельзя, а то и тебя привяжут. Я придерживалась строгих тюремных правил, живя в тринадцать лет с убийцами и прочими уголовниками в аварийном старом помещении, которое с настоящей тюрьмой сравнивать было нельзя. Все знали, что в тюрьме лучше! И если бы мне задали вопрос, где бы я провела время: один день в тюремной психушке или один месяц в обычной тюрьме, не трудно догадаться, что я выбрала. Я бы выбрала свободу, потому что никакого преступления не совершала, а тем более не считала себя с ума сошедшей. Меня даже постигали мысли о том, что я была готова к тому, чтобы мне отрубили ногу, лишь бы больше никогда не оказаться в том месте.

Я прибежала домой, мама с бабушкой меня уже ждали и были осведомлены телефонным звонком директором, что я убежала. Мама стала расспрашивать, что случилось. Я ей рассказала всё как есть. Мы с ней сходили, сдали промокающую обувь, купили новую. Директор лагеря оформила бесплатную путёвку моей бабушке, лишь бы я вернулась и отдыхала вместе с ней в персональной комнате лично для нас двоих в хорошем корпусе, где не было детдомовских детей, которые всё воровали.

Там я познакомилась с одной пожилой парой и девочкой Машей из томской области, которая на отдых приехала вместе с папой, хорошо проводила с ними время. С бабушкой мы ходили в лес, собирали кедровые шишки, но вскоре мне всё наскучило без телевизора, который стал частью моей жизни, и я попросила бабушку вернуться домой.

10

Вернувшись, домой из санатория, мы узнали, что сестре-двойняшке моей бабушки поставили страшный диагноз – рак лёгких последней стадии. Я стала за ней ухаживать, живя у неё. Мама и бабушка физически делать этого не могли, поэтому многие обязанности ложились на мои плечи. Бабушка Рая не была крещённой, поэтому первым делом я поехала к иеромонаху Амвросию Богородице Алексеевского монастыря, чтобы он её покрестил. Он был моим духовным отцом, и когда я попала в тюремное отделение, он помогал маме хлопотать за меня через своих знакомых в психиатрической клинике, защищающие права человека. Только благодаря этому меня перевели в подростковое отделение.

Бабушка Рая детей своих не имела. Она всё время меня спрашивала про школу, почему я не иду, но мне нечего было ей ответить, говорила, что забочусь о ней. Ведь об этой страшной тайне никто не знал, кроме моей семьи.

Квартира досталась её племяннику, сыну брата-баптиста. Они тайно ото всех пришли с нотариусом и всё сделали, но умирала она на руках у моей бабушки. Последние минуты жизни она провела с ней. С родственниками у нас всегда были натянутые отношения, они не любили нашу семью из-за разделения веры. Нас объединяла только бабушка Рая, все родственники собирались на её дне рождении, несмотря на то, что он был в один день с моей бабушкой, а когда она умерла, связь совсем оборвалась. От бабушки Раи у меня осталась особенность носить часы на правой руке циферблатом на внутренней части руки, как носила она для удобства, а так же советская вафельница и лото, которые она дала нам ещё при жизни.

Проведя ещё год в полном одиночестве, погружённой в свой собственный мир. В выпускном классе я решила посещать хоть какие-то кружки, и мама настаивала на этом. Я вспомнила старый «Хобби центр», где занималась хореографией и другими кружками, вернулась туда, записавшись на рисование и в театр-студию. С рисования преподавательница меня в унижениях выгнала, причём она устраивала эти унижения публично, дети к ней присоединялись, мне было очень больно, она не могла простить мне, что я когда-то бассейн заменила её кружком, хотя мои родители делали предпочтение на пользе для здоровья. Мне настолько было больно, что, когда шла домой, я падала в сугроб и плакала, не хотела возвращаться домой со слезами, чтобы мама их видела и переживала. Я рассуждала, что впервые, за такой длительный период куда-то захотела выйти, чем-то заняться и отвлечься, а получила ещё один болезненный удар. В театр-студии мне нравилось, я даже получила роль мамы лисы в спектакле про Туту Ларсен, там теперь работала та самая учительница танцев, которая в семь лет обвинила меня в краже. Татьяна Сергеевна занималась постановкой танцев для спектаклей.

После нового года я вернулась в класс, занятия меня оживили, учителя уже сами не были этому рады, потому что имели с меня приличный калым за счёт государства, которое оплачивало домашнее обучение по медицинским показаниям. Но я их успокаивала, что буду продолжать заниматься индивидуально, просто сама приходить в школу, и некоторые уроки посещать с классом просто так для себя дополнительно. И в связи с большим количеством времени, театр-студию я посещала два раза в день три раза в неделю. Я приходила в утреннюю смену, когда дети учились в школе во вторую, и во вторую, когда учились в первую, а между этим я приходила в школу на занятия. Мне нравилось это, ещё я стала посещать кружок вышивания, в который ходила в начальной школе. Меня нисколько не смущало, что я хожу в группу с детьми не по возрасту, я была у них авторитетом, много помогала, так же стала другом и хорошим помощником всех преподавателей, которые там работали. Я стала там как вожатая для других детей, помогала ставить спектакли, делать для них костюмы, многое оформляла, даже проводила мини-занятия. Мне нравилось заниматься с детьми, к тому же я много чего умела. У нас был огород, и к труду я была приучена, потому что у бабушки была одна рука, много ей помогала, я даже любила это делать, а ещё этим заполняла пустоту в своей душе, наполняя жизнь радостью. Ещё я пришла в литературную студию к тому самому писателю, который подарил мне радость в жизни. Борис Николаевич меня называл неординарной и мне это нравилось. Я уже не была такой одинокой и замкнутой. Нет, я не открывала никому свою душу, просто умела слушать и помогать людям, хотела быть полезной, хотела жить, хотела, чтобы меня любили и уважали, чтобы моё присутствие на земле было заметным, а не похороненным среди боли и страха.

На выпускной, как и в начальной школе, я не пошла, потому что не хотела, так и сказала одной из родительниц, которая звонила и приглашала меня, что мой класс за весь период ни разу не вспомнил про меня, я не с кем там не общаюсь и идти не хочу!

11

Под окнами нашей квартиры росла ранетка. На карниз к нам часто прилетали голуби, синицы и воробьи, которых мы подкармливали, птицы были почти ручными. Я особенно любила позднюю весну, когда всё цвело и вокруг становилось красивым. Вообще моим любимым временем года была зима, лето я не любила, потому что в Сибири оно почти всегда было холодным, а у меня ещё и одиноким. Единственным окном и связью с внешним миром был телевизор, но и летом все передачи, фильмы уходили в отпуск, и смотреть было нечего. Телевизионщики гоняли целый день один повтор старых программ, которые я помнила наизусть. Поздняя весна как раз заканчивалась школой и начиналась моим более глубоким одиночеством, поэтому природа за окном нашей квартиры для меня была единственной радостью. По утрам я слушала пение птиц, днём любовалась цветущей ранеткой, росла свежая трава, а вместе с ней и одуванчики, которых было полным-полно под нашими окнами.

В начальной школе до дома я ходила вдоль «Китайской стены», и чтобы оставшийся путь не нести тяжёлый рюкзак с учебниками и школьными принадлежностями подавала его своим родителям в окно, а потом начиналось самое интересное: я собирала цветущие майские одуванчики, плела венок или просто несла их маме.

Мужчин в моём обозрение не было вообще, единственным, на кого я любила смотреть по телевизору, потому что у него были добрые глаза, красивая причёска и костюм, это был ведущий популярной программы на Первом канале. Её стали показывать, когда мне было ещё десять лет. И поскольку своего отца я никогда не видела, дядей и дедушек не имела, то этот ведущий стал идеальным мужчиной, чьи слова я слушала и воспринимала. На передаче обсуждали разные темы, касающиеся нашего общества. Так же я любила смотреть видиокассеты с разными фильмами и мультиками, иногда я смотрела фильмы, основанные на произведениях школьной программы, чтобы потом написать сочинение. Видеокассет у меня было много, хотя к тому времени, когда мы смогли позволить купить себе такую современную импортную технику, взамен видикам пришли DVD-проигрыватели с дисками, но кассеты в нашем маленьком провинциальном городке существовали и продавались вовсю. Они постепенно уходили с рынка, стоимость их была небольшой, поэтому я с наслаждением могла покупать себе разные кассеты. Такие покупки я совершала раз в месяц, когда получала пенсию по инвалидности, и мы ходили на рынок всё закупать. Этот день в моей жизни был праздником, потому что мы покупали не только нужные крупы и разное, что нам требовалось в течение месяца, но ещё и вкусненькое: сыр, сливочное масло, йогурт.

Жизнь моя в квартире не менялась, она менялась за моим окном. Однажды летом у нас был сильный ураган, который валил всё вокруг, упал даже балкон со второго этажа, который находился над нами, вместе с ним и ранетка, которая каждую весну цвела и радовала мои глаза. Но это не было для нас большой трагедией, потому что это растение летом очень сильно загораживало солнечный свет, который из-за дерева не попадал к нам в комнату, хотя окна выходили на южную солнечную сторону, и упавшее дерево открыло новый, совершенно другой вид. Он радовал нашу семью, ведь в комнате стало светлее. За оставшимся стволом ранетки, на котором стали расти новые ветки, стала ухаживать моя бабушка. Она каждый год подстригала их, чтобы дерево росло не вверх, а в стороны, было пушистым. Одуванчики, которые я когда-то собирала, а потом и любовалась ими, стали скашивать газонокосилкой управляющей компанией, которая обслуживала наш дом по благоустройству. Они, таким образом, создавали красивый газон, когда срезали всю траву вместе с цветами. Этим результатом были довольны только они. Ведь высокая трава ещё скрывала мусор и бычки от сигарет, которые сбрасывали с верхних этажей жители нашего дома, а скошенная трава обнажала землю. Ещё под нашими окнами стояли железные гаражи, вид был не особо презентабельный, приходилось нюхать весь газ и бензин, который пускали эти машины, если какой-нибудь водитель часами возился в своём гараже, то он обязательно врубал противную музыку на всю катушку. Постепенно интерес к внешнему миру за окном у меня потерялся, и единственным окном для меня стал телевизор, который я смотрела целыми днями, и все летние повторы и всё, всё, всё! Но больше всего я любила смотреть передачу, где образ единственного мужчины в виде ведущего стал для меня, как вместо отца! Я смотрела на то, как он одевается, и имела представление, как выглядит мужская одежда, вообще внимала всё, что он делал и говорил на своей программе. Мама говорила, что я даже мимику порой делаю, как этот ведущий. А мы с бабушкой любили комментировать эту программу и самого ведущего. Мы смотрели шоу за ужином, и я часто представляла, что Андрей Малахов ест сейчас на ужин, а потом вспоминала разницу с Москвой в четыре часа и понимала, что до ужина ему далеко, тогда включалось моё воображение о том, чем он мог заниматься в пятнадцать часов. В общем, моя жизнь бурлила и кипела только в рамках телевизионной программы, телевизора, телевизора и ещё раз телевизора. Компьютера, а тем более интернета я не имела, зато потом мы купили мне DVD-проигрыватель, потому что видеокассеты вышли из обихода, а каждый день смотреть одно и то же надоедало, тем более интересные новые фильмы по телевизору не показывали, а мне хотелось и музыку послушать и что-то новенькое посмотреть. Видик из моей жизни не ушёл, он продолжал играть свою роль, и даже очень большую, он записывал всё, что я не могла посмотреть или если что-то шло параллельно, или что-то очень интересное, что я обязательно захочу пересмотреть. Я записывала разные передачи, концерты, фильмы, а потом пересматривала их снова и снова, когда по телевизору нечего было смотреть.