Перстень Рыболова

V

Флойбек так и не смог заснуть. То было жестко лежать, то становилось жарко, и он сбрасывал колючее шерстяное покрывало. Но тут же подступал холодок, пробиравший до костей, и он опять закутывался с головой. В углу громко сопел Ревень. Наконец мальчик встал, оделся и вышел.

Серое море туманилось, выкатывая на песок мелкие волны. Флойбек брел по кромке берега, глядя, как наливается перламутром горизонт на востоке.

Обычно на заре чувства его обострялись. Он ощущал, как билось огромное сердце морей, с каждым ударом выталкивая волны на берега Архипелагов, и его сердце вторило этому биению. Дыхание прибоя было его дыханием. На мгновение что-то содрогнулось в бесконечной глубине, и послышалось далекое эхо… Это на севере зарождался шторм.

Шумели далекие гавани. Накатывали приливы. Облака спешили дорогами своих ветров. Шли корабли. Те, что проходили ближе к Храмовой гряде, виделись тенями, хотя были за десятки миль, где обычный человек их не разглядел бы. Но Флойбек и не был обычным человеком.

Однако сегодня утром ему застило глаза, и перед ним расстилалась только туманная даль – спокойная пустынная даль северного моря.

С берега в Гору поднималась лестница, из ступеней которой торчали узкие стрелки травинок. В чашах на перилах тлели уголья, наполняя воздух сладким древесным запахом.

Флойбек облокотился о перила, ковыряя угольки. На закопченном дне чаши тускло блеснуло. Мальчик разобрал угли и вытащил из золы серебряный медальон размером с монетку.

– Ого… – он подкинул медальон, перевернул и увидел на другой стороне змейку, выложенную темно-зеленым камнем. Флойбек потер золой серебряный кругляшок. Медальон ярко сверкнул, и змейка будто зажглась изнутри. Мальчик сунул его в карман и, насвистывая, пошел дальше.

Утро разгоралось, белесый туман над морем таял. Надо бы сходить до башни, еще раз взглянуть на корабль – стоит ли еще там? Вечером так и не удалось вызнать, кто явился.

Он шел по лестнице, трогая шершавые стволы сосен, и прислушивался к крикам чаек. Шел и шел, ни о чем особенно не думая, и считал про себя ступени, как частенько делал. На второй сотне Флойбек вдруг понял, что идет очень уж долго. Лестницу давно должна была пересечь Глухариная тропа, которая в этом месте делала поворот к поселку, да и сам поселок отсюда видно… Но по обе стороны шли и шли прямые стволы сосен. Не чувствовалось и признака жилья – ни пения петухов, ни собачьего лая. Не тянуло дымом. Всё сосны и сосны. И безмолвие.

А сколько ступеней у лестницы? Сколько он насчитывал обычно – сто или около того? А сейчас? От этой мысли Флойбек застыл на месте. И тут его щеки коснулся холодный ветер, и послышался легкий звон.

Флойбек огляделся, ища, откуда шел звук.

Перед ним, ступенях в пяти наверх, стоял незнакомец в темном плаще с легкими серебряными подвесками, какие носили мореходы. По виду обычный человек, узловатый и жилистый, резкие черты сильно врезаны в худое лицо. Только зеленые глаза казались слишком яркими, да выражение у них странное. Даже не странное… Его попросту не было.

Флойбек стоял и смотрел на незнакомца. Надо бы сказать что-то… Дорогу спросить, что ли. Да нет, глупо – видно же, что не местный…

– Утро доброе, сударь, – сказал Флойбек. – Так это вы с того корабля явились?

– Я, – ответил тот медленно, – с того корабля. Но сейчас не утро. Сейчас вечер.

– Ну-ну, разумеется, – Флойбек посмотрел в сторону, не желая встречаться со странным чужаком глазами, и увидел, как небо между сосен наполнялось закатными красками. Сейчас он не смог бы определить, где восток, где запад, но совершенно отчетливо различал, что перед ним не утренняя заря. Да еще в этих-то широтах и в это время года.

Вечер. Точно вечер, только откуда…

– Ты, значит, третий? – спросил незнакомец.

– Похоже на то, – Флойбек разглядывал лилово-багровые облака, прохваченные по краям золотом, и всё силился понять, как такое возможно. – Я что-то не разберу, сударь, что здесь творится…

– Я покажу, – ответил тот. – Ты сам увидишь.

Он поднялся еще на ступень и жестом позвал к себе. Звук от шагов был чужой какой-то, незнакомый – старая каменная лестница не так отзывалась на шаги. Флойбек глянул под ноги и увидел черный плитняк, которого тут отродясь не было.

Сосны исчезли. Горный склон полого сходил к морю и был весь изрыт, словно по земле прошелся огромный плуг. Из трещин торчали руины башен, стен и крыш. Обломки домов уходили далеко в море, будто город спустился к воде и по колено встал в ней.

Над городом-утопленником невиданными красками полыхал закат. Гудел колокол на покосившейся колокольне, хотя звонница была пуста. Звук уныло, тягуче стлался над водной гладью.

– Ты из Лафии, – то ли спросил, то ли сказал незнакомец. – Ты должен знать это место.

Флойбек зажмурился и снова открыл глаза. Нет, не показалось – древний город лежал под древним небом и смотрел, как заходило его солнце.

– Неужели Асфалин?

– Он самый. Только взгляни на него! Туманы порой рассеиваются, и становится видна заря.

Флойбек вгляделся в облачные горы, стоявшие над башнями, и понял, что такого странного, пугающего таили в себе небеса. Ему в глаза смотрела сама вечность. Бесконечный закат какого-то длинного дня, который умирал без права возродиться наутро. Нет, не закат дня – закат мира… Гнетущая тоска стонала в звуке колокола.

– Мне неприятно здесь находиться, – сказал Флойбек. – Тут живым не место.

– Можешь уйти, когда захочешь. Обернись – увидишь свою тропу. Она выведет тебя обратно. Только я бы на твоем месте не торопился. Пойдем, не пожалеешь…

Разбитые ступени вели к воде. У самой кромки Флойбек приостановился, но его спутник шаг за шагом спускался вниз, к застывшей воде. Флойбек пошел следом, и странное дело – вода не была мокрой и плотной, а походила на невесомую дымку. Словно прохладный туман коснулся щиколоток, колен, и сомкнулся над головой.

Под водой город продолжался. Землетрясения, вспахавшие склоны, изуродовали его лицо, но не стерли величия. Древние улицы расходились в темные глубины призрачного моря, и в них снова и снова звучала бесконечная история рода властелинов.

Дорога из черного плитняка поднималась к горбатому мосту, темневшему в дымке. Дальше она упиралась в площадь, разбитую ударом невиданной силы. А за площадью начиналась пропасть.

На самом краю стояла большая серебряная чаша, до краев наполненная чем-то мерцающим, зеленым. Будто в ней плескалось волшебное зелье. Флойбек приблизился, и глаза его различили огромные изумруды. Самоцветы переливались, ловили проблески заката сквозь призрачную воду и горели дивным огнем. Они единственные были живы среди вечной смерти Города.

– А это что, по-твоему? – спросил диковинный провожатый. Он запустил руку в чашу с изумрудами и перебирал зеленые камни. – Знаешь?

– Знаю. Слышал. Это проклятые сокровища. Из-за них люди погибают…

Изумруды со стуком посыпались обратно в чашу.

– Не положил – не бери. Погибают, потому что Город забирает их себе. И жалеть нечего.

Флойбек оторвал взгляд от манящего света.

– Так спрячь и не пускай сюда никого, – с трудом произнес он. То ли волны, то ли чьи-то шепоты звучали в его голове, давя на сознание. – Никто пальцем не тронет. Сам и сиди на них…

Странный спутник вытащил огромный самоцвет, похожий на зеленую звезду. Равного ему не было в целом мире.

Все оттенки морей, островов и течений сошлись в причудливой игре света, которую рождал камень. Но Флойбек видел другое. Он видел погибшие корабли, гнившие на морском дне, загубленных искателей сокровищ, соблазненных несбыточными мечтами, и оборванные жизни. И еще он видел, как внезапно постарела рука, державшая изумруд.

– То, что ты видишь – даже не тысячная часть, – голос шелестел и словно распадался, заволакивая мысли, – это пыль на улицах Города. Просто пыль. Только представь, что там есть – из настоящих сокровищ… Только представь…

Рука скрючивалась и усыхала на глазах. Флойбек оторвал взгляд от серебряной чаши и посмотрел на своего спутника – он съежился, расшитый плащ колыхался так, точно под ним была пустота. Лицо состарилось, иссохло, только глаза горели, как самоцветы вечно умирающего города.

– А платить чем предлагаешь? Вот этим? Чем сам стал? – и Флойбек с силой столкнул чашу прямо в пропасть.

Медленно, очень медленно она скользнула вниз и полетела, ударяясь о каменные выступы. Драгоценные зеленые слезы сыпались, исчезая в кромешной тьме, освещая углы домов и статуи, которые тут же снова окунались во мглу.

Шепот призрачных волн усилился в голове, нарастая, и так же быстро смолк. А вслед за ним растаял и затопленный город.

Флойбек очнулся от холода на ступенях лестницы. Солнце взошло и плоским серебряным блюдом висело над берегами Храмовой гряды. В кустах сонно перекликались воробьи. Туманило.

В горле было сухо, точно он вдохнул мертвого, застоявшегося воздуха, и не мог выдохнуть. Флойбек дотащился до Кедрового ручья и, набирая воду в горсти, стал с жадностью пить. Ему полегчало, но навалилась слабость. Он свернулся клубком прямо на земле и провалился в забытье.

Когда проснулся, солнце уже стояло высоко в небе. Проснулся с ощущением мимолетного путаного сна – вроде снилось что-то, да не вспомнить никак. И затопленный город, и странный незнакомец начисто стерлись из памяти. А медальон остался в кармане.

VI

– Неужели не помнишь? Ничего? – спросил Гессен.

Арвельд коротко мотнул головой.

– Маячит что-то… Лес, и вроде груда камней. А как пытаюсь припомнить, так и это пропадает.

– Да, много не выжмешь. Ладно, оставим на потом твою загадку, только не нравится она мне. Расходимся?

Сгарди кивнул и свернул на тропинку к монастырю.

Оставшись один, Гессен сбавил шаг – за Арвельдом всегда приходилось почти бежать – и пошел вперед, потирая ладонью подбородок.

В траве послышался писк. Гессен остановился, сошел с тропы и осторожно взял в руки птенца сороки, выпавшего из гнезда. Само гнездо торчало невысоко от земли – косматый ком из прутьев. Гессен сунул притихшего птенца за пазуху и полез наверх.

Под ним треснула ветка, и комочек, пища, завозился под одеждой.

– Тихо ты, – пробормотал Гессен. – В другой раз падать не будешь.

В гнезде среди мха и пестрой скорлупы лежали цветное стеклышко, рыболовный крючок, какие-то осколки эмали… Что-то поймало солнечный луч и зажгло его росистой звездой. Гессен нащупал тонкую нить, потянул ее, и из вороха прутьев, звякнув, вывалился круглый серебряный медальон величиной с мелкую монету.

В середине медальона свернулась змейка из темно-зеленого камня, похожая на мелкого червяка.

– Ты гляди, какая штука, – удивленно сказал Гессен.

Он посадил птенца в гнездо, прошептал на прощание несколько слов, от которых птица, вернувшись домой, не почует его запах, и спустился вниз.

За деревьями зазвенел Кедровый ручей. Гессен двинулся по течению, ногами разбрасывая листья, усыпавшие бережки. Он перекладывал свою находку из руки в руку, чувствуя, как острые края впивались в ладонь. Медальон приятно удивил его: он любил тайны. Странно, откуда бы ему здесь взяться – сорока не улетит далеко, значит, вещь потеряна кем-то на острове.

Прохладный ветерок выхватил из-под ног горсть листьев и разбросал в ручье. Гессен остановился, глядя, как они скользят между камней, пристают к мосту. Он видел раньше эту змейку. Точно видел. То ли это чей-то древний герб, то ли символ… Причем недавно кто-то напомнил о ней. Мысль вертелась в голове, дразнила, трогала сознание своей важностью и тут же пряталась, как улитка, чуть коснись ее рожек.

Воздух наполнился запахом горячего воска – у часовни жгли свечи. Каменный домик белел в зелени лиственниц, посверкивая жестяным шпилем. При часовне жил старый увечный монах – в это время он обходил часовню, позвякивая ключами, убирал увядшие цветы и ветки, чистил подставки для свечей. Но сейчас привычного бренчания не было слышно.

У входа в часовню стоял кто-то чужой. Деревья мешали разглядеть его, Гессен видел только зеленое одеяние. Солнце то пряталось, то показывалось краем из-за туч, и по платью незнакомца пробегала огнистая волна – сияли самоцветы на тонком плаще.

Гессен приблизился. Теперь стали видны борода и седые волосы, которые крупными, точно коваными из серебра кольцами спускались до пояса. Старик прогуливался вокруг часовни.

Никогда не видел Гессен платья, расшитого так дорого. Раз только появился на Храмовой гряде старый друг Лума, целитель из Северных морей. Знатный лекарь учил мальчика «отколдовывать» чужие заклятия и заговаривать воду. Большой охотник был до украшений… Не он ли это снова? Старик обернулся, и Гессен встретил пристальный немигающий взгляд.

И тут его резануло жгучей болью по глазам… Они заслезились, как от сильного ветра, всё вокруг искривилось, полезло в стороны, и в тот же миг остро ужалила отгадка: Гессен понял, кто стоит перед ним. Увидел. Ладонь потянулась к серебряному кругляшу.

Опоздал он лишь на миг. Зрение вернулось раньше, чем он успел схватить медальон. Гессен моргнул. Резь исчезла, и он забыл. Мальчик смотрел на чужого старика в богатой мантии, но чувствовал только любопытство.

Гессен поклонился, незнакомец вернул поклон.

– День добрый, ученик, – сказал он.

– Здравствуйте, сударь.

– Знаешь, где там лежат свечи? – старик кивнул на часовню. – Хотел поставить, да не у кого спросить. А я тут не хозяин, копаться не стану.

– Сейчас вынесу, – Гессен взялся за кольцо и потянул на себя дубовую дверь.

После яркого солнца часовня казалась погруженной во мрак. Свет шел из трех оконниц, повисая в воздухе голубоватыми полосами. Сильно пахло хвоей: сосновые ветки устилали беленый пол и стояли в кадках с водой. Гессен снял со стены ключи и открыл деревянный ящик под скамьей, где хранились огниво, щетки, склянки с маслом. Там же были и свечи.

А на скамье лежало зеркальце. Старое зеркало – матовое поблекшее стекло было покрыто сетью трещин, серебряная оправа в жемчугах потемнела. И странной какой-то формы – то ли овальной, то ли треугольной. Неправильной.

Мальчик не удержался и заглянул в него. Зеркало послушно отразило светлое лицо с настороженными глазами. Отразило и… в глубине его что-то моргнуло. Волна всколыхнулась и прошла под тусклой гладью.

Гессен еле успел положить зеркальце на место, как услышал шаги. Старик стоял в дверях часовни. От изумрудов мантии плясали на полу крохотные зеленые сполохи.

– Вот, сударь, – сказал мальчик. – А зеркало ваше?

– Мое, – старик взял тонкие свечки, глянул на Гессена, точно всё понял, и вышел из часовни.

Оставшись один, Гессен присел на краешек скамьи. Зеркальце таинственно мерцало рядом, словно разлитая лужица, и неудержимо тянуло к себе. Старое зеркало старого чародея.

Зачем старик оставил его, ведь понял, что у Гессена на уме… Не хотел бы, чтоб трогали, так забрал бы! Гессен взял зеркальце и положил на раскрытую ладонь. Блеклая гладь отражала беленый потолок. Треск свечей смолк, они прогорели, из подсвечников шли сизые дымки. В часовне было тихо.

«Нет, молчит», – подумал Гессен, хотел вернуть зеркальце на место, но тут зеркальная глубина замутилась. Матовая гладь пошла кругами, будто Гессен держал чашу, а в ней плескалась вода. Плескалась всё сильнее, еще чуть-чуть – и хлынет через край. Когда вода успокоилась и круги разошлись, потолок часовни в зеркале не отразился, а появилась темная комнатка, заставленная рухлядью.

Гессен пригнулся ниже, не веря глазам. Да, каморка. На стенах холсты, пыльные и засиженные мухами. Единственное окошко загромождено ларцами и сундуками почти доверху, и свет падает узкой полосой на ковер, тоже старый, истертый.

А в комнатенке стоял… Неужели он? Это лицо Гессен часто видел на портретах и не мог обознаться. Принц Серен.

Вокруг принца крутился маленький старик. Был он колдун, как понял Гессен, но колдун не по рождению, а выученик чародея. Старик суетился и дергал себя за поясок, на котором болталась всякая мелочь: кошелек, чернильница, гребень, монетки…

Серен оглядывал каморку, и вдруг встретился взглядом с Гессеном. «Зеркало, – мелькнуло у мальчика, – там висит зеркало. Я смотрю из него, а он видит свое отражение…»

Старик поймал взгляд принца, угодливо закивал и подвел гостя прямо к зеркалу. У Гессена сердце сжалось от предчувствия страшного, непоправимого: он видел, как за спиной Серена колдун силился сдержать глумливую улыбку, которая так и лезла из него.

Принц вгляделся в глаза своему отражению, смотрел долго, удивленно, не сводя глаз. И тут что-то содрогнулось в темной глубине зеркала. По нему пошли трещины, всё быстрее разбегаясь по поверхности черной паутиной. Серен отшатнулся, а в следующий миг Гессен увидел, что его лицо начало меняться. Кожа посерела и сморщилась, будто принц старел на глазах. Глаза померкли, округлились… От ужаса у Гессена выступил пот.

– Откуда? – шептал он, не отрывая глаз от страшной каморки. – Откуда это всё?..

Зеркало в комнатенке разбилось вдребезги, словно от сильного удара изнутри. Стены заходили ходуном, пол каморки полетел прямо на Гессена. Мальчик выронил зеркало и лишился чувств.

Очнулся Гессен оттого, что кто-то трепал его за плечо.

– Вставай, вставай, жив? – над ним гундосил монах, глядевший за часовней.

– А? – Гессен оторвал голову от скамьи.

– Вставай, – повторил тот. – Плохо тебе?

– Я здесь… долго? – Гессен протер глаза.

– Почем знаю, пришел, а тут ты лежишь лицом в скамейку, – бурчал монах. – Думаю, поди, плохо стало…

Он продолжал бухтеть под нос, обходя часовню с веником, а Гессен всё не мог прийти в себя. Шарил по скамейке, но зеркальца не было.

– А старик где?

– Какой еще старик? Не было тут никакого старика. Окромя меня.

– Приходил свечу зажечь, – нетерпеливо продолжал Гессен. – Высокий такой старик, в зеленой мантии!

– Не было никакого старика, – повторил монах. – Я пришел, а ты лежишь, лицом в скамейку… – и снова зашуршал веником.

Голова шла кругом, сердце колотилось. На мгновение показалось, что оно выскользнуло наружу и теперь горячо колотилось о грудь. Чувство было таким сильным, что Гессен ощупал себя: пальцы схватили что-то маленькое, раскаленное. В ладони лежал медальон, тот самый – Гессен и сам не заметил, как надел его на шею. Змейка дрожала и переливалась зелеными сполохами. Мальчик резким движением сунул ее на свет. Но змейка тут же померкла. Гессен держал руку под оконницей, но медальон молчал.

– Если худо, так я водой побрызгаю, – снова раздалось над ухом. – Холодненькой водой, а то свалишься в лесу… Лежал с чего-то лицом в скамейку…

Гессен вышел из часовни. От яркого света он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что солнце уже перешло за полдень. Подсвечники были пустые, вычищенные. У монаха бесполезно спрашивать, опять за свое примется…

Неужели и впрямь никакого старика не было? А сам Гессен не выспался, присел на скамью, задремал, да и привиделось. Но он так ясно ощущал в руках это зеркало, ладони помнили холодок оправы. И странность, которую он понял только сейчас – форма зеркала.

Он держал в руке осколок того самого, что когда-то разбилось в страшной каморке.

Внизу, в кромешной тьме, вздыхало море, а над головой глухо шумели сосны. Столько лет накатывал на берег прибой и раскачивались вершины сосен, что звуки эти, казалось, корнями вросли в Храмовую гряду. Но теперь от этого шума было неспокойно, и бередила душу тревога.

По склонам Горы зажигались огоньки. Арвельд, не отрываясь, смотрел на них. Может статься, сегодня видит их в последний раз. Спину припекало: это Гессен развел костерок в каменной чаше, чтобы согреться. Ночь была даже теплой для конца марта, но весь вечер его отчего-то бил озноб.

Это было их тайное место. Площадка, вымощенная каменными плитами, скрытая соснами. Частенько собирались они здесь, в их «тайном зале», болтали о делах земных, морских и чародейских. А теперь вот стояли молча и думали каждый о своем.

Сгарди обернулся. Гессен неподвижно сидел, обняв колени, и глядел в огонь. Арвельду случалось видеть его в такой позе, но то были минуты вдохновения, когда лицо Гессена лучилось. Тогда он порой покачивался, ловя в воздухе какую-то чудную мелодию, которую напевало море, потом бегло записывал ее. И следующим утром напевала новую песню его свирель. Теперь же он сидел, точно придавленный к земле.

Поодаль прислонился к сосне Флойбек, скрестив руки на груди, точно закрываясь от кого-то, и блуждал мыслями бесконечно далеко от Храмовой гряды. В его обычно непослушных, дерзких глазах появилось отрешенное выражение.

– Мы уходим завтра? – спросил Арвельд. – Значит, решено?

– Завтра, – Флойбек шевельнулся, и под его ногами захрустел песок. – Надо же – только вчера об этом говорили, а вот и оно…

– Сдается мне, мы сюда больше не вернемся, – через силу произнес Арвельд. Мысли засыпали, не успев родиться. Флойбек равнодушно пожал плечами.

– Вернемся. И не раз, – ответил Гессен. – На то оно и Пристанище на краю морей. Но прежними не вернемся. Воздух тяжелый – слишком много в нем предвестий. Скоро что-то случится…

– Тебе… видение было? – спросил Арвельд, начиная отходить от сна.

– Было. Скоро выйдут все сроки, и все якоря будут сорваны. Туманы рассеются, но я не вижу, что они откроют. Что-то с нами будет…

Сгарди сел рядом, глядя в огонь. Подошел Флойбек, тоже опустился на каменные плиты.

– Помните клятву, которую мы придумали тогда? – спросил Арвельд. – Присягу Советников?

– Я помню, – ответил мореход. В глазах его появилось знакомое выражение. – Как же это… Что бы ни случилось в Светлых морях, сколько бы воды не утекло…

– …сколько бы раз месяц не стал луной, – продолжил Гессен, – и хоть разрушатся горы…

– …а мы останемся прежними. И будем верны себе. Арвельд и Гессен с Севера, Флойбек с Лафии, во имя Светлых морей и покровителя нашего, принца Серена. Призываю все ветра в свидетели!

Сосны встрепенулись и шумно вздохнули в вышине. Клятва была принята. Языки пламени взметнулись вверх под порывом ветра и заколебались, готовые погаснуть.

– Огонь не умрет, – сказал Гессен. И костер, послушавшись, спустился в каменную чашу и весело затрещал сухими сучьями.

Трое друзей сидели вокруг него, и слушали шепот моря. Ночь перестала быть враждебной. Она была полна надежд.

…На заре простились с Храмовой грядой. Корабль отчалил и взял курс на Лафийский архипелаг.

На следующий день разразилась гроза, первая в этом году.

За всю жизнь, а прожил он немало, старый Лум не мог припомнить этакой бури. Какие зарницы чертили небо! Будто все силы, что есть в природе, развернули в небесах побоище и полосовали друг друга огненными мечами. Поутру даже странно было видеть, что небо уцелело. Но всё же оно никуда не делось, и из-за горизонта всходило чистое, умытое солнце, теперь уже по-настоящему весеннее. Ясные Вечерницы отошли.

За ночь бурей прибило что-то к берегу. Лум приставил ладонь к глазам, защищаясь от солнца. Волны с глухим стуком колотили добычу о прибрежные валуны. Никак лодка? Наставник спустился ниже. И впрямь лодка. Теперь уж на ней далеко не уплывешь. Суденышко и так ветхое, да еще гроза потрудилась на славу. Сито, а не лодка.

Помолиться бы за того, кому лодчонка стала последним прибежищем этой ночью. Негодное дело – отправляться на тот свет посреди ночи, в штормящем море, так, что никто потом и не узнает, что с тобой сталось.

Тут наставник заметил край темной ткани, торчавший из-за угла лестницы. Лум пошел вперед, поскрипывая галькой. За поворотом, скорчившись, сидел старик. Темная рванина, в которую превратилась одежда, насквозь промокла и пахла водорослями. В прорехах торчали тощие ключицы. Серые спутанные волосы падали на лицо.

Лум осторожно взял лежавшую руку и понял, что сломана. Ну, да и это полбеды, если жив. Под ледяной кожей слабо билась жилка. Сидевший шевельнулся. Прозрачные веки задрожали и приоткрылись.

– Идти сможете? – спросил наставник.

– Смогу, – неожиданно приятным, совсем не старческим голосом произнес незнакомец и отбросил с лица мокрые космы.

Брови Лума изумленно поползли вверх. Первый раз видел он старика с такими светлыми чертами. Морщины не изрезали его лица, а покрыли его мелкой, еле видной сетью, лучиками разбегаясь от голубых глаз. И то была не выцветшая, слезящаяся голубизна, какая бывает у дряхлых, а чистая, лазурная, словно небесная высь.

– Куда я попал?

– На острова Храмовой гряды, – ответил Лум.

– Значит, Первый рыболов не оставил меня, – продолжал старик. – А я уж думал – вы его посланник по мою душу…

– Нет, таким званием он меня не сподобил, – произнес Лум. – У вас рука сломана.

– Понял, как же… Уж в костях-то я толк знаю, особенно в своих.

– Вставайте, – старик здоровой рукой оперся о плечо Лума и поднялся. Был он легкий, будто перышко.