Последний день Владимира Васильевича

Когда все трое, сменив своё уличное нахождение на домашнее, прошли в дом, небо снова загрустило и стало наполнять и без того разбухший воздух дополнительной влагой, а Тимка, перестав махать хвостом, зевнул и ушёл в будку, чтобы, свернувшись калачиком, дождаться незнакомца и попытаться хотя бы лизнуть его руку, напомнив ему о себе, как об ответственном и понимающем стороже.

Людмила Петровна, очень обрадованная такому внезапному гостю, радостно суетилась на кухне, собирая нехитрый стол. Завада – столичный житель, хоть и недалеко его место проживания от их городка, но уже лет десять, как не виделись, а тут вдруг… она неожиданно замерла, обернув голову к Заваде, снимающему плащ в крохотной прихожке.

– Постой, – спросила она, – а… как, как ты к нам добрался?

Тот ухмыльнулся и коротко написал: «Сын подвёз на маш я упрос».

– А сам-то он где? Чего ж к нам не зашёл?

«А поех на заправ а после за мной заед».

– Значит, ненадолго, – взгрустнула хозяйка.

Завада лишь шумно вздохнул и развёл руками. Он, по наблюдению хозяев, за прошедшие десять лет не слишком изменился: всё так же, правда, слегка тускло, сияли голубизной глаза-пуговки, что добавляло его лицу выражение детской наивности и простоты; всё та же энергия, несмотря на нездоровое состояние; и всё то же осмысленное существование, доставляющее ему удовольствие жить в этом мире.

Когда все трое уселись за небольшой стол для тесноты общения, хозяйка выставила по такому случаю бутылку белоголовой, отмерив каждому положенные сто грамм. И первый тост – за тех, кто навечно остался в том времени, чтобы дать возможность жить по-человечески другим.

Выпив, Завада, незаметно для хозяев, чтобы не обидеть, оглядел кухонку – ничего не изменилось за эти десять лет, с тайной грустью отметил он про себя. «По-человечески», как видно, жить не получилось у хозяев… но теплота в комнате, и теплота общения скрадывали грусть и печаль существования. Да и Владимир Васильевич был очень рад увидеть старинного друга. Хотя и не велел врач, но ради такого случая не раз и не два пригубил белоголовую, которая разрумянила стариковские щёки, добавив теплокровности, развязав языки для большей радости общения, на какое-то время убрав существенную разницу между умом и телом. Да и разговор вился вокруг настоящего – ни слова о том прошлом.

Вдруг Завада, уже хорошо захмелев, неожиданно написал: «Вовк а дав нашу север споём». Супруги переглянулись – как?! Завада пояснил быстрозаписью: «А ты спой а я поддерж».

– Миленький, – смущённо попытался оправдаться Владимир Васильевич, – я… эта… и рад бы, да голос уже слаб… не тот.

Но старый друг ничего не сказал и не написал, лишь положил свои кисти рук на кисти супругов. И это молчаливо-просящее рукопожатие было похоже на сплетение ветвей старых деревьев, слабое физически, но крепко проверенное годами.

Владимир Васильевич откашлялся, почему-то посмотрел смущённо на жену и начал песню:

Прощайте, скалистые горы,

На подвиг Отчизна зовёт…

Его голос был неуверен, слаб от потери сил, его голос фальшивил, он не походил ни на призыв, ни на затаённые струны души певца… лишь негромко взывал, приглашая притихшие сердца слушателей к воспоминаниям о той жизни. И было заметно, как постепенно стали оживляться их лица, как стали они уходить в себя, слыша знакомые слова:

Мы вышли в открытое море,

В суровый и дальний поход…

А голос певца постепенно, с каждой строкой, крепчал. Он не источал негу, не пел о красоте, о тайных желаниях, он пел – сурово пел! – о самом дорогом: о Родине, о долге, о любви к людям, той любви, которая была свойственна всем им в то время, и которая помогла им победить. И сердца слушателей наполнялись воспоминаниями о жизни, а глаза – слезами от воспоминаний о пережитом.

А волны и стонут, и плачут

И бьются о борт корабля…

Певец высоко, как мог, поднял голос, возвысил, добавил выразительности, убрал фальшь звучания, бил, вколачивал суровые и грозные слова в уши слушателей. Жена с удивлением, подперев щёку рукой, смотрела на мужа, а Завада, мотая головой в такт песни, завораживающей, очаровывающей песни, яростно махал кулаком, рассекая, словно плоть, воздух… о-о, какой миг, какой суровый, яростный миг!

Растаял в далёком тумане Рыбачий,

Родимая наша земля…

Голос певца обрёл скорбь, стал суровонежным и одновременно грозно звучащим. Слова – словно отшлифованные холодным блеском северных широт. Голос уже звал, уже терзал сердца, податливые, как струны нежной арфы: туда, туда – к тем временам… и слушатели тянулись за этим уже таким дивным, как им казалось, голосом. И вот уже их губы зашевелились, следуя за голосом:

А после с победой геройской

К скалистым вернусь берегам…

Вот, вот он, сладчайший миг победы! Голос почти звенел, хлынул потоком, жадновпитаемым потоком: впечатывай, рви, жги сердца! Ну, ещё немного, ещё… но тут Владимир Васильевич поперхнулся, зашёлся в кашле, и песня оборвалась… нет! Она была подхвачена, она вновь зазвучала! Подхвачена другом – но как?! Из каких глубин, какими силами исторгал он звучание, до того необычное, что старики изумлённо уставились на него, слушая песню?!

Пусть волны и стонут, и плачут,

И бьются о борт корабля…

Завада пел, зажав правой рукой горло с дыркой, чтобы не выходил напрасно воздух, чтобы он весь уходил в слова песни, которую надо было дотянуть до конца. Вот-вот замрёт песня, не вытянуть ему, нет… всё слабее и слабее голос, клокочущий голос измученной старости. Было видно, как напряглось его лицо от нечеловеческих усилий, как тяжко выталкивал он едва уловимые тихие слова:

Но радостно встретит героев Рыбачий,

Родимая наша земля…

…и он допел песню! И победно оглядев друзей, обессилено рухнул головой на руки. И весь затрясся, и зарыдал, мотая головой, и его рыдания были такими же странными звуками, как и допетая песня.

Супруги, не сговариваясь, положили руки ему на плечи и тихо гладили. Без слов. Ибо тем словам, тем звукам слов, что пропел Завада, нет равных в мире.

С улицы призывно донёсся звук клаксона, и Завада, подняв голову, достал мятый платочек и, утирая слёзы, едва прошелестел одними губами:

– Сын… за мной.

Когда все трое вышли во двор, Тимка тотчас подбежал, махая хвостом, тявкнул для порядка, норовя лизнуть руку, и удостоился за это мимолётного почёсывания за ухом от странного человека с палкой, которого так любили хозяева, а значит и он, Тимка.

Открыв уличную дверь, Завада, зажав рукой горло, прошелестел нутряным голосом:

– Не надо… не провожайте… мы ещё споём… ребята.

Когда дверь за ним закрылась, супругам показалось, что захлопнулось время, их время… и навсегда.

В доме постепенно рассеивался лекарственный дух, дух разочарованной старости, напоминавший о недавнем посещении. И вскоре он улетучился совсем, уступив напору кухонных запахов. Хозяйка, убрав со стола, снова принялась за оставленные на время дела, а Владимир Васильевич, захватив инструмент, пошёл чинить звонок.

На улице от неба – никакого сочувствия, снова обильная морось и разбухание воздуха.

«От, едрит тебя, – мысленно ругал он природу, – даже в такой день от тебя никакого толку».

Но равнодушной природе было всё равно на такое замечание человека, она просто выполняла свою повседневную работу, несмотря на собственные перегибы.

Мокротный день продолжался унылым и скучным. И старик впервые в жизни оробел от такого равнодушия и однообразия. Солнце будто навеки спряталось за облаками, бросив человека на произвол судьбы со всеми его страданиями и сомнениями.

Он, задрав голову, глядел на низко висящие тяжёлые облака, как бы оценивая их дальнейшую возможность в плане обильного полива земли, и удручённо заметил, что возможности бесконечной серой пелены ещё далеко не исчерпаны – а нечего и думать о каком-то послаблении! Казалось, над всей огромной страной властвует лишь одна серость, определяя дальнейшее существование всех живущих под его сенью и способствующая размножению сорняков, съедающих плодородный слой земли и оставляющих лишь суглинок да камни.

Вздохнув, старик принялся было ковыряться в звонке, как вдруг послышалось приближающееся буханье… ближе, ближе. Обернувшись, он увидел подъехавшую серую легковушку, иномарку, внутри которой бухало так, что, казалось, снесёт крышу и дверцы. Машина остановилась напротив него, и из внутреннего буханья, уменьшенного отключённым мотором, вылез водитель. Не обращая внимания на старика и что-то беспрестанно жуя, он открыл заднюю дверцу и сунул туда руку, в которую быстро вложилась нежнохолёная кисть с ярко накрашенными ногтями, а затем появилась и сама обладательница чистеньких коготков, над головой которой немедленно возник купол зонта.

Владимир Васильевич с удивлением следил за прибывшей, очевидно по какой-то надобности, парочкой: он – в сером с искрой костюме, моложавый пижон, она… в жизни не видал старик такой красоты! Он только сейчас вдруг понял, что красота, которую все ищут, быть может, всю свою жизнь, непременно должна выглядеть так, как эта молодица, у которой внутри роскошного тела наверняка имеется много сочувствия к окружающим. Да и выглядела она ровно царица, умеющая одаривать своих подданных. И уж конечно она оставит им, старикам, частичку своего тепла, света.

– Дедусь, – обратился «пижон», не обращая внимания на продолжающееся буханье, – где тут дом номер семнадцать?

– Чего? – не понял старик. – Миленький… ты бы выключил музыку… а то ведь ничего не слышно.

Снисходительно усмехнувшись, мужчина полез внутрь «железного коня» и, приглушив музыку, снова повторил вопрос.

– Так вот он и есть, – ответил Владимир Васильевич, указывая на свой дом.

– А… так, значит, ты продаешь свой дом, дедусь? – всё также двигая челюстями, поинтересовался «пижон».

– Эта… как продаю? – не понял старик.

– Как, как, – выразил недовольство ответом старика «пижон», – за деньги. Дедусь, перестань мне засе… ть мозги. Скажешь, не ты давал объявление в газете?

– Как… какое объявление, в какой газете?

Парочка переглянулась, и было видно, что «пижон» начинает терять терпение, видя непонимание хозяина на просто и ясно поставленный вопрос. Но Владимир Васильевич имел большое понимание жизни и для разъяснения неприятной ситуации пригласил нежданных гостей в дом.

Но во дворе их уже поджидал Тимка, готовый обрушить всё неистовство своего характера на незваных гостей.

– Ах! – испуганно прижалась красавица к своему спутнику. – Он мне колготки порвёт!

Но Владимир Васильевич не успел предпринять никакого действия для успокоения пса – пёс был посрамлён! Зашедшийся было лаем, он неожиданно поперхнулся: то ли по причине необычно резкого запаха дорогого заграничного парфюма, то ли от созерцания неземной красоты… но он замолк, склонил набок голову с открытой пастью, да так и застыл, молчаливо провожая обалдевшим взглядом парочку чужаков – неслыханно!

«Пижон» осторожно поддерживал в сенях свою спутницу, ибо она очень боялась попасть высокой шпилькой в щель между досками и испортить дорогущую обувь, а того более – повредить изящные ноги, обтянутые телесными колготками для сохранения циркуляции горячей молодой крови.

– Вот, мать, – представил гостей старик, – эти… господа говорят, что… эта… приехали наш дом покупать по объявлению в газете. Но я ничего такого не давал…

– Это я давала, – перебила жена, глядя на парочку.

Взгляд её стал колючим, руки скрестила на животе, губы поджала… старик всё понял. И вдруг перед ним всё закружилось, причём как-то странно: не предметы и люди вокруг него, а он вокруг окружающего. Он стал кружиться вокруг стоящих посреди кухни, потом вокруг самой кухни. Схватившись за дверной косяк, старик, дабы не упасть, вышел, держась за стенки, на крыльцо. И здесь он стал кружиться вокруг крыльца, дома… но переполненный влагой воздух медленно наполнил его лёгкие прохладой, охватил и остудил голову, постепенно приведя кружение к нулю, а мысли – к привычной работе.

Дабы успокоиться, Владимир Васильевич прошёл к сараю, к своей папиросной заначке, нервно закурил, зная, что курение не только согревает нутро, но и направляет мысли.

Его остуженный воздухом, но согретый курением ум рассуждал расслабленно и верно: он всегда знал, что его жена умнее его и, как оказалось, практичнее. Она просто взяла ещё одно направление для дальнейшего устройства жизни, а ему ничего не сказала лишь потому, что знала о его упрямстве… но ведь его ущербное тело может не выдержать такого поворота!

Однако, что-то ему подсказывало, что такое посещение сегодня и для жены полная неожиданность, а того более – сюрприз. И если бы он был в больнице…

Постепенно оправдав в мыслях супругу, Владимир Васильевич окончательно успокоился и стал дожидаться появления «благодетелей».

Парочка пробыла в доме недолго, появившись на крыльце в сопровождении суетливой супруги, причём «неземная красота» висела на спутнике, вцепившись в руку, и весь её испуганный вид говорил: «И как тут люди живут?!»

Эти двое чужаков имели своё счастье жизни, но, как подумал Владимир Васильевич, кратковременное, за счёт оплаты «пижоном» из своего кармана, а, значит, обманчивое. Но это им было неизвестно, они жили сиюминутно и приехали сюда, да, скорее всего, и не только к ним, из вынужденного любопытства.

– …да не стоит, хозяюшка, – продолжал начатый в доме разговор «пижон», – дальше смотреть… дорогая, – обратился он к спутнице, – может, участок посмотрим?

– Нет, нет, нет, – решительно запротестовала «неземная красота». – Там такой страшный… мн… туалет. Сам смотри, а меня лучше проводи в машину… тут такой запах… и вообще.

Проводив свою долгоногую спутницу к машине, «пижон», под возобновлённый лай Тимки, разочарованного отсутствием красавицы, направился в сопровождении Людмилы Петровны смотреть участок, не обращая никакого внимания на пса и хозяина, стоящих рядом, как два защитника на последнем рубеже обороны.

И там тоже он пробыл недолго, быстро вернувшись с притихшей и какой-то даже подобострастной хозяйкой, что-то бормоча себе под нос.

– Ну, так… – сказал, наконец, он, обращаясь к обоим. – И сколько же вы хотите за эту… халупу?

– Мы что ж, мы так… – скромно и робко ответила, волнуясь, Людмила Петровна, —…как его… нам бы квартирку трёхкомнатную в центре города.

– Однако, – строго глядя на хозяйку, сказал потенциальный покупатель.

– А…а сколько… как его… это может стоить? – обиженно поинтересовалась на его осуждающий ответ хозяйка.

– Аппетиты, бабуля, надо усмирять и жить не в мечтах, а в действительности, – витиевато ответил «пижон».

– Уж больно вы… как его… непонятно говорите, – попеняла ему хозяйка.

– А действительность такова, – продолжал, не слушая её, «пижон», – что…

Он вдруг осёкся и внимательно посмотрел на хозяев. Было видно, что они напряжённо думали. И для него это было не понятно, ибо для него думать, значит было иметь: деньги, семью, любовницу, имущество. И всё это у него было, а у этих «патриархов» ничего не было, кроме никчемного хлама – о чём же тогда думать?! О своей ненужности в этом мире? Тогда бери, пока дают, и радуйся – чего же вам ещё?!

Но «патриархи», стоя под безразличным, смурым небом, были совсем не безразличны, осмысленно оценивая происходящее, чем совсем смутили «пижона», который только и нашёлся, что невнятно промямлить:

– До свидания… сообщу… своё… решение… позже.

Когда мотор, фыркнув, увёз «пижона» и «неземную красоту», Владимиру Васильевичу стало очень грустно оттого, что больше не увидит красавицу. Он вдруг понял, что всю свою жизнь ожидал увидеть красоту, какая бы она ни была, чтобы испытать наслаждение от женской молодости, от её царственности. И пусть она не была простой и трогательной, но он готов был ещё и ещё – бесконечное число раз! – насладиться одним только её видом. И сожаление нарастало, ознобной волной расходясь по всему телу… о-о, какие у ней призывные губы! Губы целуемые, губы целующие, губы яростные, губы нежные, губы призывные, жадновпитаемые… губы… губы, к которым остро захотелось прикоснуться и испытать тот дивный аромат давно забытой юности, когда исполнение тайных желаний было возможно. Было… но он имел объективное сердце, управлял своими мыслями и понимал всю несбыточность желания – настоящая красота представляется человеку только раз! Хотя этот «пижон», как видно, был постоянно окружён красотой во всём – дом, дача, машина, женщины, – то есть, был человеком вполне достаточным, но он не понимал её истинного значения, потому что это всё было приобретено за деньги, а не выстрадано. А значит, он и не мог быть истинным хозяином всего того, что считал своим. Но, судя по всему, делиться хоть кусочком красоты с ближним никак не хотел.

Старик посмотрел на свою «задумчивую» половину: засаленная куртка, какие-то немыслимого цвета полусапожки, сбитые в пучок седые волосы – эдакая распустёха, она не представляла собой твёрдую структуру женщины, способной в одиночку решить всё и вся и в глазах её не было счастья, но сквозила одна забота. И Владимиру Васильевичу стало очень печально оттого, что он не сумел обеспечить в течение всей их долгой совместной жизни добрый блеск её глаз, потому и сказал, отгоняя прочь мысленные претензии:

– Может, мать… эта… ещё приедет… когда надумает.

Она посмотрела, без благодарности и понимания, на него и только покачала головой, отрицая сказанное им.

Тимке надоело мокнуть за просто так и он тявкнул, привлекая внимание хозяев на предмет своего кормления – а нечего тут зря таращиться в пустоту! И это тявканье будто побудило застывшие фигуры хозяев к действию: Людмила Петровна поплелась в дом, заканчивать свои кухонные дела, да собрать что-нибудь съестное псу, а Владимир Васильевич принялся чинить звонок, остро ощущая необыкновенный запах парфюма, удерживаемый плотным воздухом – всё, что осталось от мимолётной встречи с «неземной красотой».

Починив и восприняв на слух электрический сигнал, смутно донёсшийся из дома, он остался поразмышлять на воздухе, да украдкой покурить.

Это самое размышление, да курение очень раздражающе действовало на супругу, прямо как красная тряпка. Ибо она резонно полагала, что раз человек попусту дымит, уставившись в одну точку, то и мысли его – пустые.

– Это почему же? – всегда обижался на такое утверждение Владимир Васильевич. – Я, может, Петровна, дела какие обдумываю…

– Дела делают, – опять-таки резонно возражала она. – Зубы жуют папиросу, а руки работают, а мозги думают.

Всё верно, но старик в последнее время чувствовал, что его серое вещество больше нескольких мыслей зараз не обрабатывает. Поэтому старался бережно и не спеша обмозговывать каждую мысль, но с утра мысль извне пришла только одна, да так и осталась свербить – о проклятых камнях.

Владимир Васильевич знал только одного человека, умевшего справляться с камнями, управлявшего ими – своего однополчанина Женьку Сапуна. Сапун был скульптором, и Владимиру Васильевичу как-то раз довелось посетить его мастерскую.

Было это давно, ещё когда они – он, Санька, Женька – переписывались и порой даже встречались, благо последние двое были столичными жителями. Сам Сапун не раз приглашал посетить его берлогу, как он называл свою мастерскую, на предмет ознакомления и обогащения своей души разнохарактерными скульптурными произведениями.

Вообще столица – очаг культуры, но человек из провинции, даже недалёкой провинции, в те, советские времена, не стремился к духовному обогащению, преследуя при посещении стольного града лишь одну цель – где бы и как достать. Он не искал встреч с возвышенным, но искал встреч с материальным. Кроме того, гигантский город давил своей каменной громадой человека, загонял его вниз, под себя. Так он загнал и Сапуна, мастерскую которого с трудом отыскал Владимир Васильевич среди круговерти однообразных домов в каком-то полуподвале.

Когда он переступил порог этого самого полуподвальчика, где усердно трудился, не испытывая ни душевного смущения, ни жизненных соблазнов, ни иных чувств, могущих помешать проявлению мастерства, его друг, то испытал душевное волнение. Его знакомство со скульптурами ограничивалось обычно созерцанием многочисленных статуй Ленина или пионеров с барабанами и горнами, или задастой женщины с веслом. И что-то такое он думал увидеть и здесь… но то, что он увидел было не понятно и привело к смущению неподготовленной души. Заметив это, Сапун усмехнулся и сказал:

– Что, брат, не ожидал? Небось, думал, что я тут делаю бюсты, да леплю передовиков? Да нет… я тут, знаешь ли, оживляю жизнь.

Было заметно, что хозяин мастерской не чувствует себя счастливым сыном своей эпохи и за это, как понял потом Владимир Васильевич, он постоянно страдал. Да и выглядел странно: лохматоголов, бородат – чем не леший? И как он тут может что-то оживлять?!

– Да ты походи, присмотрись, – посоветовал лохматый хозяин. – Да начни с чего попроще – во-он с той композиции, что в углу… а я тут пока зубилом поработаю.

Указанная композиция представляла собой странный вид: какие-то непонятные каменные обрубки с надетыми шапками. Но походив вокруг, да приглядевшись, Владимир Васильевич разглядел смешную сценку: автор из частей грубо высеченных камней сделал «соображающих на троих»! А рядом – вроде женщина, но лишённая сладострастных, пышных форм, да что там – лица толком не разглядеть, фигуры… но! Чем дольше он смотрел на скульптуру, мучительно пытаясь разгадать её смысл, тем сильнее она притягивала, манила… она дышала материнством!

Или вот нечто с рассечённой плотью, со скрещенными палками вроде рук – ни лица, ни тела… но вся скульптура, если вглядеться, подумать – сплошной крик истерзанной души!

Владимир Васильевич ходил по мастерской, словно на каком-то балу в поисках любимой, где его постоянно задерживали странные, но наполненные теплотой и жизненной энергией образы. Все эти камни не были мёртвыми, они дышали, жили своей жизнью, подаренной скульптором, наводили зрителя на глубокое осмысление жизни. Здесь не ощущалось того давления каменных громад, что было наверху.

– Но как, – удивлялся он, – как ты… эта… такое смог сделать?

– Что, проняло? – с удовлетворением сказал Сапун. – То-то… я, чтоб такого достичь, отказался от всего. У меня, брат, даже семьи нет и живу здесь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.