Последний день Владимира Васильевича

Последний день Владимира Васильевича

Виктор Усачёв

© Виктор Усачёв, 2021

ISBN 978-5-0053-8647-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Последний день Владимира Васильевича

«Я царь – я раб – я червь – я Бог»

«Бог» Державин

Я – царь

«Вовочка-а-а! Володя-я-я! Владими-и-ир!…чу, зовут… какой знакомый голос… кто меня зовёт… какая тьма, какая непроглядная тьма… где я… какие-то смутные громады… что в них… куда мне идти… и что-то сверху давит… теснит грудь… о-о, как тяжко дышать… но чу… снова тот же голос, снова зовёт… но зовёт не к тем страшным громадам… значит, туда не надо идти… но почему я не двигаюсь… ноги будто окаменели… кругом одни камни, да какие-то кости… но я должен, должен выбраться отсюда… бог мой… эти громады зашевелились… они гонятся за мной… но они ведь не могут гнаться… тогда кто, кто преследует меня… вон… вон… какая-то зловещая тень у тех громад… ко мне… но кто же меня преследует, кто… надо бежать, бежать… не могу… меня хватают и тянут назад какие-то странные, цепкие растения… откуда они… из-под камней… страшно… но ещё страшнее тот, кто меня преследует… он мал, он зверь, он житель тьмы и ужаса… о-о, какое кругом одичание… какая ужасная мертвенность… я не хочу здесь быть, не хочу… здесь горе и страх… чу, тот же голос зовёт… как будто женщина зовёт… но куда… туда, туда… я вижу, там забрезжило, там свет… я хочу туда, но меня тянут назад… но что, что это наплывает… такое большое, огромное… часы… странные часы… у них стрелки бегут в обратном направлении… и быстро-быстро… почему так… и этот зверь… он всё преследует меня… но я не могу, не могу оторваться… о-о, какая тяжесть и боль в ногах, спине… мне плохо… плохо… плохо…»

Робкий, неяркий свет нарождающегося дня сочился сквозь занавеску, и постепенно развиднелась вся скудость жилища: и старый сервант с такими же старыми книгами, и колченогий стул с облупленным столом, и продавленное от многолетнего сидения в нём разномассных и объёмных тел кресло, и развалюха-диван, на котором разместил своё худосочное и изжитое тело Владимир Васильевич. Он осмотрел всё стеснённое пространство комнатушки, где он существовал последнее время, и облегчённо вздохнул: он ещё не там, он ещё здесь. Но что за страшный сон, а того более – кошмар?

«В кои веки удалось заснуть, – подумал он, – и на тебе… лучше бы не засыпал».

Но что-то не давало покоя в том сне, он никак не мог понять что. И чтобы обрести порядок в мыслях, он стал осторожно приподниматься. Сначала левой рукой подхватил и опустил на пол левую ногу, затем правой рукой – правую. Посмотрел на мосластые ноги, почти лишённые мышц и цепко опутанные, словно паутиной, синими жилами-ветками, невесело подумал: «Как из концлагеря». В последнее время, чтобы встать с постели, ему приходилось руками растирать худосочные мышцы, чтобы дать им кровоток и обеспечить их служение отказывающим ногам.

Сев на постели и упершись в неё руками для поддержания равновесия, он уставился в одну точку, силясь понять и вспомнить. Но мысли не находили правильного упорядоченного течения, и у него вскоре разболелась голова от внутренней непривычной мыслительной натуги.

Тогда он прислушался – в доме было тихо. Да и то сказать: отчего и не быть тишине, когда в доме их всего двое – он, да жена. А ведь ещё совсем недавно старый дом был наполнен радостью существования молодых и совсем юных жизней: дочь Валентина с зятем Александром, да внучка Олечка. Но когда они переехали на отдельное жильё, старый дом загрустил вместе с хозяевами и по ночам скрипел и постанывал. Но сейчас и он молчал, как бы боясь нарушить мыслительный процесс хозяина.

Постепенно ночные страхи отошли в затаённые глубины памяти, уступив место привычным мыслям. Но тут утреннюю тишину нарушило тихое движение лёгкой фанерной двери, и в открывшемся проёме показалось тревожное лицо жены.

Увидев мужа сидящим на постели, она спросила:

– Как ты?

Владимир Васильевич лишь махнул рукой, досадуя на такое несвоевременное проявление внимания, на что жена заметила:

– Отец… ты что, забыл какой сегодня день? Привёл бы… как его… себя в порядок, пока наши не пришли. Да побрейся, да приоденься, а я готовкой займусь.

И дверь тихо закрылась… да! Сегодня был его день – а он действительно совсем и забыл! А ведь он просил – да нет, просто умолял свою «старуху» не класть его в больницу, оставить дома ради этого дня! День Победы… но что ему в этом празднике? Одна скорбь воспоминаний, да горечь утрат и потерь, когда все, ну буквально все – и радио, и телевидение, и газеты – изливают скорбь и фальшь поздравлений, звучащих как унижение. Всё так… но он подспудно чувствовал, что он должен, непременно должен встретить дома этот праздник.

Вздохнув, Владимир Васильевич с трудом поднялся и на своих ходулях, как он теперь называл негнущиеся ноги, проследовал в умывальную, представлявшую собой небольшой квадратик помещения с водным баком, да щербатой раковиной.

Он никогда не любил своего лица, а теперь – в особенности. На него из зеркала глядел старик с заросшим седой щетиной лицом, с коричневого цвета одрябшей кожей, с крупным носом и кустистыми бровями. Вздохнув, он принялся соскребать бритвой седой волосяной покров для улучшения дыхания кожи и придания всему лицу более молодого вида, если можно так сказать.

– Ну и рожа… ну и красаве́ц-мужик… да с такой, эта, физиономией только там и быть… и как она меня терпит? Привычка… столько лет рядом… наверное, она бы меня продала, если бы за меня что-то дали – хоть какая польза… но кто за такого, эта, что-то даст? Если и дадут, то только в морду… фу-у, какая скверная рожа… – бормотал он, морщась от скребущих движений тупого лезвия бритвы.

Старик спохватился – снова разговаривает сам с собой. А ведь раньше – давным-давно – пел, путём «мычания», приветствуя своё изображение по утрам, словно хотел задобрить его, но теперь оставалось только ворчать, с усилием глядя на свою беспомощную старость, проглядывающую сквозь щетинистые заросли.

Закончив освежение, старик проследовал на кухню, где уже неспешно орудовала его «старуха». Но здесь было её царство, царство шкворчения, шипения, бульканья и прочего кухонного таинства, где посторонним не было места. Потому, накинув на плечи старенькую куртку и утеплив помороженные ещё в войну ноги сапожками-дутышами, отменно сохраняющими тепло, Владимир Васильевич вышел на крыльцо, где его приветствовал вилянием хвоста дворовый пёс Тимка. Тимка всегда приветствовал только его, каким-то своим собачьим чутьём определяя именно его появление во дворе, и находился рядом, чем бы он ни занимался.

Почесав пса за мокрым ухом, старик прошёл неспешно на зады для оценки нарождающегося дня.

Наступающий день не был похож на праздничный: с мочливых, низко висящих серых облаков падала какая-то водяная пыль, доставляя неудобства всем обитателям земли. И воздух был придавлен небесной облачной громадой, и стеснён для дыхания. Он навевал сонную грусть по теплу и свету. И косматый туман, что цепко висел над безымянным ручьём, журчащим в глубине канавы за оградой огорода, был товарищем молчаливого дождя, добавляя затаённой тоски и печали в и без того ненастное утро.

Земля просыпалась мучительно и нехотя, задавленная тяжестью небесной сферы, закладывая сомнение в полезности нарождавшегося дня.

Вся эта серость и мокрядь отозвались зябкостью в теле старика, да ещё в почках ощущалась какая-то тяжесть, будто туда накидали камней. Он давно уже ощущал боль во всём теле, но временами боль отзывалась сильно в отдельных органах. Сегодня это были почки. И надо бы уйти домой, в тепло, но… страшно, до исступления, хотелось курить. А курить было нельзя – врач категорически запретил. И чтобы не огорчать свою жену, он прятал в сарае заначку и тайком выкуривал папиросу-другую.

Закурив, он присел на мокрую скамью, предварительно постелив сухую тряпицу, найденную в сарае.

Его участок земли – бывший постоялый двор, оставленный ему вместе с домом в наследство отцом, не имел достаточных возможностей для удовлетворения потребностей семьи. Сколь ни удобряй, ни обрабатывай, результат один и тот же: скудость урожая, да потеря сил.

И сегодня сочащаяся с неба влага не могла быть благодатным событием для осмысленного роста травостоя и озими, посаженной им в прошлом году в огороде, она лишь способствовала росту числа камней, да лошадиных мослов, хотя и не бывших земнородными, но также рвущихся наружу из глубин земли. Лишь они вольготно себя чувствовали на замкнутом земельном пространстве. Да ещё сорняки, борьба с которыми отбирала не меньше сил. Потому и невозможно было развести здесь цветущий сад, как он когда-то хотел, наполненный прохладой, напоённый ароматами цветов и спелых плодов, сад, дарующий радость жизненного существования не только садовнику, но и всей людской массе.

И вся эта землица, вся эта неудобь, обильно сдобренная не только навозом, а и по́том работников, не отзывалась благодарностью в виде обильного урожая, но отзывалась болью различных натруженных частей тела. И эта боль с годами только копилась, усиливая общую слабость организма. Лишь подземные организмы, в виде медведок и колорадского жука, вольготно чувствовали себя на огородном пространстве, успешно отражая все попытки хозяев их извести.

Стало грустно и печально. И дальние кусты смородины, обрамляющие огород; и ближние корявые яблони с никлыми, почерневшими, словно от горя, ветвями; и старый дом, ещё помнивший разудалую жизнь столетней давности, когда он принимал проезжих для отдохновения и весёлых кутежей и этим скрывающий свою ветхость; и даже покосившийся нужник, стоящий обочь и построенный когда-то для отправления естественных человеческих отходов – всё это грустило вместе с хозяином. Не грустил лишь один Тимка, преданно мокнувший рядом, всегда готовый отдать за него жизнь и своё здоровье, если, конечно, оно могло бы ему пригодиться.

И старик вдруг остро осознал, что не он хозяин всему, а это самое всё властвует над ним и давно, словно мстя за что-то. Все последние годы он только и делал, что подстукивал, подправлял, удобрял, подмазывал, подлаживал, подкручивал и так далее – ничто не менялось! Становилось только хуже и хуже, и, наконец, это самое всё высосало из него все соки, превратив в ходячую мумию и оставив лишь неизбывную грусть.

«Вот так стало однажды грустно и Валентине, – невесело подумал Владимир Васильевич, – так грустно, что она не выдержала и съехала. И ладно бы в своё жилище, а то на частный сектор».

Он чувствовал свою вину перед ней, единственной дочерью, поздней и долгожданной радостью родителей, вину в том, что не смог обеспечить сносное существование её семьи, а того более – достойное существование… но! Оставалась ещё надежда – последняя! Оттого и упросил жену отложить поездку в больницу.

Стало зябко. Папироса, гревшая нутро, истлела и закончила своё существование, доставив обманную короткую радость курильщику.

Вздохнув и притушив окурок, старик тяжело поднялся и пошёл в дом, в тепло. И за ним понуро поплёлся в свой домик пёс, готовый мокнуть сколько угодно, лишь бы хозяин был рядом.

На кухне было тепло и уютно, и пахло свежим тестом. Возле плиты хлопотала хозяйка, мельком глянувшая на вошедшего мужа. Она, конечно, знала о всех его ухищрениях – эвон как табачищем разит! Но ничего поделать не могла, зная его упрямство. Однако, когда он тяжело протопал к себе, она присела на минуту отдохнуть от приевшихся хлопот, задумалась.

Когда он серьёзно заболел, всё хозяйство легло на её хрупкие плечи. Маленькая, сухонькая – она стойко и смиренно приняла новые заботы как данность, как необходимость. Она поняла, что настал её черёд нести бремя забот, обладить хозяйство. И она несла, насколько хватало сил, коих становилось всё меньше и меньше. И как снежный ком нарастало раздражение, раздражало всё: и мокропогодица, и малая пенсия, позволявшая лишь существовать кое-как, и соседские куры, топчущие её огород, и даже болезнь мужа, сделавшая его копотливым и непригодным для более-менее сносного существования – всё раздражало и буквально бесило. Потому она порой и срывалась по делу и без дела, а так как кроме неё в доме был только муж – доставалось в первую очередь ему. Как, к примеру, вчера.

Едва только диктор объявил по телевизору об огромном вкладе советского народа в победе над фашизмом и предстоящем праздновании, она тут же села напротив мужа. Губы поджаты, глаза колючие, руки скрещены на груди – явный признак начала словесной борьбы.

– Во-от, – сразу начала она, – во-от… как его… под мудрым руководством партии, оказывается, мы победили. Твои партийцы, оказывается, ковали этот… как его… щит победы. Пока мы пухли с голоду, жрали кору да куриный помёт, эти… как их… вожди жрали этих самых кур, да ещё щит победы ковали! Козлы они, вот кто!

И она вызывающе-победно посмотрела на мужа. Она знала, что, несмотря на все разоблачения, муж так и остался, как истинный коммунист, верен своей партии, как верен во всём другом.

Владимир Васильевич не мог не ответить на вызов и тут же парировал:

– Ну что, что ты несёшь, Петровна (так, по отчеству, в минуты крайнего раздражения называл он супругу)? Причём здесь… эта… вожди?

– А при том! Вон… как его… Ленину вашему, вечно чего-то просящему, в каждом городе статуи понатыкали, да ещё музеев разных… а вам, победителям, – шиш с маслом! Ка-ак же – не просите, значит – довольны! Доживайте свой век и… как его… радуйтесь своей убогой жизни.

– Опять ты за своё! Ты, Петровна, эта… брось тут мне агитацию! У меня вон какая пенсия, да лекарства бесплатные…

– …которых не достанешь! – докончила за него супруга. – А дом… дом-развалюха?! Ну что, что мы будем делать, когда ты…

Она осеклась, нахмурилась и вышла в другую комнату, махнув рукой, от греха подальше.

Но то – вчера, но сегодня… сегодня надо терпеть. Она вздохнула и снова принялась хлопотать.

А за окном набирал силу начаток дня, и постепенно развиднелись недальние пространства, задёрнутые утренней мглой и мочливым характером погоды, скрывающим до поры все прелести майской свежести природы. Весна совсем не спешила входить в свои права, она словно дразнила людей и всякую иную живность, любящую тепло и свет, заставляя их ждать и нервничать. И развидневшиеся пространства, такие же тусклые и унылые, не могли дать ни радости существования, ни правильности мыслей. От природы не веяло добротой, способной сподвигнуть человека на деяния, а доброту привносило солнце посредством сияния и горячей энергии. Но солнце ещё не пришло, и потому влага в воздухе копилась, заставляя его разбухать и стеснять дыхание разным живым существам.

Поэтому и спрятался в доме Владимир Васильевич, надеясь избежать такого стеснения в груди. Но дом совсем уже не мог, в силу своего возраста, защитить своих обитателей от наружного влажного дыхания, пропуская уличную морось сквозь многочисленные микрощели в стенах и сквозь дырявую крышу. И никакая душегрейка не спасала от внутреннего дрожания тела.

«Ей там хорошо, – подумал старик о жене, – ей там тепло. Может, пойти, погреться?»

Но кухня – участок работы, и находиться там праздно любопытным нехорошо, а того более – стыдно.

Он прислушался: что-то громко и мерно стучало, отдаваясь в висках. Потерев виски, он снова прислушался – стучит. Но что? Заскользив глазами по комнатушке, – вещей-то всего ничего! – он остановил взор на будильнике. Будильник был старый, как всё здесь, служивший верой и правдой своему хозяину лет тридцать. Мерный стук доносился оттуда, напоминая хозяину о времени. Владимир Васильевич всю жизнь работал, чтобы не думать о времени, среди адского пламени литейного цеха, а когда приходил домой – тоже работал, стараясь улучшить быт и пропитание семьи. Потому время и не было властно над ним, но сейчас, от ничегонеделания, оно напомнило о себе, напомнило приливом крови к голове, стараясь прорваться к мозгу. И он знал: если прорвётся, то жизнь и окончится. Надо было срочно заняться какой-нибудь работой – но! Дома любая работа приветствовалась только по указанию его жены, Людмилы Петровны. Она здесь – полная хозяйка, а все внешние работы – его. Значит, надо идти снова на улицу, несмотря на стеснение в груди.

Вздохнув, старик поднялся и, с сожалением пройдя кухню, хотел было выйти во двор, но был задержан супругой, предложившей чаю. С наслаждением потягивая терпкий напиток, Владимир Васильевич грелся, потаённо радуясь возможности продлить своё нахождение в тепле и благодарно поглядывая на свою хлопочущую супругу. Он знал, что женщин можно любить не только вблизи, но и издали, когда физические чувства уже притупились в силу возраста. Хотя поначалу он начал любить свою Петровну издали, когда узнал, вернувшись с долгой войны, что она отбыла по направлению в дальнюю область на работу по окончании техникума. Но любить в письмах, скрывающих расстояния, было скучно и неудобно, потому он взял, да и приехал. За ней. И увёз, несмотря на протесты педагогического начальства школы, где она вела уроки истории, то есть была «историчкой». И любил её всю жизнь, а она его – не обижала. Но, как видно, с годами обиды сильно накопились и вырвались наружу, не оставив места иным сильным чувствам: радости, близости, любви. И она постоянно его тыкала: то каким-нибудь гвоздём, вылезшим от усталости из стула и цепляющим седалища, то скрипучими досками пола, стонущими тоже от усталости, то периодически замерзающими зимой трубами и многим другим. Вообще у Владимира Васильевича было два дела, которыми он гордился: скважина, продолбленная за домом и дающая воду, и газ, проведённый правдами и неправдами в дом. И эти два дела способствовали наличию даже водяного отопления! Но всё это было собрано из материалов, которые он подобрал на свалке за городом, и отработанные детали, словно обидевшись, что их, списанных, снова заставляют работать, отказывались служить человеку: то трубы дырявились от ржавчины, то мотор, качающий воду из скважины, начинал «чихать», то вентиль протекал и прочее, и прочее. И всё чаще, и чаще с годами, и всё безнадёжней. И всё это – дом, огород – цепко и властно держало хозяев, не давая ни минуты послабления. Да и то сказать: хроническое безденежье… труд, которым занимались всю жизнь супруги, конечно, оплачивался, но не слишком большой денежкой – а нечего и говорить про пенсию!

«Если страстно думать над всем этим, не доставляющим никакой радости, то забывается всё другое… хорошее», – подумал Владимир Васильевич, силясь вспомнить это самое хорошее в своей жизни. Но он уже не управлял своими мыслями, которые упорно возвращали его к одним и тем же проблемам. И чтобы не доставлять ещё одной обиды жене своим беспомощным бездельем, он, закончив чаепитие, снова вышел во двор, где его уже поджидал мокрый Тимка.

В природе по-прежнему наблюдалась какая-то безнадёга: мочливость низко висящих облаков было то слабей, то сильней, как будто кто-то невидимый там, вверху, тужился из последних сил, испражняя свои надобности на ненавистную землю. Но вдруг эта морось прекратилась, как бы давая старику возможность заняться не только мыслительными делами, но и практической работой. И он, оценив такую возможность, взял в сарае дырявое ведро и пошёл на огород собирать разнохарактерный мусор, вылезший из земли. Но чем больше он собирал разные камни да мослы давно умерших животных, тем сильнее одолевала его тоска от сознания бесполезности такой работы. Даже Тимка, вознамерившийся было помочь хозяину посредством обнюхивания камней и костей, быстро бросил это занятие, с недоумением наблюдая за хозяином, – ведь они же мёртвые! Даже его любимые кости не пахли остатками плоти и ничем не отличались от мёртворождённых камней – так чего же их собирать?! Потому, понаблюдав некоторое время за хозяином, он, недоумённо потряхивая головой, поплёлся в свою конуру, чтобы там подождать его возвращения.

А Владимир Васильевич продолжал мешкотно, как автомат, работать на очистке огорода. Но тело – не автомат, и оно заявило о своём недовольстве таким прострелом в пояснице, что он, охнув, едва успел сесть на металлический баллон возле ограды, выронив ведро с камнями. Закусив губы от дикой боли, чтобы не закричать, он положил руку на налитую тяжестью поясницу, да так и застыл в неудобной позе, стараясь переждать боль. Сколько он так сидел – неизвестно, но боль в спине стала постепенно стихать, оставив лишь внутреннюю тяжесть. Почувствовав в себе холод, старик осторожно встал, чтобы – не дай бог! – не встревожить затаившуюся боль и попытался распрямить затёкшую спину. И тут только услышал, как надрывается Тимка. Оглянувшись на лай, он увидел за редким забором человека, отчаянно махавшего руками с улицы, пытаясь, как видно, привлечь к себе внимание.

Владимир Васильевич, осторожно ступая, двинулся к этому странному человеку, чтобы узнать его надобность и беспокойство. Но сначала он унял пса, посадив на цепь, дабы тот не причинил неудобств чужому человеку и только после этого открыл уличную дверь, за которой оказался… его однополчанин, его давний друг Санька Завада.

Владимир Васильевич очень удивился такому событию и даже был озадачен, глядя, как Санька размахивает правой рукой, тыча ему кулак под нос и указывая пальцем на дверной косяк. При этом левой рукой он тяжело опирался на трость, а в горле клокотало негодование, не имевшее возможности вырваться наружу в словесной форме, потому как Санька не мог говорить. Вернее мог, только разобрать ничего было нельзя по причине рака горла, стоившего ему удаления части трахеи. И все свои желания, а тем паче – возмущения ему приходилось выражать путём махания разных частей тела, по большей части рук, или в письменной форме, путём быстрых записок. Поэтому он всегда носил с собой карандаш и записную книжицу.

Видя непонимание друга-фронтовика, он быстро-быстро и яростно начеркал что-то в книжице, держа навесу трость и делая упор на здоровую ногу, потом сунул ему написанное под нос.

«Ты чё стар хрен оглох? Звон звон а никто не пуск» – прочёл его каракули Владимир Васильевич.

Вся Санькина фигура выражала возмущение, и белая больничная повязка на горле раздувалась как меха, со свистом пропуская воздух, потому как там у него была дырка.

Чтобы успокоить друга и привести его горячность в норму, для его же спокойствия, Владимир Васильевич как можно ласковей сказал:

– Миленький… да… эта… в огороде я был, в огороде. А Люся дома… по хозяйству хлопочет, к празднику. Может и не слышала… а ну-ка, сам проверю.

И он потянулся к звонку. Нажатая кнопка не воспроизвела звонок внутри дома, как он ни прислушивался.

– Наверное, опять замо́к, – виновато пробормотал он.

Его друг тут же, удовлетворившись ответом, написал: «Чинить надо руки не доход?»

Владимир Васильевич только и развёл этими самыми руками. Завада вздохнул и полез обниматься.

Два старика, два фронтовика стояли, обнявшись, под неумолчный лай Тимки, под сенью грустного и неуютного серого неба, придержавшего морось, чтобы дать им возможность почувствовать друг друга, оценить своё усталое состояние.

Как видно, состояние у обоих было неважное, ибо, отстранясь, наконец, друг от друга, они жадно и сочувственно, со слезой в тусклых глазах, всматривались в лица, очевидно стараясь отыскать те черты далёкой молодости, когда они были здоровы, веселы и бесшабашны… но не находили. И тут только Владимир Васильевич обратил внимание на трость друга.

– С ногой-то что? – спросил он.

«А слом в футб играл» – написал в ответ на сочувствие друга Завада.

Владимир Васильевич удивился такому, выразив своё недоумение в вопросе:

– Очумел что ли, Санька?

Но тот лишь только хмыкнул и беспечно махнул рукой.

Владимир Васильевич знал, что Завада, которого он называл ещё «доморощенным Стрельцовым», в молодости играл за дубль столичного «Торпедо», а порой и в основе выходил – но когда это было!

И он с дополнительным уважением и даже с некоторой завистью посмотрел на Саньку.

Наверное, так бы они ещё долго стояли под сенью затаившегося, как шпион, неба, если бы не Людмила Петровна. Как видно привлечённая неумолкающим лаем пса, она с досадой вышла на крыльцо и изумлённо всплеснула руками.

– Саня! Да ты ли это?!

Тот радостно кивнул и распростёр руки для повторных объятий с хозяйкой.

Обнимаясь со старинным приятелем мужа, Людмила Петровна уловила не стариковский запах, запах тления, но запах лекарств.

«Значит, ещё поживёт», – мысленно заключила она.

Тимка умолк, видя, что хозяева обнимают чужака – значит, человек хороший. И он даже подошёл ближе к обнявшейся троице, помахивая хвостом, чтобы тоже как-то поучаствовать, хотя бы и рядом, в объятиях, на худой конец – лизнуть.

– Да что же это… как его, – засуетилась хозяйка, – что ж мы тут, под дождём? Давайте в дом.