Главный переход

– Ничего себе. Извините меня. – В лице её не мелькнуло ни грамма смущения. – Про ангела выслушаете?

– Я слушаю.

– Если бы не котёнок…

– Я про ангела слушаю.

– Если бы не котёнок… Он случайная неслучайность, но если бы не он, вы не видели бы поезда. Да, вам обидно, что видели неприятное, а, может, оно на пользу. Вы нынче знаете темноту. И будете осторожней. И про ангелов, может быть, коль уймёте своё нетерпение, осознаете кое-что дополнительно.

– Прохожу повышение квалификации?

– Будьте добры, оставьте сарказм. Тот ангел, что погибал тут, плакал навзрыд. Бойня тем и закончилась. Он расплакался. Рядом стояли старухины «родственники» и потешались над ним. Иные ангелы пребывали поблизости в скорби.

– Что за картина маслом? К чему вы ведёте?

– Нелегко объяснять человеку. Дайте собраться.

– А что вы ищете?

– Ищу. Да всё без толку. – Иеремиила подняла с пола какой-то блокнот. Не открывая, отбросила в сторону.

– Без толку. Здесь сейчас не опасно?

– Да нет. Прошло много времени. Я и решилась.

– В собственном моём доме – контора ангелов. М-да.

– Нет. Дом общественный. – Она осмотрела комнату снова. Покачнувшийся вызволитель наступил на обрывок блокнота, и голова закружилась сильней, подошва второй ноги примяла семейку перьев.

– Тфу ты, черти, ой, Господи, ищем что? Что всё без толку?

– Не кипятитесь. Вдохните поглубже. – Явившаяся перекрестила сторожа. – Записи ангела я ищу. Перед отбытием в нашу больницу он шептал про обложку школьной тетради. Под обложкой, на первый взгляд, листов нет. Они должны проявиться под воздействием взгляда автора записей. Или пристального и доброго взгляда его родни.

Получатель ответа покачал головой:

– Разыгрываете меня. Пропадали Бог знает сколько времени, а теперь – что?

– Не разыгрываю. Ангел заблаговременно спрятал записи, и с тех пор не идёт на поправку, просил принести тетрадь, да забыл, где спрятал. Поможете?

– Ни за что.

И они погрузились в раскопки тетрадных груд. Сторожу попадались записи на латыни, но пустых тетрадных обложек – ни разу. Нашлась и запись на старославянском. Иеремиила улыбнулась с горчинкой:

– И на древнемарсианском есть. Нам пустая обложка нужна. Без слов.

Перерыв всю комнату, они уселись на пол и, напоследок, без особой надежды прошлись по пространству уставшими парами глаз.

Лампочка болезненно шипела и мигала, собираясь погаснуть. Сторож направил расширенные зрачки на сереющий потолок и выцепил ими вытяжку, заросшую в углу хлопьями пыли. Ангелица тоже глянула на неё.

– Алексей Степанович, вы сможете туда забраться? Я не могу летать в помещениях.

– Смогу.

– Мебель подвинем.

На пару они подтащили к углу с вентиляцией стол. Гость влез на его конструкцию, пошатывающуюся и кряхтящую, и стал тянуться пальцами к вытяжке, но дотянуться не мог. Иеремиила сияла рядом и озадаченно качала головой.

– Ирина, вы отойдите, я подпрыгнуть попробую.

Сказано – сделано, в хилом прыжке удалось сбить решётку с вытяжки. Обратного удара стол не выдержал и крякнул. Грохнувшись, вызволитель успел заметить: из вытяжки вылетела зелёная обложка, расправив крылья.

– Отлично! Вы не ушиблись?

Два тетрадных крыла шелестнули, облетели комнату и спланировали на столешницу, а Ирина помогла подняться вызволителю.

– Скорей посмотрим, – прокашливался он, отряхиваясь.

Иеремиила уже приняла в руки зелёные крылья. Стала всматриваться.

– Листы появляются.

Дядя Лёша подскочил к ангелу, и оба забегали глазами по страницам, выхватывая ключевые фразы:

«Я вас всех, собак летающих, насмерть изведу… Мы ни в коем разе не хотим вам зла. Вы, наверное, устали… Я вас всех отправлю чёртовых кляч доить… За что вы нас так не любите?.. За то, что суётесь повсюду, погань… Мы не можем причинять зла, мы хотим только добра, даже вам… Тогда отдайте мне вашу поганую жидкость… Какую?.. Оживляющую, неужто непонятно?.. Зачем она вам? Зачем вам наша оживляющая жидкость?»

– Переписка со старухой, вороной? Тон – её. – Вызволитель присел на растерзанный стул, а Ирина, не выпуская закрытую тетрадь из рук, прислонилась к окну.

– Больной наш ангел болен умом. Несчастный, а. Исследователь старухиной якобы души.

– Странная переписка.

– Нелепая. Не отдам ему письма. Он их уничтожить хотел. И ворона думала, заполучив жидкость, всю, в бутылочках, уничтожить её. Интересно, как ей сие представлялось? Всё в бутылочках заполучить. И уничтожить. Не оживал бы никто, никогда. И сама бы жила без угроз.

– В смысле? Её что, оживляющей жидкостью можно убить?

– Пыл поубавить, наверно, можно. И ангел тот плакал, слёзы его всё решили. Нечисти разбежались от них, не выдержав.

«С ума сошла…» – испугался сторож и деликатно молчал.

– Хочется плакать, и не могу.

Дядя Лёша нахохлился. Он ждал продолжения, но ангельское молчание затягивалось. Показалось вдруг, что Иеремиила сейчас заснёт. Кашлянув, стал внимательно-выжидающе всматриваться в голубые глаза, светоносные, направившие взгляд в пол. Иеремиила пошевелилась.

– Да, да. Весьма нелегко. Слёзы, Алексей Степанович. Оживляющая жидкость – ангельские слёзы. Ангелы плачут редко. А Смерть – активничает.

– Расскажите, я извиняюсь, откуда она взялась? В толк не возьму. Читал и не понял. Змей-искуситель откуда, черти откуда.

– Сами они не местные…

– Шутка?

– Нет. Несмешная, во всяком случае. И самопадение одного из главных ангелов – история невесёлая… в бездну. Она его привлекла. Кое-кто составил падшему свиту. Ладно. Падших ангелов, думаю, нет давно. Нигде. Просто упали в бездну. То есть, не удержались даже на уровне чёрного, канули в пустоту. Самоубили себя, отказавшись от Бога, но породили нечистей. Первые люди, заинтересовавшись ими, подкрепили их, породив старуху и усложнив всё. Нечисти же пытаются увести людей от Бога – таков их бессмысленный механизм. Они – как взрывная волна, эхо. Существуют за счёт подпитки светом и всегда под угрозой кануть в ничто.

В окно что-то стукнуло. Забывший дышать дядя Лёша догадывался: всё подаётся для него в специальной форме, которую способно усвоить его сознание. Неожиданно для себя сторож собрался и суровым голосом уточнил:

– Эти нечисти, они что: как ошмётки падшего?

– На Пантелеевке, кстати говоря, есть туда выход…

– Куда?

– В никуда. В ничто. Из гаража одного, у железной дороги, в деревьях он, в глубине немного стоит. Напротив пятьдесят третьего дома, бюро адвокатов. Номер у гаража – четыре. Обходите его стороной. Там как раз и живёт старуха, так как хочет быть поближе к «совершенству».

– Разве Бог не может её уничтожить?

– Алесей Степанович, не задавайте таких вопросов.

Вызволитель потупил глаза и пробормотал:

– Да-да. Он же её и придумал. И людей, и ангелов – всех придумал.

– Нельзя сказать «придумал». А Смерти и нет, по сути.

– Как это?

– Всему своё время, не пытайтесь понять всё сразу.

Дядя Лёша подпёр рукой бороду и, исподлобья глянув на Иеремиилу, скептически произнёс:

– Вы, по-моему, сами запутались. Зачем тогда вы, ангелы, уничтожить её хотите?

– Не хотим мы её уничтожить. Я сказала, что можно пыл её поубавить, и всё.

– Но её же нет.

– Для Бога – нет. Но дойти к нему без препятствий – никак нельзя. Люди сами устроили так, что только через Смерть могут к Богу попасть. С другой стороны, она, как плод грехопадения, каждого надеется вниз отправить, а ещё хлеще – хочет всех забрать к себе навсегда. И слишком активничает. Надо побольше новой жидкости сделать.

– Но, говорите, активничает? Странно, ой, странно. Я вот думаю, как же тогда понимать фразу «Бог его, или там, её, к себе прибрал?» Старуха ж у него в подчинении, нет? Притом, её не существует для него, но он её и направляет. Она – активничает. Хе. Маразм!

Иеремиила нахмурила брови, дяде Лёше привиделось, что под ними – закатная скорбь.

– О подчинении порасскажите ей при встрече, позабавится. И кстати, есть другая фраза: «Бог попускает», но ведь не всегда. Имеется в виду: Смерть действует сама, но Бог-то видит. Не время умирать – он посылает нас, мы отгоняем Смерть. Довольно часто. Что ж тут попишешь? Старуха лезет всё и лезет, при первом удобном случае, ей лишь бы угробить, молотит всех без разбору. Никак не может поверить: не все рухнут вниз.

– Не все – вниз. Что, заранее известно, кто куда?

– Алексей Степанович, зачем вы глупые вопросы задаёте? Запомните одну такую вещь: Всевышний может и не посылать на помощь, уж время если подошло, но, как бы быстро Смерть ни действовала, Бог до последнего момента, до момента смерти, предоставляет человеку шанс опомниться, чтоб тот на Страшном, знаете, Суде немытым бы не оказался. И не скатился б вниз. – Ангелица приложила пальцы к виску и досказала с еле маскируемой иронией: – Вниз не скатился кудахтающим комом тяжёлой-тяжёлой, мокрой, зловонной земли. Я шучу.

– Для чего эти шутки?

– Для того, что в отдельных случаях всё страшно по-настоящему. У некоторых людей душа заблокирована настолько, что шансов при жизни опомниться – нет. Главное: шансы есть до Суда. Есть шансы опомниться и посмертно.

– Суд. А когда?

– Когда времён не станет и часы, включая мои, обесполезнят.

– Хм. А как же вы до Судного дня наших в рай поднимать собираетесь?

– Как? Все души, все до единой, до Судного дня где-то оказываются, а подопечные ваши – они в скором времени рай заслужили, они настрадались и… впереди их ещё кое-что ожидает. – Тут сторожу подмигнули, спрятав тетрадь в рукав. – Не пугайтесь, нормально всё будет, и хватит с них, неплохие граждане. Прочих не мучили, в общем-то… И что касается вас: вызволяя их, словно мелочь, за комод закатившуюся, вы милостыню творите. Вы можете как-нибудь почитать о мытарствах блаженной души Феодоры. К примеру: «Творящие милостыню получают жизнь вечную; тем же, кто не старается милосердием очистить грехи свои, невозможно избегнуть сих испытаний, и их похищают мрачные мытари, которых ты видела; подвергая сии души жестоким мучениям, они низводят их в самые преисподние места ада и держат там в узах до Страшного суда Христова». У Павла книга есть. Держите новую бутылочку.

– Со слезами. – Сторож поднялся со стула.

– С ними. Я вручаю вам слёзы счастья. Слёзы сострадания и скорби аналогично могут оживлять, но путь ожившего впоследствии труднее.

– М-да. – И слёзы скрылись в кулаке-ладони.

– Со старухой пока не встретитесь, думаю. Теперь за вами – Михаил. Умер в возрасте двадцати четырёх лет, всё в том же дворе, только возле двадцать второго дома. История длинная, может, он сам вам расскажет. Отведёте в Переяславский дом, в первый подъезд, самый высокий. Инга встретит на улице.

– А если её кто увидит? С её-то лицом?

– Да не дура она! Не увидит её никто, не волнуйтесь.

– Вы знаете, вот что спросить собирался: а не надо ли мне на могилы сходить, навестить этих всех, вызволенных?

– Вы с ума сошли? Эти все – рядом с вами. Вы и так устаёте. За могилами смотрят сторожи кладбища.

– А родственники?

– Отошли уже. В мир и-ной.

– Ясно, всё понял. Идти мне, наверно, пора.

– Действительно, вам бы поспать. Да и я притомилась.

Её гость побрёл к выходу, вновь обратив на перья внимание. Остановился.

– Иеремиила, а почему у вас нет крыльев?

– Упразднили, – машинально ответила она. – Идите-идите. Мне надо ещё прибраться.

Он спустился по тёмной лесенке в толщь подъезда и оглянулся, как будто пытаясь припомнить что-то, но так и не вспомнил, – затопал дальше к себе, в квартиру, размещавшуюся под башенкой аккурат.

Там его, всё-таки, осенило: «Эх, забыл, как теперь с Михалычем? Домино второй раз? Глупо. И нельзя ж всё время прогуливать». Потом успокоился: «Михаил важней Михалыча», и лёг.

Днём, поспав четыре часа, вызволитель пошёл за продуктами. Сразу у подъезда увидел труп мужчины, столпившихся вокруг причитающих старушек и въезжающую в переулок «скорую помощь». То, что мужчина мёртв, откуда-то было известно дяде Лёше с абсолютной точностью.

Сбоку юркнула тень – злая, чёрная, и вылетела вперёд вороной, метнулась к мусорным бакам:

– Ка-р-р.

С ужасом сглатывая сухой ком, дядя Лёша поймал в мозгу мысль: «Почему, почему воронья зараза безнаказанно всех контрапупит?»

Стояла отравная духота, деревья сгрудились вдоль улицы мёртвыми мётлами, тоска разливалась между стволами. Волоча к магазину ноги, сторож сам почти умирал. Но, слава Богу, что-то сдвинулось с мёртвой точки: дунул ветер, на открывшейся Каланчёвке звякнул трамвай, и глас Иеремиилы корвалолом влился в задохнувшийся было мозг: «Всему своё время. И Смерти не станет».

IX. Врачеватели

Дядя Лёша явился на работу раньше времени. На столике, за которым обычно пили чай, лежала коробка с домино. Вскоре явился Михалыч, а следом и Сеня.

– Ты глянь-ка, Сень, – заговорил Михалыч, – предыдущая смена в наше домино играла.

– Так и мы сегодня сыграем!

– А сторожить кто будет? – нелепо вопросил Алексей Степанович.

– А чего ТЭЦ сторожить-то, Степаныч? Ну кому она нужна? А потом, ну не глухие же мы! Стрелять начнут – выйдем! – Михалыч заржал и похлопал дядю Лёшу по плечу.

В одиннадцать с копейками сторож отлучился со своего поста и решительными шагами сокращал пространство-время до факта нового вызволения. Дневная духота сгинула, воздух полнился прохладой. В ней, а по сути – в открытом космосе, у здания лаборатории значился немыслимый субъект… на безлюдной улице, ночью – не то что ни к селу, ни к городу, а вовсе дико – старичок в паршивой кепке с вытянутой пятернёй, просящей милостыню.

– Подайте…

Дядя Лёша протёр глаза. Полез в карманы. В том, где сидела бутылочка, пребывала и сумма денег – примерно на хлеб с молоком и картошкой.

– Держите.

– Спасибо. Не думайте. Нет, вы не думайте, ступайте, куда вы шли, и спасибо… – Старичок прослезился, отвёл глаза и чихнул. – Пух тополиный. Идите.

– Ладно.

Обогнув двадцать четвёртый дом, вызволитель вгрузился в мокрую темень насквозь изученного двора, посмотрел на часы: до полуночи оставалось целых сорок пять минут; включил фонарь.

– Кто тут мёртвый, но живой?

Он подошёл поближе к двадцать второму дому, осмотрел его. О старичке не думал. Зачем думать, ясно: старичок подослан ангелом для ободрения. И вызволитель впрямь бодрился, осматривая дом, а дом – осматривал его.

Особнячок в стиле модерн с белёхоньким декором, с высокой, выдающейся центральной частью и крыльями-раз-два, игрушка же игрушкой, молчал окошками бессветных комнат, покинутых до утренних часов, – комнат комитета по развитию чего-то. Чего – дядя Лёша не помнил. Он подумал, что дом этот вряд ли создавался для жилья, поэтому особнячком его именуют условно, а Михаил, видимо, расстался с жизнью на рабочем месте. «Да какая мне разница?» – одёрнул себя и снова стал монотонно повторять надоевшую фразу. Когда он, в конце концов, выкрикнул: «Кто тут мёртвый и не собирающийся оживать, ёлы-палы?», к его ногам, как бы нехотя, подплыла долгожданная тень. «Молодец», – и взглянул на часы.

– Ничего себе.

Оставалось минут тридцать пять. Сторож вник в циферблат понастойчивей, чтоб убедиться. Всё точно.

– Ждём. Крутить колёсико нам нельзя.

Вздохнув, вызволитель заметил пустую лавочку, облепленную кустами сирени.

– Давай посидим, может?

Сделал шаг. Тень покорно двинулась следом, сторож шагнул смелее и через тридцать секунд уселся на весёлые, разноцветные, дружно приколоченные к железным остовам реечки. Некоторые из них, правда, были утрачены.

Тень Михаила пристроилась в лохмотьях первого тополиного пуха, у ног… Сидевший передёрнулся от чувства неловкости, перепроверил время: оставалось тридцать минут, минут! Никуда не денешься. Мимо прошёл молодой человекообразный шкаф, небритый и лысый, ошпарив презрительным взглядом и высморкавшись на асфальт. «Фу». Шкаф углубился во мглу… шёл в дом с изюмом.

Минуты через четыре дядя Лёша принялся замерзать. Встал с лавочки. Тень тоже зашевелилась.

– Давай, Миш, пройдёмся немного.

И сторож замаячил по двору. Не его мужская тень ходила следом. Собственной, считай, и не было. Привиделось: чуть в стороне, вдоль стен особняка скользит ещё одна. Остановился и плеснул туда карманно-батарейным светом. «Нет. Померещилось».

Он шагал и шагал, заложив руки за спину, задумавшись о старичке, поглядывая иногда на часы, но машинально и не фиксируя на них внимания. «Я его и не увижу, кто он, старик. Никогда не увижу».

Тень перестала плыть рядом, её понесло вокруг сторожа. Подъехала и вторая тень, вынудив отрезвиться; сообща они оцепили его, не прекращая двигаться по асфальту, по часовой.

– Откуда второй? А, это не человек.

Тень Михаила наползла на ботинки, яростно колыхаясь; вызволитель поднёс к глазам руку с часами, вздрогнул.

– Сказали ж, не думай.

Дрожащими пальцами он свинтил с бутылочки крышку и выронил – ёмкость и крышку – на Михаила. Слёзы ангела разлились по человеческой тени. Минутная стрелка ткнулась в четвёртую рисочку.

…Вытирая со лба влагу стресса, дядя Лёша присел на землю, откуда, без лишнего пара и дыма, восстал молодой и высокий, с длинными угольными глазами, с чернильными волосами, свободными, широкоплечий, в светлой рубашке, мрачных и запылённых брюках. Спокойно, но в то же время с досадой, Миша взирал на сторожа, потирая правую кисть.

– Больно же. Бутылочка, хоть и ангельская, стеклянная как-никак.

Оба уставились на отлетевшую ёмкость; не разбившись, она светилась по-прежнему.

– Не потеряешь такую, – заметил вызволенный.

– А время я… Я время потерял. Извини меня, задумался.

Михаил протянул ему руку, тот схватился, поднялся и пошёл за флаконом.

– На стекле ни пылинки.

– Дайте взглянуть.

– Извини, я не знаю, можно ли.

– И не нужно, – улыбнулся Михаил.

– Я прошу: извини. Нехорошо получилось в принципе. – Он смущённо спрятал флакончик в карман.

– Бросьте. Куда мы теперь?

– В дом на Переяславку.

– Идём. – И новобранец шмыгнул носом.

– А кто вторая тень? И где она?

– Да пёс мой. Всё, усвистал куда-то. Сам разберусь попозже.

– Нет-нет. – Призадумался на минуту, а потом заглянул в бутылочку и увидел на дне пару капель. – Позавчера я такое чудо-юдо оживил, что собаку надо обязательно. Тем более твою. Вашу. Давайте искать.

– Хорошо. Брэм, ты где? – Хозяин наклонился. – Откликнись! Ох, ты. Так-то лучше.

Дядя Лёша направил свет вниз: вблизи от вызволенного пытались подпрыгнуть и виляли хвостом.

– Сейчас всё будет.

И мельтешащий силэут сдобрился оставшимися каплями и распрямился без замедлений, поднялся на задние лапы, упёршись передними в грудь Михаилу, лизнув в подбородок.

– Овчарка, – повеселел дядя Лёша. В неотложном прыжке пёс лизнул в лицо и его и отошёл за хозяина.

– Редкая для наших краёв порода.

– Это, может, в ваше время редкая была. Ты погиб до Второй мировой, должно быть. Сейчас немецкие овчарки…

– Эй ты, там! С кем базаришь, мужик?

– Здрасьте. Какая разница? – буркнул автоматически сторож.

От дома с изюмом пахнуло спиртным.

– Чё ты? Какая разница? – Лысый недавний шкаф вывалился из гущи, накренился с другой стороны от вызволенного и схватил вызволителя за воротник. – А психов я не люблю, и харю им бью, уяснил? Ты куда, псих ты, пялишься?

И шкаф как следует тряхнул психа. Из карманов, слава ангелам, ничего не выпало; Михаил поспешно вытащил из правого кармана огненный флакон. По жилам молодого человека помчался золотистый свет, и вскоре весь он засветился, как лампа, – в орган зрения шкафа, ошарашенного, но никак не выпускавшего из рук дядю Лёшу.

– Сам ты псих, – сказал Михаил и медленно потянул святящуюся растопыренную ладонь к небритому квадратному лицу. Шкаф не слышал слов Михаила, но руку видел. Вторая ладонь легла на макушку пса, тот вышел вперёд, засветившись втройне, в придачу язык высунув.

– Да идите вы все. – Шкаф выпустил жертву, со скрипом попятился и завалился во мрак.

– Ох… Благодарю! – Сторожева рука выпросталась к спасителю, Миша вложил в неё бутылочку и погас. – Я пожать хотел.

– Успеете. Как вас зовут хоть? А то не представились.

– Недочёт. Алексей Степанович меня зовут.

– Очень приятно. А нам как срочно надо быть в том доме?

– А что?

– Я хотел по Каланчёвке прогуляться. Я там жил.

– Так пойдём! Часок прогуляться никто не помешает.

Сторож кивнул на арку, зевавшую под домом с изюмом, еле видимую. Брэм первый засеменил к ней для пущей безопасности. Когда проходили мимо выгоревшего дома-уродца, Алексей Степанович вздрогнул всем туловищем.

– Да, неуютное зрелище, – заключил Михаил.

– Снаружи нормально. Внутри кошмар. Нам направо.

Арка дома взевнула путников, обдав сыростью, те с неприязнью одолели её нутро и очутились под взорами пантелеевских фонарей. За рукавом Индустриального проезда вызволитель решился расспросить нового друга:

– А чем ты в жизни занимался?

– Хотел заниматься, да не успел, – усмехнулся вызволенный. – Отец мой биологом был, а я на ветеринара учился.

– Так, значит, неспроста у тебя оказалась собака редкой породы? – Брэм обнюхивал тем временем кусты, высаженные вдоль забора французской школы. – Жалко, что школа не немецкая.

– В смысле?

– В ней французский учат, поэтому школа называется французской. А овчарка-то немецкая у тебя.

– А-а… А это что за дом? – Напротив школьного двора из полутьмы выглядывал фонящий напряжённостью домик неизвестного времени постройки и неопределённого цвета. – Я не помню, был он или нет, когда я жил.

– Я тоже как-то на него не обращал внимания. Не помню, что там.

Собеседники шли медленно, а тут и вовсе остановились. Брэм озирался на них из кустов.

– Кто-то стоит на крыльце, курит, – заметил сторож.

– Вам помочь? – послышалось с крыльца. Куривший сдвинулся с места.

– Да не-ет… Мы обсуждаем, что не знаем, что в домике находится.

– С кем обсуждаете-то?

Дядю Лёшу бросило в пот.

– Да так, – прогундел он.

– Тут находится психоневрологический диспансер, – вкрадчиво ответил мужчина.

Грузный, высокий, с тёмной бородкой клинышком, он выглядел настолько уставшим, что глаза за толстыми стёклами очков незнакомца не могли оживить ни лица, на котором сидели, ни лица, на которое пялились. Второе лицо поторопилось обезопаситься:

– Я что-то устал.

– Может, помощь нужна?

– Нет. Пойду-ка посплю.

– Хорошо. Но вы заходите.

– Спасибо.

Весь как есть живой стоявший рядом Михаил обратил внимание на странно сжатый в пальцах незнакомца бычок – незнакомец не хотел с ним расставаться, удерживая руку с бычком на уровне груди. И дядю Лёшу с Михаилом ненадолго примагнитило бычком.

– Ваш бычок погас, – очухался сторож и потихоньку двинул прочь, сопровождаемый широкоплечим псевдодиагнозом и вконец заскучавшим у школы Брэмом. На Каланчёвке осмелился зазвучать:

– Ёлки, боже мой, мозгоправ.

– Да и ладно, – усмехнулся Михаил. Усмехнулся во второй раз, в третий и – расхохотался, вызвав Брэмов лай.

– Не смешно. И ты туда же – развилялся хвостом. Оторвётся.

Брэм понял, фыркнул и убежал вперёд.

– Извините. Интересно, зачем караулит во тьме? Психов, правда, ловит?.. Ха-ха.

Но Алексей Степанович не успел разозлиться на шутника как следует; проорала «скорая», на всех парах размазав голубя у тротуара. Погасло два фонаря.

Улица ахнула серым порывом ветра. Сказать было нечего. Михаил шёл некоторое время абсолютно молча, и дядя Лёша приходил в себя, Брэм шуровал неподалёку, обнюхивая каждый куст. И они миновали дяди-Лёшин переулок и Каланчёвские малоэтажки, которым жить, как думалось, недолго оставалось. Когда пересекли трамвайные пути и приблизились к гостинице «Ленинградская», вызволенный явно оживился:

– Какую штуковину отгрохали… Ух ты. Нам надо под железнодорожный мост. К вокзалу. Казанскому. Я жил в доме напротив.

Воистину обалдевший сторож, потрясённый фактом игнорирования Михаилом куда более новаторских, чем гостиница «Ленинградская», зданий, вяло уточнил:

– Адрес какой у тебя?

– Рязанский проезд, дом номер… не помню.

– Ты говорил, на Каланчёвке жил.

– Практически.

Пройдя под мостом, троица достигла Казанского вокзала, шумно её сопроводившего до перекрёстка с Новорязанской улицей. Через дорогу лежал распахнутый двор, отдыхая в преддверии долгостенного здания.

– Вот он! На месте!

– Ясно. Домище красивый. И на корабль похож.

Двое экскурсантов уставились в окна центральной лестничной клетки, выделявшиеся сказочной шириной, отсюда и возникал статус центральности. Тригонометрически окна клетки занимали положение, тяготеющее к углу. Сам дом, имевший угловую форму плана, боковую сторону туловища вытянул вдоль проезда и моста железной дороги, а лицевой он дышал во двор (по сути – изнаночной, не лицевой; с дверями подъездов, стеклянными шахтами лифтов, приделанными позднее. Нечастое для природы явление: лицо наизнанку). «Располагает честностью, – взбреднулось Алексею Степановичу. – Его, должно быть, от вокзала отгораживал снесённый дом». Отлепившись мыслью от здания, дядя Лёша сосредоточился на бывшем жильце: «Что у него на душе, а?.. Да… Смотрит, не оторвётся. Волосы длинноватые больно для его времени, или придумываю. Не рассмотрел. И смоляные. Похож на татарина. Район-то у нас татарский, мечеть на проспекте Мира – всю жизнь. Что ж. На ветеринара учился… Глаза неземные, не… нет, да… недобрые».