Исповедь

Юра Мариненков

Исповедь

Пролог

В заснувшем мире тянется и никуда не спешит 2043 год. Прошло 16 месяцев и 21 день с того самого момента, когда что-то за несколько размазанных тьмой суток смело вместе с собой всё живое, оставив лишь жалкий, теперь никак не способный заново адаптироваться, человеческий вид.

То, к чему всё быстрее подходила цивилизация, настало именно в тот момент, когда никто уже не ожидал и не мог представить, что в этом мире ещё может быть что-то хуже. Ежедневно тянущуюся рутину, каждый, всего за несколько десятков часов, сумел заменить непривычной паникой и желанием выжить.

Кажется, что все уцелевшие обречены. По крайней мере, так часто думает герой книги, в прошлом бывший священник, а в настоящем, лишь небольшая частичка грязной пыли, желающая отыскать своё пристанище или хотя бы знать, что оно на самом деле существует. Его новая жизнь начинается со старых страниц, которые каким-то образом пытаются не растерять то, что ещё недавно жирным шрифтом было вбито навсегда.

Место, созданное больше ста лет назад для всех, кто был гоним, теперь заново оживало. В нём и начинается новая жизнь, в которой приходится всё делать по-другому.

Отныне, в мертво серой пустоте нет ничего, кроме страданий. Именно они и ждут каждого, кто хочет что-то знать.

Всё это новое время, которое прошло, окутывает лишь одно главное слово – неизвестность. Именно она заставляет героя доживать свой и без того неудачный век, холоднокровно давая свет в моменты, когда окончательно кажется, что вокруг лишь тьма.

Глава первая

Евангелие от Марка 13 глава

Мк 13, 1 Лк 21, 5 И выйдя, Иисус шел от храма; и приступили ученики Его, чтобы показать Ему здания храма

Мк 13, 2 Лк 19, 44 Лк 21, 6 Иисус же сказал им: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено

Мк 13, 5 Лк 21, 8 Еф 5, 6 2 Фес 2, 3 Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: "я Христос", и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это – начало болезней.

Мф 10, 17 Мк 13, 9 Лк 21, 12 Ин 15, 20 тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец.

Мк 13, 21 Лк 17, 23 Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там, – не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого

Ис 13, 10 Иез 32, 7 Иоил 2, 31 Мф 24, 29 Лк 21, 25 И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются

Зах 12, 10 Мк 14, 62 Откр 1, тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою;

Мк 13, 30–31 Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет;

Ис 51, 6 2 Пет 3, 10 небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут.

– Что читаешь, брат мой? – спросил тихий голос.

Рома медленно поднял свои уставшие глаза вверх и уставился ими прямо в нательный крест, немного виднеющийся под густой, полуседой бородой. Смотреть ещё выше сейчас для него было чем-то очень тяжелым. Эту ношу нельзя было сравнить с перелистыванием страницы или же с тяжелыми, болезненными вдохами, которые в последние месяцы он старался делать как можно реже.

– Что простите? – неуверенно и даже с какой-то опаской спросил он высокого, взрослого мужчину, уверенно продолжавшего стоять над ним, с гулким звуком выпуская пар изо рта.

Через пару секунд, когда золотой крест выстрелил отражением от тусклой свечи ему прямо в глаза, он толи от злости, толи от безнадеги, все-таки поднял их на самый предел, выше куда уже никак не мог. Поначалу не получилось сойтись со взглядом отца Михаила, лишь стараясь смотреть куда-то рядом, куда-то туда, где было более спокойно.

– Что это у тебя такое в руках? Ну-ка, можно взглянуть? – всё так же спокойно и с небольшим интересом спросил этот уже давно зрелый священник, который казался единственным теплом в их темном, навсегда лишенном свете, месте.

– Да, конечно, держите, – с небольшим усилием протянул её Рома, даже пытаясь немного привстать, в надежде, что спина не выстрелит снова, так как теперь это было явлением абсолютно нормальным.

– Даа, – протяжно и удивленно сказал отец. – Евангелие от Матфея. Довольно хорошо сохранилась. Честно сказать, не припомню, чтобы раньше ты имел её здесь.

– Это отца Гавриила.

– Тогда всё ясно. Да, помню, как он любил это перечитывать. Что-то его душа находила в этом очень ценное, – с улыбкой на лице проговорил отец, отводя свой интересный взгляд от книги на её нового хозяина.

– Я нашел её в его личных вещах. Как-то всё же решился заглянуть туда. Уж больно было интересно. Думаю, отец Гавриил меня бы простил, – с небольшим грузом вины сказал Рома, протягивая последнюю фразу.

– Конечно, брат. Я думаю, он и хотел, чтобы ты взял её себе. Читай на здоровье! – как-то тихо и неожиданно приятно сказал отче, быстро уходя в темноту и не давая успеть слезам навернуться на глаза, в которых уже были отчетливо видны воспоминания.

В этот редкий момент Рома успел взглянуть ему в лицо. Он с какой-то легкостью переборол себя и легким, спокойным взглядом успел уловить его живые чувства. Ему сразу вспомнилось, как отец Гавриил любил настоятеля и как всегда помогал ему во всем, даже в последние свои дни, молясь больше всего за них обоих.

Все уважали отца Михаила. Этот человек, идущий уже по шестому десятку, всегда казался молодым в душе. Его никогда не покидало ощущение ограниченности времени, которое не было присуще обычному священнику. Для него всегда жизнь текла быстрее, чем для других. Его душа никогда не подавала слабости и чувства смирения с какими бы то ни было жизненными ситуациями. Там, где другой священник оставил бы всё на волю божью, отец Михаил до последнего старался сделать всё сам, но с помощью Господа. За это его и уважали все братья, жившие в монастыре. Все те, кого уже не было в живых.

Рома сидел в своем углу их подземного храма на жестком, давно и полностью продавленном матрасе, укутавшись в грязный и тяжелый шерстяной матрас, надеясь, что хоть так вечная мерзлота не сможет добраться до его больного тела. Сил двигаться, как отец, он в себе найти никак не мог. Даже смотреть порой на то, как тот что-то делает в их подземелье, было тяжело и стыдно.

Уже как пару дней настоятель занимался тем, что реконструировал их выход из под земли наружу. Действительно, эта дыра, что сверху была закрыта небольшим куском металла, а внутри несколькими, почти полностью сгнившими матрасами и чем-то вроде гнилого, деревянного каркаса, никак не вызывающим ощущения безопасности и уверенности в том, что кто-нибудь не спустится к ним туда вниз. Хотя, на самом-то деле, почти никто из живущих здесь, уже особо ничего не боялся. Разве что, сам Рома. В последнее время, в виду его плохого самочувствия, он как-то стал хоть немного переставать думать об этом. Лишь только когда сильный ветер был слышен где-то там, за этими матрасами на потолке, он мог насильно посмотреть туда, что-то представляя и задумываясь. В остальном же, все боялись лишь одного – того самого страшного судилища, ожидаемое каждого. Уже как примерно год такой страх пленил их головы больше, чем когда-либо раньше. Когда к отцу Гавриилу постепенно стала приходить болезнь, он думал об этом, как казалось Роме почти всегда. Даже в разговорах с отцом Михаилом или же с ним самим, всегда ощущалась та самая честность, которая не постигала обычного, здорового человека.

– Брат мой, – вдруг тихо и с полной уверенностью в голосе сказал отец.

– Да, отче.

– Как ты себя чувствуешь? – неожиданно для его послушника спросил он.

– Уже лучше, но вот кости ещё правда ломит. Да и грудь заложена. Как-то странно это…

– Что странно?

– Что лучше не становится, – очень тихо, с глубокой грустью и унынием промолвил Рома.

– Брось ты эти мысли, брат мой, – быстро проговорил отец и быстрым шагом поспешил из своего угла к его почти такой же темнице. – Ты что это такое думаешь? Грешишь, брат мой. Ой, как грешишь, – грустно произнес он. – Ты у Бога то сил просишь? Просишь, чтобы он тебя услышал? Просишь, чтобы он тебе милость дал?

– Прошу, – тяжело сказал тот, в глубине себя как-то неаккуратно пытаясь скрыть все те мысли, что даже сейчас распространялись по нему быстрее любой болезни.

– Больше значит проси! Я за тебя прошу! Каждый день, каждую свободную минутку за тебя молюсь! И ты проси.

– Правда? – удивленно, с каким-то отражением отчаяния в глазах, всё же через «не хочу» спросил он глядя прямо на старца.

– Ну конечно. Ты же брат мой. Я же тебя больше, чем себя люблю. Ты же для меня спасение.

Рома немного застыл в своем взгляде, старательно пряча его где-то рядом с темными стенами за лицом отца Михаила. Он даже не знал, что и ответить? Что можно и вообще, что нужно говорить в таких теплых ситуациях, когда повсюду и даже под шерстяным одеялом присуще место лишь холоду.

– Спасибо отец. Храните тебя Бог!

– Брат, помни, мысли такие – настоящий грех. Ты найди в Евангелие, что у тебя в руках «житие апостола Иоанна». Помнишь, что он говорил?

– Рома ясно посмотрел ему в глаза, конечно же зная те самые строки, о которых идет речь и через силу поднялся всем больным телом и нехарактерно для него обнял стоящее напротив теплое тело.

Отец Михаил не ожидал такого, да и, пожалуй, сам он такого никак не ожидал от себя тоже. Видимо, он уже находился в таком состоянии, когда, как казалось, дьявол захватил большую часть его сомнительных мыслей.

– Помню, отец Михаил. Прекрасно помню, – сказал он, будто из последних сил прижимая единственного оставшегося в живых, священника. – Просто я… устал, отче. Настолько устал, что силы меня покидают лишь только при осознании всего того, что происходит.

– Ну не переживай, брат мой. Бог дал нам силы, чтобы мы жили и чтобы молились. Нужно радоваться этому. Бог дал нам шанс искупить грехи свои. Бог очень милостив к нам. Помни это, брат.

Рома поглядел своим уставшим взглядом на отца Михаила, будто бы открывая ему всего себя и пуская его даже в те темные места своего сердца, смотреть на которые, порой, он сам не всегда решался.

– Спасибо тебе, отец Михаил, – ещё раз повторил он.

– Не стоит, – тихо вымолвил из себя тот, будто бы видя его душу на сквозь, – Бог так милостив, брат мой, что нет греха, который бы он не простил. Помни это.

Настоятель развернулся и пошел в свою сторону темного помещения, немного раздувая легкий запах ладана из кадила, висящего у иконы божьей матери и легко колыша остатки свечей, догоравших после утренней литургии и не давая ему забыть тем самым, где ещё находится?

Рома снова присел в свой, хоть немного уютный угол и насильно, тяжело вздохнув, взял в руки Евангелие. Он смотрел на страницы книги и не видел в них сейчас ничего. Его глаза юудто бы смотрели сквозь неё, видя лишь яркий, во множестве свеч, силуэт настоятеля, который по-видимому, собирался наверх и что-то искал в своих коробках с инструментами.

Он смотрел на него и с внутренней болью вспоминал какие-то моменты их раннего, совместного жития. Ему лезли на ум моменты, когда раньше, ещё в светлое время, отец давал ему лишь самую низкую, как считал он, работу. Тогда, на богослужениях часто приходилось читать заупокойные записки, либо же записки за здравие. Прихожан всегда было столько, что к субботе этих, как считал он, не особо важных бумажек, набиралась целая коробка. Рома вспоминал сейчас, как тогда злился на него почти за всё. Особенно за то, что тот вечно назначал его самым ответственным в этих делах. В храме тогда было достаточно послушников, которые с легкостью могли бы делать это и были бы рады, но не он. Как тогда ему думалось, что это таинство всегда мешало приблизиться к Богу во время Богослужения настолько, насколько хотела его душа.

Сейчас задумываться приходилось лишь на тем, зачем же всё-таки отец делал это? Ведь, он же видел, как его тело страдало? Ведь, он же всё это видел. Чем глубже Рома нырял в омут тех былых и холодных воспоминаний, тем меньше у него оставалось воздуха для настоящего. Сейчас же, после всего того, что произошло, отец Михаил, по его мнению, стал другим. Он стал тем, кем его всегда хотел видеть его послушник. Именно таким добрым, любящим и понимающим.

– Я с вами, подождите – тяжело прокричал Рома куда-то в темную пустоту, где был другой конец их подземелья.

– И зачем тебе это? – тихо, с чувством сожаления спросил отец.

Он даже не понял, как этот больной так быстро дошел до другого конца помещения, ведь обычно, с его хворобой, это заняло бы как минимум минуту.

– Надо, – почти бесчувственно, резким и ясным, характерным для него тоном выразился он.

Тот поглядел именно таким взглядом, какой послушник никогда не любил. Нельзя сказать, что это пронизывало Рому до последних живых нервных клеток или же заставляло всё-таки признаться в настоящей цели. Просто он знал, что глаза настоятеля способы заставить его как минимум раз задуматься над тем, что он делает? Это и был его страх. Страх понимания.

* * *

Поднявшись наверх, тот первым делом попытался сделать пару глубоких вдохов, в надежде на то, что маска сможет пропустить через себя хоть немного свежести, удивив его забитые сыростью легкие. Всё было безуспешно. Чувствовался лишь давно продышавшийся поролон и легкий, никак ещё не приевшийся запах резины.

Внутри пустого и полуразрушенного храма царил холод. Ледяной ветер дул с такой силой, что свист, встречающихся под полуразрушенным куполом ветров, заставлял оборачиваться от легкого испуга. Это было только начало. На выходе из помещения можно было держаться на ногах только благодаря своему настоятелю. Этот крепкий человек держал своего послушника за руку, как своего сына. Только благодаря отцу тот имел не так много страха и куда больше надежды, смотря лишь в сторону, куда они шли. Так этот по-настоящему старый и почти отживший своё необычный, седобородый человек выходил обычно раз в три-четыре дня. Он шел помогать людям, а они ждали его, чтобы помочь ему. Зачастую, в такие тяжелые моменты Рома вспоминал почти ежедневно проговариваемую фразу – что, если бы не он?

В первые месяцы после произошедшего все настоятели, по большей части монахи, проводили своё время лишь в молитвах, думая почти одинаково о всём, что происходит наверху. Тогда же, довольно быстро, запасы пищи начинали заканчиваться. Даже когда уже оставалось совсем немного, большинство из них не особо волновалось за это. Они принимали это как божью учесть. Как то, что должно было случиться. Но, в итоге большинство из них прожили потом ещё целый год и всё благодаря лишь ему. Он был первым, кто выбрался наружу и первым, кто нашел другую жизнь. Для всех тогда это было как большой и свежий глоток воздуха, особенно когда задыхаешься от неизвестной болезни в сыром помещении. В месте, где стоял их храм, когда-то жило небольшое село, примерно в триста человек. Теперь же из них делали это место еле дышащим лишь примерно двадцать.

Шагая по вымерзшей земле, Рома вспоминал, как из домов выходили люди и бежали к ним, становясь на колени. Как умоляли о том, чтобы их исповедовали и причастили. Ему сейчас казалось, что тогда отец Михаил знал всё то, что будет. Что он знал, как люди будут им давать за это хоть какую-то пищу. Он знал.

– Пойдем сначала до Степановых? – не отворачивая лицо от потоков воздуха, донесся спереди его кричащий навстречу погоде голос.

– А что там у них? Вы же недавно к ним ходили. – Так же громко, навстречу ветру, ответил Рома.

– Разве это имеет значение, что я там недавно был? Это означает, что людям не нужна помощь? Пока силы есть, буду всех посещать, с самого начала. Я просто за тебя волнуюсь, брат мой. Ты там как, дойдешь?

От таких слов отца ему становилось одновременно страшно и приятно. Мучительную боль, которую только больше, как огонь, раздувал сильный ветер, гасило глубокое и приятное чувство искренней доброты. Ведь теперь уже нельзя было надеяться на то, что кто-то даст им хотя бы ложку какой-нибудь еды или хотя бы чистой воды. За всё время, что царил полумрак, всё только ухудшалось. С каждым месяцем в домах отцу открывало всё меньше выживших, а те, кто решались, только больше отдавали в ответ лишь приятные слова благодарности. Поначалу было непросто видеть его, приходящего после очередной вылазки, в которой как обычно бывало, обнаруживались новые усопшие. Он не был из тех смелых братьев, кто выходя наружу и стуча в дверь уходил после долгого и безответного молчания. Этот седобородый мужичок выламывал её, ещё больше удивляя своих братьев, отпевая всех так, как считал нужным.

Степановых Рома особо не любил. Их семья была самым настоящим олицетворением чистейшей, как слеза ребенка греховной жизни, которые как и другие решились застраховать себя на случай всё-таки существования хоть какой-либо жизни после их ада и как считавших, имеющих забронированные четыре места где-то в более светлом и теплом мире.

Сегодня они открыли им не с первого раза. Даже через сильные порывы ветра, было слышно, как где-то в подвале летит кухонная утварь, дополняющаяся, конечно же, самыми банальными матами и бытовыми шлепками по телу. Рома в какой-то момент решил намекнуть отцу, что может быть в следующий раз, но не успел. Тот ударил по двери с такой силой, что весь шум внутри резко прекратился. Первую минуту не было слышно ничего. Казалось, будто так и было или может тем самым он помог им. Так, через дверь, нести божью благодать мог не каждый.

– Отец Михаил. Открывайте, – резко сказал он. – Думаете, что вас никто не услышал? – грубым и куда более громким, но в тоже время абсолютно не злым голосом вытянуло его тяжелодышащее тело.

Где-то там, почти сразу, послышались чьи-то шаркающие шаги. Было ясно, что их знатно напугали. Такой испуг был в настоящее время нормой. Они знали, чего бояться.

После поворота нескольких скрипучих замков и примерно пары минут ожидания дверь всё же открылась и в щель Роме сразу стали отчетливо видны знакомые до жути грубые, женские глаза.

– Отец Михаил, здравствуйте, – открыв шире дверь, проговорила стоящая на пороге уставшая, сильно потрепанная женщина. – Ой, и Ро… отец Роман. Как хорошо, что вы здесь. Я вас очень рада видеть, – ловко и довольно сомнительно проговорила она, пытаясь привести свой вид в небольшой порядок. – Вы что-то хотели?

Такой вопрос для Ромы стал бы полностью тупиковым, если бы он был один. Действительно, когда ещё некоторое время назад к тебе в дом стучался бы священник, то это вызывало как минимум удивление и точно не восторг. В голове сразу бы были мысли, похожие на те самые, возникающие по прибытию полицейского в штатском, который показывает тебе свою корочку уголовного розыска и делает такое лицо, что радость от неожиданного гостя сразу меняет свой курс.

– Да ничего особенного, Валерия. Услышал просто у вас тут крики, да и подумал, что может быть помочь вам нужно, если уж сами не можете что-то исправить.

– Нет, нет. У нас всё хорошо, отец Михаил. Это Эдик как всегда, наделает делов, а потом за ним всё переделывай.

– Не нравится что-то, тогда и переделывай сама! Не хер мне тут указывать! – Донесся довольно грубый, отчаянный и немного хриплый голос из подвала.

– Сиди там и не возникай! А то опять получишь! Раскомандывался тут! Командир кислых щей, бл… – Резко ответила хозяйка дома, остановив себя в нужный момент.

Зачем же так грубо? – довольно спокойно и без какого-либо напряга проговорил настоятель, – вы же такая красивая и добрая женщина и у вас такая хорошая семья, а вы только всё портите этими руганьями.

– Я не порчу, отец Михаил. Это всё он, Эдик. Покоя не дает мне, – резко ответила она, будто бы пытаясь мгновенно оправдаться.

– Знаете, даже не важно, кто из вас кому не дает покоя? Важно, что покоя от этого нет ни у кого из вас и даже у меня.

Никогда ещё слова отца Михаила не могли не заставить человека задуматься хоть на самую малость. Его обычные и простые до предела слова всегда имели необычно большой вес, а чистейшей доброты глаза дополняли, заставляя человека сразу же одуматься. Так же и было с этой женщиной. Первые несколько секунд она стояла в оцепенении, не зная, что и сказать, будто бы делая вид, что не понимает, о чем говорит отец, но потом, опуская свою голову ниже, всё стало ясно. Она уже не была такой смелой и отчаянной. Даже на следующий вопрос мужа- кто там пришел, она уже не отвечала.

Отец тоже какое-то время молчал, ничего не говоря ей вдобавок. Потом немного улыбнулся и на его лице будто бы что-то ожило. Что-то такое, чего, казалось, не хватало в этой семье с самого начала.

– А вы любите его? – вдруг спросил её он.

– Что? – абсолютно не ожидав такого вопроса, переспросила оцепеневшая женщина. – Да, конечно люблю, – без каких-либо сожалений вдруг вытянулось из её рта.

– Так зачем же соритесь?

– Так получилось, отец Михаил. Ну, просто так бывает.

– Да нет, голубушка. Так не бывает. Ты если мужа любишь своего, ты же его понимать тогда должна и прислушиваться. Он же тоже человек, как и ты и тоже может уставать. Даже если он и виноват в чем-то, то зачем же сору такую устраивать? Разве выйдет из этого что-то хорошее?

Она стояла сейчас, будто школьница, которую отчитывают за плохое поведение и недостаточную успеваемость. Было видно, как ей неудобно и как та яростная, красная хозяйка очага уже полностью меняла свой вид.

– Да мы же поругаемся и потом снова жить нормально начинаем, – как-то через полуоткрытый рот, с трудом промолвила она.

– Не уверен я, Валерия, что нормально. Ссоры ведь ваши – простое, житейское дело, – тепло сказал отец Михаил, гладя женщину по её растрепавшимся волосам. – Но те, кто живет нормально, из этих ссор делает выводы и больше не такие же грабли не наступает. Ты попробуй, дорогая, не ругаться с любимым. Попробуй, попробуй. Он тебя злит, из себя выводит, а ты попытайся покой найти. Вот тогда поймешь, что такое нормально и он задумается, когда увидит в тебе настоящую женщину. Ты и о детях то своих подумай. Как они с этим живут, видя это постоянно? Они так же ведь могут потом во взрослой жизни страдать. И будешь ты себя винить всю старость за то, что им такое показывала.

Неподвижное тело стояло, по всей видимости то и дело желая пустить капли слёз, которые уже давно почти пересохли. По телу шли судороги, непонятно, толи от холода, толи от волнения, но было ясно точно, что оно слышит всё, что говорится.

– Лера, кто там? – снова прокричал хрипящий голос и из подвала вдруг вылезла лысая голова её мужа, резко водящая глазами по всему коридору и не знавшая, что дальше делать и говорить?

Муж её к церкви относился примерно так же, как и когда-то к радиации, царившей теперь вокруг. Первое время, он ходил по оставленным домам, собирая там всякие вещи а потом, когда проходили путники, продавал их или же обменивал на еду. Сейчас нельзя сказать, что это плохо или неправильно, но то, что он постоянно делал это без какой-либо защиты, было точно не очень хорошо. Самым первым следом этой дряни были опухоли на его лице и руках, моментально бросавшиеся на вид.

– Надеюсь, вы меня услышали, – сказал отец Михаил и уже собирался уходить.

– А что же мне тогда ещё делать, если опять такое будет? Просто молчать что-ли? – спросила она, словно оказавшись зажатой со всех сторон чем-то опасным и страшным.

– Молится, – сказал отец. – Бог милостив. Обязательно вас услышит. И я за вас буду молиться.

Теперь эти двое уходили дальше, снова сопротивляясь сильному, порывистому ветру. Для Ромы, конечно, такие ситуации сейчас уже не были чем-то важным и стоящим. Для него это, во-первых, было потраченной энергией, которую нужно было чем-то восполнять, а во вторых, усугублением своей болезни. Наставлять на путь истинный тех, кто даже не пускает его за порог, было чем-то, как минимум, не очень толковым, как приходилось думать ему. Он уже представлял то, как если бы они ходили сегодня так несколько часов. Скорее всего, это был бы его последний выход на поверхность. Лишь отец, держащий за руку и тянущий за собой, не давал полностью сдаться и разочароваться во всем. Думалось, что раз для него это важно, значит и для Ромы тоже, ведь это истинная помощь людям. Та помощь, что и делал господь, не желая иметь что-либо в ответ. Он порой думал, что если и остался в мире бескорыстный человек, то только один и сейчас он был рядом с ним.