Дневник призывателя

Так продолжалось до тех пор, пока поселившиеся на соседнем с магазином дереве птицы не вывели птенцов. И один особенно приглянулся стеклянной пичуге. Такой хорошенький, забавный. Она наблюдала за его ростом и все больше влюблялось. А потом увидела, как его учили летать, как он неловко падал, а потом встал на крыло. И больше всего на свете ей захотелось лететь рядом с ним. Это желание было не таким, как прежде, оно заполнило всю ее душу и толкнуло к краю.

Как страшно!

Но он уже летит. Совсем немного и она уже никогда его не догонит.

Стеклянная птичка зажмурилась и рухнула вниз. Расправила крылья, ожидая, что сейчас ее подхватит ветер. Ну же, родной! Милый, научи летать, научи парить, покажи каково это быть свободной и живой.

Тихий звон. Мастер встрепенулся и глянул вниз. Его маленькая бракованная птичка стала кучкой стекла. А птенцы встали на крыло и парят. Им нет дела до стеклянных игрушек.

– Да вот… – виновато улыбнулся я. – Кошмары замучили.

– Как в детстве? – усмехнулся дед. – Не волнуйся, чудовищ под кроватью нет. Я проверял.

Он как всегда шутит. Лучше так, чем когда он гаснет, точно свечной огарок.

– Я бы предпочел их, – положил коте консервов. – Ешь, коть. Ешь, моя хорошая девочка.

– Я бы тоже. Хоть что-то интересное, – дед покрутил в руках кружку и вновь поставил на место. – А ты все никак не дашь имени своему зверю? – он кивнул на кошку.

– Назвать, значит ограничить.

А вообще, в детстве я так и не выбрал, как к ней обращаться. Все имена казались не подходящими. Или просто мне не нравились. Я перебирал их, пробовал всевозможные варианты, но котенок так ни на какое и не откликнулся. А сейчас уже поздно что-либо менять. Она привыкла быть просто котей. К тому же других у нас нет.

– Назвать, значит принять ответственность, – дед строго зыркнул на меня. – Помнится, гостил я в Китае, – старик провалился в воспоминания. – Остановился у знакомого в Датуне. Столица меня не интересовала, городские духи в те времена не прельщали, а тут такая возможность, – он усмехнулся. – Вместе мы поднимались на Хэншань – великую северную вершину. Место, почитаемое и довольно красивое, но в те времена туристов там как-то не особо водилось. Нам это было даже на руку – не нужно было прятаться. В общем, к чему я веду. Водились там духи ветра. Драконы. Ух, и дикие же зверюги. Но была у них одна слабость – человек. Стоило смертному дать духу имя, как их судьбы связывались на всю смертную жизнь. Человек становился якорем и был обязан заботиться о драконе. До этого же они не принадлежали никому. Существо без имени не полноценно.

Его слова рисовали перед моим взором красивых чудовищ, резвящихся в небе. Их чешуя подобна драгоценным камням, голос, точно шум ветра или текущей воды.

Китай… Дневник с нефритовой обложкой. Целый разворот с величественным сапфировым созданием, державшим в одной лапе жемчужину, величиной с гадальный шар. Усатая морда увенчана рогами, как замысловатой короной. Смотришь и думаешь, что вот сейчас зверь сорвется со страниц и побежит по облакам. А он все так же там, на месте, смеется одними глазами.

– Котя спокойно живет и так.

– Кто знает, может без этого она не сможет вернуться.

– Вернуться? О чем ты? Она никуда не выходит, я сотню раз говорил. Домашняя она.

Квартирная. Комнатная. Как какая-нибудь герань или фиалка.

– Да, я так, о своем, о старческом. Плесни-ка мне лучше чайку, – он протянул мне кружку, указывая на закипающий чайник.

Молча взял ее. Поставил рядом со своей и начал рыться в ящике в поиске чая. Так, так, какой я хочу сегодня?

– Дед?

– На твой выбор. Мне как-то все равно. Вкус уже не так важен. Главное ведь с кем пить.

Я кивнул и заварил сибирских трав, дурманяще пахнущих можжевельником.

К чаю достал глиняный горшочек с медом и облепиховое варенье. Печенье, купленное ночью, уже стояло на столе, как и пирожки.

Поставил кружки на стол. Сел напротив старика.

Дед отпил немного и уперся взглядом в меня. Ага, аппетит портит. Я демонстративно проигнорировал его, намазав на печеньку мед. Сладко, как я люблю.

– Ну? Не тяни кота за хвост. Что тебе снилось?

– Кошмар, – отпил и поморщился. Не угадал со вкусом. Хотелось бы чего-нибудь более мягкого. Может, майского сбора или молочного улуна. Ладно, не суть.

– Понял уже, что не райский сад. Дальше, – ему бы дознавателем работать. Хотя кто знает, кем он был раньше. С него станется быть и палачом.

– Теневое метро. Уже не в первой. Но только вчера один из этих снов ожил. Я видел мертвую девушку, которая мне до этого снилась…

Я постарался вспомнить все, чтобы услышать более точный вердикт деда, но тот завис. Информацией он явно делиться не хотел, но что-то не давало ему покоя.

– А ночью вот совсем странное. Там была Вера, наша соседка сверху, – нахмурился и вернулся к началу сна. К старику в лохмотьях, к мужчине, который спросил о том, стоит ли ждать того, кто не вернулся.

– Ты уверен, что видел Верочку? – дед озабоченно крутил в руках крошащуюся печеньку. Положил ее на стол, так и не став есть.

– Абсолютно, – я слегка приподнялся. Напряжение передалось и мне. Прямо как тогда, когда отражение начало отставать от меня. Мне было пять, и деда это пугало.

Потом я сказал, что больше ничего не вижу. Он успокоился, но я солгал. Я все еще вижу порой, как оно живет своей жизнью, как становится черной тенью, как исчезает или оборачивается лисицей. Не знаю, почему именно ей, но так бывает.

– Странно, – дед устало потер виски. Поморщился и вновь нацепил добродушную маску. – Ничего не могу сказать – слышу о подобном впервые. Вот если бы ты спросил о…

Видимо играть роли – это семейное. Но не в этот раз. Сейчас я не готов смириться и сделать вид, что все нормально. Эта ситуация меня беспокоит.

– Тогда может Соболев знает? – закинул удочку и стал ждать, пока дед придет в себя.

Старик чуть не выронил кружку, но стиснул пальцы на хрупкой ручке. Заходили желваки. Его взгляд сменился несколько раз, пока опять не стал привычным, настороженным.

Просчитывать на несколько шагов вперед, да?

– Мог бы и догадаться. Совсем стал старым, начал забывать, что ты в меня пошел. Недооценил, – кивнул он. – Читал, значит?

– Да.

– А как же обещание? – он зажевал губы.

Было такое дело. Маленький я поклялся, что не буду трогать дедовские вещи без его разрешения. А дневники читать вообще только в его присутствии, не подходя к ним даже близко, если какой-то открыт.

– Я вырос, – пожал плечами.

– Заметил, – старик усмехнулся. – А я уже в который раз провалился в воспитании. Совсем не слушаетесь, детишки. Думаете, что все знаете и умеете, можете прожить без стариковской указки.

Его глаза помутнели, и я понял, что это надолго. Если он начнет вспоминать свои косяки, то мы и до вечера не управимся, а мне еще Тошу к Сохе вести.

Сначала он заговорит обо мне, потом о сестре, перескачет на мать, на тетю Агату, а там…

– Если бы я лучше тебя обучал, больше занимался, показывал, как нужно, то…

– Я бы полностью зависел от тебя и ждал одобрения каждого шага, – остановил поток его речей. – Мы сейчас не о семье, а о Соболеве. Кто он?

Улыбающийся мужчина с татуировкой птицы. Руки сложены так, словно показывают пистолет.

Паф.

– Мой старый друг, – дед вздохнул и помрачнел. – О таком можно было только мечтать. Верный, как пес, и невероятно смелый. Он никогда долго не думал, когда кто-то нуждался в помощи. Честно, он был героем. Всегда жил ради других. Надежный работник, бесстрашный солдат. Все его знали только с лучших сторон, и только я видел его настоящего, такого, каким он был, снимая все маски. Я знал его и слабого, и нуждающегося в поддержке. Видел то, как он плакал от бессилия и то, как трясся от ужаса, накатывающего на него после совершенного. Он умел собираться и лезть грудью на амбразуру, а потом долго отходил, переваривая все свои действия. Мне можно было знать его таким, со всеми его слабостями. Для этого же и нужны друзья, чтобы с ними быть самим собой. Он доверял мне. И если я шел в пекло, то он тут же бежал за мной. А потому я чувствовал себя виноватым каждый раз, когда с ним обходились несправедливо. И потому же добровольно уходил в тень, когда сиял Родион Соболев. Он умел собирать вокруг себя людей и поддерживать их дух. Так было и во время войны. Он прошел ее, как полевой медик, от начала и до конца без единого ранения. О монстрах, о другой стороне мира, он правда, не знал. Я не рассказывал. Все же этот удачливый человек был моим другом, и я хотел для него только счастья. Вот только удача отвернулась от него в сорок седьмом. Был убит на Сокольниках обычным вором. Герой и просто хороший человек из-за каких-то пяти рублей… – дед поник.

И я был не вправе говорить что-либо. Я не знал, как бы повел себя, если бы вдруг не стало Тоши или Ларса. Но все же… Как Соболев мог погибнуть в сорок седьмом, если под снимком стоял следующий год. Дед ошибся? Не похоже на него.

Я поднял взгляд.

– А после я встретил его год спустя, – тихо продолжил он, поморщившись.

– Но как? Он же…

– Как и ты. В теневом метро. Вот только он уже не был даже той остаточной сущностью, что ездит в поезде. Он стал контролером. Не знаю как, но в момент смерти его поглотила тьма. Вся злоба и ненависть, о которых я даже не подозревал, вся та боль, которую он скрывал даже от меня. Она перекроила и его тело, и сознание, подчинив своей воле и жажде. Тогда он меня не убил – взыграли остатки памяти. Старался быть живым, рассказал обо всем, попенял на меня, за то, что я ему ничего не сказал о своей тайной жизни, но я так и не смог написать о нем. Не смог заставить себя назвать его чудовищем. Мой друг погиб и тогда я еще не смирился с утратой. Он чувствовал, как я хватался за соломинку, а потому под конец забрал ее. В следующий раз он пробьет мне билет.

– А что…? – я не нашел нужных слов.

– Он? Вариация жнеца. Собирает то, что осталось от людей в нашем мире. Такие жнецы вступают в симбиоз с монстром, позволяя ему рассасывать остаточное явление, забирая основную сущность и поглощая плоть забредших живых, что он назвал «пробиванием билетика». Так что, он все еще там. Будь осторожен. Обреченное бессмертие меняет людей слишком сильно. Особенно после смерти, после того, что они чувствуют в миг перед гибелью.

Старик допил чай и поднялся. Кажется, я задел еще не зажившие раны. Его сознание все еще ворошило старые могилы.

Спросить о чем-то еще, я не успел. В дверь позвонили. Тоша или Мать?

Глава 5. Пепел из глаз

Я молча стоял и смотрел на смущенного друга, выглядывающего из-за дородной спины нашей общей соседки. Впрочем, скрыть всю фигуру Антона ей не хватало роста – она была ему по грудь.

И что же они делают тут вместе? Он опять пытался спросить про Веру? Есть у него такая тяга – обращаться к ней по поводу ее племянницы, когда самого объекта расспросов нет рядом.

Не похоже. Нахмурился.

Тоша, несчастный и взлохмаченный, сразу попытался жестами объяснить, что ни в чем не виноват, а так, мимо проходил, и вообще она была тут раньше него. Я его проигнорировал, но про себя рассмеялся. Он всегда такой – мягкий, добрый, виноватый. Берет на себя ответственность за любое происшествие, будь то случайность или вообще чужая ошибка. Ему порой стыдно смотреть фильмы, а потому он выходит из комнаты на особо напряженных или неловких моментах, будто проблемы не у героев, а у него самого. Но он искренний, и это располагает к себе.

Соседка же совсем другое дело. Она всегда все перекладывает на чужие плечи и прет напролом, как таран, если ей что-то нужно.

Вот и сейчас она громко фыркнула и по-хозяйски распахнула чуть приоткрытую дверь, стараясь оттеснить меня и проникнуть в квартиру. Стоит сказать, что у нее это вполне получалось – я явно проигрывал в стойкости, а так же, в отличие от нее, не хотел применять силу. Зачем?

Да, она была мне довольно неприятна, если не противна, но это все равно не отменяло того, что я младше и явно сильнее. Все же соседка довольно хрупкая, пусть и полноватая, женщина средних лет. Чем-то она напоминала домоправительницу из Карлсона. Ту самую Фрекен Бок. Наверное, этим несуразным пучком, периодически сменяющимся на бигуди, и фиолетовым халатом с крупными цветами. А может периодически появляющейся суровостью и решительностью, что была свойственна той мультипликационной женщине. Или… Да, домомучительница, как говорил Малыш.

– Ох, Санечка, ты даже не представляешь, что случилось! – она по-детски всплеснула руками. Огляделась, будто хотела увидеть кого-то еще, но не найдя никого другого, все же подняла взгляд на меня. И зачем обращается ко мне, если ей это претит?

Я прищурился, посмотрев на ее округлое лицо с росчерками морщин, поселившимися на лбу, щеках и под глазами. Сами глаза у нее были шустрыми, мечущимися из стороны в сторону, как две мелкие тусклые рыбешки. Зрачки расширенные, будто от страха. Что же ее так напугало в подъезде? Могло бы постараться и получше. Но этот хаотичный блеск в ее глазах и покрасневшие веки… Что-то явно было не так. Но что? И интересно ли оно лично мне? Одно могу сказать точно, причина такого ее настроения явно не Антон. Испугаться пухленького и добродушного Тошу нужно постараться, и то вряд ли получится. Тут скорее он испугается.

Однако я думал не совсем об этом. Больше всего меня волновало ее обращение. Почему она назвала меня Санечкой? Взаимной любовью мы точно не страдали, симпатий ко мне она никаких не питала, да и до этого обращалась строго по полному имени, добавляя при возмущении отчество. Так, когда она хотела приписать мне пару смертных грехов, она именовала меня не иначе, как Александром Михайловичем. То есть никакого «Санечки» и в помине не было.

Санечка… Так во сне меня назвала Вера. В жизни же мое имя не сокращали подобным образом. Да и, если честно, то и Сашенькой меня не называли. Все эти уменьшительно-ласкательные проходили мимо меня. Но…

Вера.

– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»…

Перед глазами всплыл облик девушки. Она такая прекрасно-нежная, словно маленькая птичка, и в тоже время пугающая, как старая забытая ребенком кукла. Раскуроченная грудная клетка, заляпанное кровью светлое платье и пересохшие губы, шепчущие мое имя. Может она звала кого-то другого? Все же имя не уникально. Но внутренне я понимал, что она обращалась ко мне.

О чем она никому не расскажет?

Под сенью Всемогущего покоится.

Кровавые цветы, бабочки, становящиеся кляксами от соприкосновения со светом, слепые глаза в темной жиже.

Девушка с изуродованным лицом, мужчина с удавкой на шее, старик в лохмотьях, толстяк, который считает, что не стоит ждать тех, кто вовремя не вернулся домой. Как они все связаны? Что их объединяет, кроме того, что я их видел в метро?

Они все… Мертвы?

Или…

Черт. От этих мыслей в голове начинает пульсировать боль.

– К вам опять приходили сектанты? – Я взял себя в руки. Вот к этой братии у соседки была особая страсть. Они шастали регулярно и пытались поговорить о боге. Каждый раз о новом, но все они были уверены, что именно их бог настоящий. Впрочем, как и в любой религии. Верю, значит, так оно и есть. Истина в последней инстанции.

– Вроде их сегодня не было, – промямлил Тоша. – Моя мама бы слышала.

Я закатил глаза. Эх, Тоша, Тоша…

После визита сектантов сама соседка спешила явить свой разгоряченный лик моему деду и с порога начинала восхвалять людей, с которыми только что пообщалась. Делала она это старательно и яростно, чтобы убедить старика в том, что бог не только есть, но еще и некто способен с ним общаться на доверительном уровне. Однако этому самому некто нужны деньги, а потому нам всем, то есть всем, кто с ней знаком, необходимо продать квартиры и ценные вещи, и отнести все вырученное посланнику бога на земле. Хорошо хоть не сыну Господнему, а то мало ли кем себя эти безумцы мнят.

Дед же спокойно слушал, кивал и тихо вправлял промытые мозги, отпаивая соседушку травами. Так он ждал результата, а потом охотно соглашался со всеми возмущениями и проклятиями уже в сторону самих фанатиков. Он делал вид, что верит в клятвенные заверения гнать сектантов в шею при встрече или вовсе не открывать дверь – ага, никакого доверия незнакомцам. Да-да. Проходили. Но все в этой схеме понимали всю абсурдность и лживость ситуации, а потому я не представляю, как дед ее терпел до сих пор. Да и зачем?

Каждый раз ее хватало ненадолго, и все начиналось с самого начала. Так что если бы не дед, то жить ей где-нибудь в глуши и поклоняться неизвестным псевдо-святым. Если не хуже. Могут ведь и вовсе оставить на улице, заставить просить милостыню или отправить на прииски, как в одной книге.

– Не смешно, – поморщилась она, старательно выделив каждую букву, словно мысленно ставила после них точки – гвозди. Да, я наступил на больную мозоль. Даже можно сказать, станцевал на ней. – Вы, Александр, всего лишь ребенок и не осознаете всего масштаба и ужаса того, что творится не только в мире, но и у нас под носом, – тыкнула в меня пальцем.– Вырастите – поймете. А пока… – она нахмурилась. – Владлен Константинович, где вы? – прокричала вглубь квартиры. Голос ее стал мягче и слаще, будто патока. Чуть наклонилась вперед. Без сопровождения она не шла дальше коридора – хоть что-то хорошее.

Котя тут же высунулась из комнаты, но наученная горьким опытом женщина больше не снимала тапочки в нашей квартире.

Или это только к нам она не заходит самовольно? Все же другие жаловались, что она может и в уборную влететь. Или… Нет, все же подслушанные разговоры – это зло. Никогда по ним не установишь правду, ведь каждый лжет ради своей выгоды. А кто-то просто иначе не может, любит приукрашать свои рассказы, чтобы его слушали.

Ну что ж, жертве спастись не удалось. Я услышал тихий вздох и усмехнулся. Дед всегда ворчал, но продолжал покорно общаться с соседкой и приходить той на помощь. Такая у него натура. Хотя мне она больше напоминает безграничное чувство вины. Но перед кем?

Только перед самим собой если. Как говорила бабушка: «Если мне доведется повидаться с богом, и он спросит меня, перед кем я больше всего виновата, то я отвечу, что только перед собой, ведь любой мой поступок оставлял след именно на моей душе». Так что все в этом мире эгоисты, живущие ради себя и отвечающие только за себя. Остальные люди не их дело.

– Иду-иду, Светочка, – проскрипел дед и нарочито медленно направился к двери. Меня всегда это забавляло. Однако сейчас мои мысли переключились на мать. Обычно она приходит раз в два дня, но сегодня не нарисовалась. Видимо что-то показалось ей более интересным. Если… не мое дело. Все равно придет. Завтра, послезавтра, через неделю. Придет. Я уверен, что с ней все в порядке. Она сможет справиться с любой ситуацией.

Задумчиво покрутил в руках плеер. Странно все это, странно. Или как говорила небезызвестная Алиса: «Всё страньше и страньше! Всё чудесатее и чудесатее!». И мне крайне это не нравится. Да и поделиться своими мыслями с друзьями я не могу. Например, тот же Тоша, стоит ему только услышать о Верочке, растекается по мирозданию, превращаясь во влюбленное желе. А Соха… Соха – это Соха. Добавить больше нечего. Про чувства – это не к нему.

– А Вера…? – тут же смущенно начал Антон, словно услышал мои мысли, удивился своей наглости и покраснел еще больше. Спрашивает ведь постоянно, а все равно жмется, как девица на первом свидании.

Да-а, Ромео уже не тот. Этот будет тихо вздыхать в уголочке, посвящая стихи образу недоступной возлюбленной, и страдать. Никакой уверенности и решительности на любовном фронте. Зато влаги хоть отбавляй – его слюнями и слезами можно создать новый океан. Океан Антон. Соленый и противный.

Но если бы яд предложили Тоше, то он бы сначала посоветовался со всеми, усомнился и продолжил жить, как раньше, мечтая, что любимая сделает все за него. Так что роль принцессы из сказки – его, а не Верина.

Нет повести печальнее на свете, чем повесть об Антоне и Вер… Нет, не красиво звучит.

– Верочка уже убежала, – полуобернулась Светлана, и мы прочли в ее взгляде острое желание того, чтобы мы поступили точно так же и не мешали взрослым людям общаться и пить припрятанную медовуху. Дед, конечно, как обычно все выльет в многострадальный фикус, согласно покивает и спровадит соседушку в ее квартиру, но… Так сказать его миссия на этом будет выполнена, и все останутся довольны друг другом. До следующей встречи.

И мы в этой схеме явно лишние. Тем более у нас и свое дело имеется. Нужно показать Тошке чудо, пока Соха не укатил за новой добычей. Все же вчера он казался мне чересчур нервным, встревоженным и даже на что-то злым. Будто ожидал чего-то плохого. Одно радует – его гнев был направлен не на меня. Иначе…

Я сглотнул.

Хотя куда он денет чудо? Все же…Я передернул плечами и постарался не думать.

Я бы уже избавился от него. Кто знает, что Соха не решил так же? Никто. А потому я мягко подтолкнул Тошу за порог и закрыл дверь, будто поставив некую черту.

Впрочем, любой другой человек, мечтал бы владеть созданием, что поймал Ларс. Достаточно взгляда, чтобы попасть под чары.

– Интересно, куда ушла Верочка, – мечтательно протянул он, как только мы вышли из подъезда, и устремил влюбленный взор вверх, к небу. Ясное и светлое. Но я чувствую, что скоро будет дождь. – Вчера я столкнулся с ней, и мы даже соприкоснулись. Мне кажется…

Заметила ли она его? Сомневаюсь. Случайное касание – это явно не то, что ее будет заботить.

– Саша, Сашенька, мне страшно, – я тону в ее глазах, наполненных слезами. В них столько боли, что я захлебываюсь ею. – Ты ведь спасешь меня? Я никому не скажу, правда. Обещаю.

– Не начинай, – поморщился я. Если Тоша продолжит строить теории, то я еще долгое время не отделаюсь от этого, и всю дорогу до Сохи буду слушать его рассуждения по поводу Веры. О том, что она чувствует и как отреагирует, если он ей признается. И вообще как надо признаваться? А я откуда знаю? Я этого ни разу не делал. Подаренная девочке из моего детства ромашка не в счет. Девочка с повиликой, что была моей подругой целое лето.

– Саш, но ведь Вера…

Для меня она все так же сидела в том треклятом вагоне. В светлом платье и нелепых босоножках. Ее волосы растрепались, глаза затуманились, а губы шептали мое имя.

– Не начинай, – повторил.

Почему она звала меня?! Ни свою тетку, ни друзей, ни кого-то ей знакомого. Даже тот же влюбленный Тоша был бы понятнее, чем я.

Я закусил губу, стараясь забыть этот глупый сон. Это же всего лишь сон, и нет ничего страшного в том, что один из моих кошмаров ожил. Это ведь не означает, что каждый перекочует в реальность. Да?

– Ну, ты не понима-аешь, – протянул Тоша, выпятив нижнюю губу. Какой же он еще ребенок, черт возьми.

– И что же? – я приподнял бровь.

– Она такая… Такая! Ну, просто! И… – он отчаянно пытался подобрать слова, активно жестикулируя. Но нарисовать в воздухе получалось только гитару. – Таких больше точно нет.

– Ага. Диагноз: влюблен. По самые уши. Так что либо признайся ей, либо не засоряй эфир.

Тоша надулся и поник. Со мной спорить он не любил. Как он однажды сказал, я слишком бесчувственный, чтобы пытаться убедить меня в наличии прекрасного. Впрочем, зуб даю, что надолго его терпения не хватит. Тоша и тишина – это несовместимо и даже антонимично. Если он молчит, значит все не просто плохо, а ужасно.

Но признаваться он боится. Будто девушка сожрет его на месте.

Я усмехнулся про себя, но тут же насторожился, почувствовав чей-то взгляд.

Раньше бы я подумал на соседку с первого этажа – старушку с печальными глазами. Она целыми днями стоит у окна и наблюдает за всеми. Смотрит потеряно и несчастно, словно у нее пропало нечто важное и теперь она ждет, подобно щенку, в надежде, что это вернется. Может, сегодня? Или же завтра? Обязательно же вернется, да? И потому его ни в коем случае нельзя пропустить. Она столько ждала…

Однако каждый в доме знает, что тот, кого она так трепетно высматривает и любит, больше никогда не переступит этот порог. Ее муж скончался вот уже как семь лет назад.

Она же не может его отпустить. Любимый до сих пор живет в ее сердце. Она видит его в каждом прохожем, слышит голос в родных сердцу песнях, и улыбается по-детски, когда замечает что-то, связанное с ним.

Все понимают, что она замкнулась в воспоминаниях о совместных днях, а потому относятся снисходительно, общаются так, словно ее муж действительно жив, и подкармливают. Так гораздо проще, ведь уделить немного внимания пожилому человеку может каждый. Это совсем не трудно, но делает ее жизнь гораздо лучше.

Но вчера она легла в больницу на плановый осмотр – дочь настояла, а значит, никак не могла смотреть на нас. Сама дочь? Делать ей больше нечего. Эта вечно куда-то спешащая женщина точно не будет тратить свое время на созерцание прохожих.