Дневник призывателя

Тем временем котя свернулась клубком у меня на кровати и замурчала. Пора бы и мне вздремнуть. Зуб даю, что Антоша начнет колотить в дверь с самого утра и не даст мне отоспаться, так что нужно урывать свое, пока могу.

Но это в лучшем случае. А если мне не повезет, то до него явится мать, а за ней увяжется и соседка, чтобы испортить очередной день своим появлением в самую рань.

Вздохнул и перебрался на постель. Закинул руки за голову и уперся взглядом в потолок.

В детстве я хотел нарисовать на нем звезды, но роста хватало только на то, чтобы портить стены. Обои меняли, но я знаю, что за тумбочкой сохранился кусочек тех самых, привезенных дедом. Они плотные и блестящие, с пухлыми зайцами в передничках и пластилиновыми мишками, покрытыми старательно-кривыми пятнами. Тогда мне казалось, что я делал их красивее, но сейчас понимаю, что лишь разводил грязь.

Осознаю и праведность родительского гнева. Но… В детстве мир кажется иным. К тому же мои видения, которые я не отличал от обычного мира. Так выйдешь на балкон вместе с отцом и стоишь завороженный, а он не понимает, куда ты смотришь. Ну, двор, небо, звезды. Что такого в них? А я видел огромных китов, плещущихся среди звезд, гигантского монстра, шагающего за домами и оглашающего окрестности пронзительным криком. Видел, как на березе чистит блестящие перья ворона с человеческим лицом, и как за спиной какого-то прохожего раскрываются рваные крылья.

Это был мой мир. Сумасшедший и прекрасный, в своем ужасающем воплощени.

Усмехнулся и расслабился, расфокусировав зрение. Да, я чувствую, они уже здесь.

Мои тени.

Сколько их сегодня?

– Надо же… Ты одна? Удивительно, – шепчу, едва шевеля губами. Я знаю, что она и так меня понимает. Ей не нужны слова, голоса для людей.

Тень замерла за занавеской. Привычная, молчаливая и безликая. Но все же где маленькая? В последний раз она приходила с ребенком. Неужели уже выросла?

Приподнялся и протянул к ней руку. Тень покачала головой и отстранилась. Почти ушла в стену.

Нельзя. Прикасаться может только она.

– Есть опасность? – приподнялся на локтях. Принюхался.

Тут же вспомнился того мужчина, что застыл в свете фонаря. Почему-то он казался знакомым. Кем-то, кто пришел по мою душу.

Тетя Агата назвала бы это ощущение паранойей. У нее вообще для всего был диагноз, такой уж она человек.

Тень вновь отрицательно помотала головой. Значит, мне ничего не угрожает.

– Спасибо, – вновь лег.

Вытащил из-под себя тонкое одеяло и накрылся. Мой сон будет оберегать тень. Она не даст никому поселиться под моей кроватью.

Последнее, что я почувствовал прежде, чем окончательно раствориться в сновидении, теплое прикосновение тени к моему лицу. Ласковое, как в детстве.

***

Раз, два, три, четыре, пять,

Я здесь жду тебя опять…

Я стоял на краю платформы и ожидал. Странно. Что я здесь делаю? Это не привычная для меня ветка. Что это вообще за станция? Не припомню ее, несмотря на то, что хотя бы раз был на каждой.

В голове засела тупая игла боли, и я был не в силах сопротивляться ей. Она подчиняла себе и стирала границы. Потому я просто ждал. Кого или чего?

Не знаю.

– Нужно сесть в вагон, – зачем-то сказал я вслух и замер. Встрепенулся и начал шарить по карманам. Плеер. Где мой плеер?

Черт. Забыл.

Вроде бы я оставил его на столе и должен был взять. Он же лежал на… да, на самом видном месте. Но, как говорится, если хочешь спрятать, то прячь перед глазами ищущего. Так никогда не найдут. В итоге я подставил сам себя. Так мне и надо. Нужно было собираться заранее, а не пытаться сделать все перед самым выходом.

Вздохнул и огляделся.

Много людей. Каждый, словно маленький мирок, вращающийся вокруг своей оси. Некоторые собирались в кучки и подчинялись более сильному, начиная крутиться вокруг другого, исполняя его прихоти и предугадывая слова. Тогда они становились системой со своей иерархией. В каждой компании она есть. Кто-то занимает роль солнца, а кто-то Плутона. Хотя правильнее будет сравнить с ульем. Человеческий улей. Не более, но и не менее.

Кто-то на вершине, а кто-то в самом низу. Но ничто не вечно. Тот, кто сегодня окружен любовью и восхищением может оказаться… Ну, как тот старик.

Мой взгляд уперся в иссохшего мужчину, замотанного в лохмотья. Он был взлохмачен и очень грязен. Тощие руки взывали к недоступным небесам, а бешенный взгляд метался от одного человека к другому. Периодически он заходился лающим кашлем и дрожал всем телом, подтягивая к груди разбитые колени и обхватывая босые ноги, обмотанные окровавленными бинтами.

Он что-то лопотал и вроде пытался петь, но никто не обращал на него внимания. Каждый проходил мимо, словно его не существовало. Шарахались от его протянутой руки, точно налетали на неожиданное препятствием.

Они просто исключили его из своего общества, опустили до уровня мухи, которую вполне можно игнорировать, пока она не крутится совсем близко.

Но кто сказал, что он всегда был внизу?

Наши взгляды встретились, и меня прошиб пот. Это были не глаза безумца. О нет. Их я повидал достаточно, когда гостил у тети Агаты. Она работала в психушке. Следила за больными и показывала их мне, приговаривая, что я стану таким же, если не прекращу говорить глупости и придумывать чудовищ. Я смотрел на этих несчастных больных и боялся больше, чем монстров под кроватью. Те были мне понятнее. Но эти глаза! Они были иными. Нечеловеческими и очень умными.

Я почувствовал привкус крови на языке и сглотнул. Запахло сиренью и медом. Неправильно. До чего же все неправильно.

Здесь не должно этого быть.

Но почему?

Я неуверенно коснулся сухих обветренных губ, а старик усмехнулся и вдруг рассмеялся, резко и надрывно, срываясь на кашель. Он смеялся, превозмогая боль. Обхватывал себя за плечи и впивался гнилыми ногтями в хрупкую кожу, разрывая ее. Это было пугающе и в тоже время завораживало. Так смотришь на несущийся на тебя автомобиль. Понимаешь, что будет, боишься и все равно не двигаешься, а безвольно смотришь. И я не мог отвести взгляда от кровавых дорожек, впитывающихся в обноски, накинутые на измученное изуродованное тело, от выпирающих ключиц, от трескающихся от натяжения губ. Я стоял и смотрел.

А потом он оборвал себя так же резко, как и начал. Лишь широкая улыбка застыла на его лице, делая его черты еще более уродливыми и отталкивающими. Он улыбался, как восковая фигура, такая четкая и такая искусственная. Я видел все его морщинки, испещрившие лицо неровными бороздами, ссадины и кровоподтеки, но живыми были только глаза. Глаза расчетливого зверя. Глаза, не подходящие остальному телу.

Я не мог понять их цвета – каждую секунду они менялись, но ощущение оставалось прежним. Он пришпилил меня своим взглядом, как коллекционер бабочку, и теперь любовался новым экспонатом.

– Нашел, – радостно сказал он, но я не заметил, чтобы его губы пошевелились. Услышал, только и всего. – Нашел!

Я неуверенно сделал шаг вперед. Затем еще один. Но расстояние между нами не уменьшилось. Старик был все так же далеко от меня. А мне нестерпимо хотелось оказаться ближе, точно нечто манило меня, тянуло за невидимую нить.

Он улыбался, а я все шел.

Вы не готовы.

Не готовы.

В голове пульсировала тупая игла. Что-то было не правильно.

Перед глазами все время всплывало лицо деда.

К чему я не готов? Это же всего…

Я застыл. Что это? Чего я не могу уловить? Это слово так и вертится на языке, но я его не помню. Черт!

– Интересно, меня еще ждут? – услышал я еще один голос, оборвавший тянущую меня нить, и обернулся. Толстоватый мужчина в простецкой одежде офисного планктона смотрел на зев туннеля, собирающегося выплюнуть поезд. На глазах его застыли слезы, но он не стремился их вытереть. Просто не обращал внимания.

Загулял, а теперь размышляет, пустят его или нет? Если боишься – не делай.

Я фыркнул и отвернулся, но старика уже и след простыл. Куда он? Не мог же он так просто исчезнуть! Или мог?

Как же все это не вовремя!

– В мире каждый год умирает более пятидесяти тысяч человек, – продолжал толстяк. – Что жизнь одного? Пустяк. Стоит ли его ждать? Стоит ли ждать того, кто все никак не вернется?

– Если человек важен, то да – вздохнул я. – Если он необходим.

– Нет. Не стоит ждать. Когда прошло столько времени, не стоит…

Мужчина опустил голову и поплелся ближе к краю. Я же задумался, глядя ему в след. Дед до сих пор ждал. И будет ждать всегда. Сколько бы лет не прошло. Всегда.

А я бы так смог? Любить настолько сильно, чтобы отрицать смерть? Не думаю. Я эгоист. Скорее всего, я забуду о человеке уже спустя год. Максимум два. Нет никого, кого бы я ждал годы напролет. Я не дед. Я понимаю, что чудеса слишком редки. Лучше принять боль утраты, чем лелеять себя напрасными надеждами.

К тому же, даже если бабушка жива, она могла уйти самостоятельно. Бросить все, перестать пытаться склеить из нас семью и уйти, чтобы пожить для себя. Начать новую жизнь с кем-то, с кем ей будет приятнее и проще. Вот только… Я помню, как дед с бабушкой смотрели друг на друга. Их взгляды, полные всеобъемлющей любви, не могли лгать. Будучи вместе они казались гораздо моложе, как на старой фотографии, что стоит на тумбочке в спальне старика. Там они сидят в обнимку, глядя друг на друга так, словно давно уже стали единым целым, разделив на двоих одну душу.

Каждый раз, рассматривая это фото, я мысленно раскрашиваю его. Высокий мужчина обзаводится льняной шевелюрой и глазами василькового цвета под стать платью хрупкой девушки с каштановыми кудрями. Честно говоря, глядя на этот снимок, кажется, что я их сын. Мать же как-то совсем на них не похожа, как и тетя Агата, ее близняшка.

Покачал головой и перевел взгляд на время, а то стою, уперевшись взглядом в стену, похожий на отключившегося зомби.

Поезд прибудет через двенадцать минут. Это не много. Можно и подождать.

Опустился на скамейку рядом со смутно знакомой девушкой. Она о чем-то весело щебетала, но я не видел ее собеседника. Он сливался для меня в серую массу. Вроде есть, а вроде и нет, как какой-то шум.

Нахмурился. Было в девушке нечто такое, что напрягало меня и заставляло вспоминать, откуда я ее знаю и вообще, почему решил, что мы с ней знакомы? Вот только она никак не хотела поворачиваться ко мне лицом, чтобы развеять сомнения. Избегала взгляда и ускользала.

Где же я ее видел? Где? Видел ли?

Светлые волосы, собранные в пучок, поддерживаемый шпильками и яркими заколками бабочками. Такими большими, бисерными. Они еще очень нравятся моим одноклассницам и девочкам во дворе. Простое бежевое платьице, куча цветных браслетов и нелепые босоножки на платформе.

Кого она мне напоминает?

Кого-то, кого я вижу довольно часто, чтобы образ отпечатался в подсознании, но не настолько, чтобы я думал об этом человеке, узнавал его голос, какие-то движения. Ведь если с кем-то имеешь довольно близкие отношения, то вскоре начинаешь отмечать какие-то особые жесты, слова, да даже звук шагов.

Ширх. Вздрогнул, отвлекся.

Раздался шум, словно некто царапал стены тоннеля. Причмокивание. Лязг зубов. Невнятный крик, переходящий в нечеловеческий вой. Так и должно быть? Так ведь всегда? Затем загорелся свет и к платформе приблизился поезд. Совершенно обычный, привычный и, кажется, мой.

Но я не поднялся.

Поезд остановился и распахнул двери. Его бока были отмечены желтыми полосами, которые, казалось, маскируют раны. Глупо как-то. Но мне виделось, как поезд дышит, как пытается прийти в норму, как его передергивает от боли. И это представлялось совершенно естественным, словно было бы непонятнее, будь он простой техникой.

В вагонах уже сидели люди. Смотрели перед собой, как куклы, расставленные малышом для очередной игры.

Кто-то молился. Громко и сбивчиво.

Я пробежался глазами по лицам, но никто не открывал рта. На каждом застыла маска безучастности. Глаза казались пустыми, если не слепыми. Подернутыми какой-то пеленой.

Кровь стекает вниз, туда, где сливается в бурлящую реку. В ней плавают вместо рыб человеческие глаза.

Я слышал разные голоса, они сливались в сплошной гул, уходящий на второй план. Он мерк на фоне одуряющего страха, волнами расползающегося от дверей. Становившегося чем-то материальным, видимым настолько, чтобы принять обличье жгутообразных щупалец, сотканных из плотного дыма. Они тянулись к людям, ласкали их, забираясь под одежду, заставляя поежиться от внезапного холода и чувства тревоги.

В вагоне были те, кто боялся до дрожи и потери рассудка. Боялся так сильно, что не мог встать и спасти себя. И этот некто наверняка отчаянно молил единственного, в кого верил – Бога.

Странно, что в человеке после эпохи атеизма осталась какая-то вера, ведь ее отсутствие было поводом для гордости. В прочем люди часто восхваляют то, что не является ни достижением, ни просто чем-то хорошим. И они совершенно не понимают, что модно лишь то, что кому-то выгодно.

Но почему он молил о спасении? От чего его нужно огородить?

– Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!».

От кого?

Черт…

Как же кружится голова. До тошноты.

– Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…

Такая же фраза была и в некоторых дневниках деда. Не убоишься ужасов…

Но ведь смотрящий в бездну уже обречен!

Немая фраза разбивается сотней осколков. Ранит до крови.

Я обхватил голову руками и вздрогнул. Волосы. Они были длиннее, чем с утра. Я обычно стригусь очень коротко, а тут явно повышенная лохматость. И когда я успел себя запустить? Длинные, волнистые слегка мокрые волосы.

Пока я морщился и вспоминал, девушка прекратила болтать и легко, словно танцующе, поднялась. Встрепыхнулась пичужкой, поправила неловко задравшееся платье и направилась к одному из вагонов. Ее шаг срывался на озорные прыжки. Пожалуй, она бы уместнее смотрелась где-нибудь на детской площадке, играющей в классики, чем здесь.

Забавная девочка-подросток. Вот только фигура взрослая. Нет той угловатости, что свойственна начинающим оперяться деткам. Все линии плавные, округлые.

Но она не обращала ни на кого внимания, поступая так, как считает нужным. Так, как свойственно детям, с их непосредственностью и открытостью.

Из пучка выбилась пара прядей. Длинные. Они явно не могли так растрепаться.

Это неправильно.

Но как же красиво! Эта ее живость очаровывает и заставляет чувствовать себя каким-то настоящим что ли?

Девушка застыла, будто у механической куклы кончился запал, и повернулась ко мне, прикусив губу. С нее тут же слетело все озорство, сделав ее такой же искусственной, как и все вокруг. Красивой статуей, созданной только для любования. Как те, что стоят на станции Площадь Революции, натертые до блеска просящими исполнения своих желаний. К ней хочется прикоснуться, хочется узнать на самом ли деле она из железа.

Миг и девушка взяла себя в руки, вновь став прежней, озорной и улыбчивой, как маленький котенок.

– Эм… Верочка? – ахнул я. Этого не может быть. Почему она здесь? Она же…

Нет, конечно, она ездит на метро. И увидеть ее здесь вполне естественно. Вот только что-то не дает мне покоя. Тупая игла, засевшая в моей голове. Она давит на меня и мне начинает казаться, что все не правильно. Не по-настоящему.

И эта ее заминка. Она не человеческая, ведь так? Правда?

– О, а я тебя и не узнала! – она беззаботно улыбнулась. Искренне и по-детски. Так может только она. И мои опасения тут же отступили. Это Верочка. И чего я глуплю? Вот она – красавица, стоит передо мной.

Все же не зря она нравится Тоше – в эту улыбку можно влюбиться. Наверное, я бы так и сделал, если бы меня хоть как-то привлекали люди. Строить отношения я не намерен. Достаточно насмотрелся на окружающих. На их проблемы, переживания и прочее, прочее, прочее. Своих пока достаточно.

– Ты едешь или как? – Верочка протянула руку, приглашая меня. – Не успеем же! Ну, Санечка, идем.

Я сделал пару шагов. Постойте. Она знает мое имя? Да, конечно, я представлялся. Запомнила ли она? Возможно. Но это «Санечка». Вера явно не стала бы называть меня так.

Я отступил, хмуря брови.

Неправильно! Что-то не правильно. Верочка, я, старик, да и эта платформа.

– Ну, чего ты ждешь, Сань? Нам пора ехать.

«Уже?» – чуть не спросил я, но стиснул зубы.

Верочка театрально закатила глаза и шагнула в вагон.

– Дурак! – услышал я.

И что я творю. Она же не кусается, а следующий поезд еще неизвестно когда будет. Да и будет ли вообще?

– Подожди, – я шагнул вперед, но тут же ощутил, как некто схватил меня за запястье. Я не обернулся, лишь виновато упер взгляд в пол, будто и сам не желал идти. Мечтал, чтобы меня остановили.

Я не хотел смотреть в глаза девушке, с которой поступаю так некрасиво. Она же мне не сделала ничего плохого, а я ее избегаю, как прокаженную.

– Не стоит, – прохрипел мне на ухо голос, тяжелый и низкий. Я бы даже сказал рокочущий, если бы тот не был настолько тихим. – Не садись в него. Живой ведь еще. А если все же мозгов не хватит, то замри, как мышь под веником, и реже дыши. Если контролер поймет, то назад не вернешься.

Знакомый голос. Я его часто слышу. Но где?

– Но, как же Верочка? – с запинкой спросил я. Если это опасно, то ее нужно спасти. Вытащить из механического нутра любой ценой. Мне же Тоша ее не простит. Он ее любит. Да, они общались от силы раза три, но это не отменяет его чувств.

– Ее уже не спасти, – отрезал голос.

– Как так? – тут же вскинулся я. Как он смеет так говорить? Это же Верочка! Она во всем у нас лучшая. Это она всегда всем приходит на выручку и с ней точно не может ничего случится.

С такими людьми никогда не случается ничего плохого.

– А так! Смотри, – обладатель голоса бесцеремонно схватил меня за подбородок и заставил поднять голову, чтобы я встретился взглядом с девушкой. Ну и что я ей скажу? Прости, Вера, я дурак?

Но я не вымолвил ни слова. Вера сидела вместе с остальными куклами, глядя перед собой, куда-то сквозь меня, да и вообще вне фокуса. Ее светлые волосы разметались по плечам, от лица отхлынули все краски, перекочевав на ее бежевое платье и лебединую шею.

На груди Верочки распустил свои жуткие лепестки алый цветок, раскурочив грудную клетку, словно она была из бумаги. Тонкие кости поломаны, заметны внутренности, и я вижу, как ослабевает ее сердце, замедляя свой бег.

Все это так жутко, что мне кажется, что я схожу с ума. Поломанные, точно сахарные кости и покрывающие их ядовито-красные лилии. Чуть светящие, манящие. Нужно подойти, нужно понять, но ноги отяжелели, будто приросли к полу, сделав меня одной из скульптур. Будут ли меня тереть люди? Не надо, я приношу лишь несчастья. Я приношу смерть.

Вздрагиваю. Цветы становятся бабочками и опаленные стекают вниз кровью, стоит им только приблизиться к свету.

Обескровленные губы Верочки шепчут. Я не слышу, но ощущаю. Как каждое слово впивается в меня, точно стрелы. Они попадают в цель и взрываются сотней осколков. Этих стрел нет, но я знаю, что они должны быть из стекла. Такого тонкого и хрупкого цветного стекла, что легко бьется, стоит ему очутиться в моих косолапых руках.

Стрел нет, но я их чувствую. Вижу их витражные осколки, что так красивы, когда сквозь них проходят солнечные лучи. Только сюда им никак не достать. Мы уже под землей. Тут нам самое место.

– Саша, Сашенька, мне страшно, – шептала девушка, а я тонул в ее глазах, наполненных слезами, точно в бушующем море. В них было столько боли, что я захлебывался ею. – Ты ведь спасешь меня? Я никому не скажу, правда. Обещаю.

В ней почти не осталось сил, но она продолжала просить и тянуть фарфоровые руки к тому, кто не мог и сдвинуться с места. Ко мне.

– Я не хочу умирать. Пожалуйста… Я никому… никому не скажу. Прошу.

Она по-детски преданно глядела на меня. Несчастная и одинокая, как брошенный щенок. Но что я мог сделать? Что сказать?

– Прости, Верочка, – услышал я самого себя, но со стороны.

Я ничего не говорил.

– Прости…

Я ничего не говорил!

– Прости.

Ничего.

Это не правда. Это всего лишь…Сон.

– Просыпайся, хороший мальчик, – раздалось у меня за спиной, и мой знакомый некто толкнул меня вперед, прямо под тронувшийся поезд.

– Кого ты спасешь: друзей или себя? – раздалось мне вдогонку прежде, чем я разлетелся на куски. Прежде, чем поезд сомкнул пасть, полную острых клыков.

***

Я тяжело вздохнул и закашлялся. Легкие жгло. В горле царила пустыня, хотя рот был полон слюней. Я застонал и сглотнул. Казалось, что на моей груди сидит нечто тяжелое, но я не мог ничего разглядеть. Вновь согнулся от кашля и скатился с кровати на пол, уперев в его твердую поверхность руки, не в силах подняться. Меня бил озноб, было невероятно холодно, так, будто моя кровь замерзла и больше не хотела течь по венам.

Все тело болело так, словно меня перемололи и зачем-то собрали вновь.

Мертвым явно проще.

Котя обеспокоенно смотрела на меня, поднявшись со своего места около моей подушки. Топталась на месте и встревоженно мяукала.

– Совсем разваливаюсь, – хрипло пожаловался я. Мой голос казался мне карканьем. Рухнул на пол и выдохнул весь воздух, что скопился в легких. Он вырвался наружу, как колючий ком, процарапав гортань.

– Мр? – Котя спрыгнула вниз и потерлась об меня.

Ничего. Я все еще жив. Странно себя чувствую, но жив.

Усилием воли подтянул себя к столу. Где моя бутылочка? Вот она. Вот она, моя хорошая, мое спасение.

Жадно сделал пару глотков. Почему я оставил себе так мало? Я вчерашний совсем не позаботился обо мне сегодняшнем. Но вода привела меня в чувство – тяжесть и боль начали отступать вместе с засухой. Организм просыпался и приходил в норму. Но все же, что это было?

***

Окончательно я оклемался спустя каких-то полчаса. Странно – еще никто не покусился на мой покой. Хотя за окном довольно темно, значит еще слишком рано. Ну, или это тот самый час перед рассветом.

Часы в комнате я не держал – надоело. С каждыми случалась какая-то ерунда. Они то падали, то переставали работать, то исчезали. Во всех комнатах все нормально, а у меня прямо аномальная зона, не переносящая подсчет времени.

Расфокусировал зрение, но никого не увидел. Нет, получается, самый темный час прошел, я благополучно его проспал. Иначе тень бы не исчезла. Нет, я, конечно, понимаю, что она могла и просто так уйти, но такого еще ни разу не было.

Стряхнул с себя пыль. Надо бы прибраться, но не сегодня. И, скорее всего, не завтра. Да и не… В общем, когда-нибудь точно надо.

Вышел из комнаты, пропустив вперед котю и закрыв за собой дверь. Протопал на кухню мимо пустого и прибранного зала. Даже телевизор уже не горел. Только плед все так же лежал на кресле.

К моему удивлению дед был уже на ногах, точнее на кухонном стуле. Поставил чайник и теперь сидел перед пустой кружкой – его любимой, с отбитым краем. Ох, сколько возни вокруг нее было, но дед отвоевал свою собственность.

– Тоже не спится? – Он устало посмотрел на меня. Осунулся еще больше и сгорбился, словно все бремя прожитых дней разом свалилось на его плечи. Ничего не осталось от мужчины с фотографии: ни стати, ни льняных волос, ни счастливого взгляда. Любовь окрыляет людей, и она же разбивает их вдребезги.

В одном маленьком магазинчике продавались игрушки из тончайшего стекла. Чудесные зверушки, сказочные птицы и прекрасные принцессы. Настолько мастерски выполненные, что казались живыми. Отвернешься, и их уже нет. Отвернешься и они ожили.

Хазин лавки заворачивал их в мягкие ткани, упаковывал в красивые коробки прежде, чем передать игрушку новому хозяину, и предупреждал, что за ней нужно очень бережно ухаживать, ведь изделие настолько хрупкое, что малейшей оплошности будет достаточно, чтобы оно разлетелось на кусочки, стеклянную пыль.

Сам же он бережно расставлял их на полках. Смотрел, как играют с ними солнечные лучи, проникающие сквозь огромные окна и открытую дверь, и улыбался.

Лучше же всего у него получались птицы. Перышко к перышку, а глаза чего стоят! Такие глаза просто не могут принадлежать игрушке, в них таится душа. И одна маленькая птичка была с ним абсолютно согласна. Она чистила перышки, пока на нее не смотрели, прохаживалась по своей полке, разглядывая другие игрушки, не отвечающие ей, какие-то пустые, и часами любовалась миром за стеклом. Тем миром, в котором большие птицы поднимались в воздух, резвились в небе, наслаждаясь своей свободой.

О, как ей хотелось быть одной из них. Летать. Но она совсем не понимала как, и боялась. Ей оставалось только смотреть. И она смотрела день за днем, прячась от покупателей, чтобы ее не забрали. Хотя ее бы и так никто не взял – на ее спинке был небольшой брак, но мастер не решался выбросить свое творение, пусть стоит тут.