Полная версия
Прими – не возражай
Селиванов смотрел на Жору, как лягушка смотрит в глаза застывшему над ней удаву.
– Что ты так на меня смотришь, братишка? Ах, да! Водочки не на что купить. Вот, держи, брат.
С этими словами Жора достал полиэтиленовый пакет, набитый пачками денег, и небрежно бросил на колени Селиванову несколько толстых пачек рыжих купюр, перетянутых резинками.
– Ты, малец, таких денег в глаза никогда не видывал. И не увидишь на этой работе за всю жизнь. Будешь у меня теперь работать. Через месяц на собственной машине будешь ездить. Через полгода квартиру купишь – понял? Сделаешь всё, как я сказал. Потом я сам тебя найду. Бывай.
Селиванов сгрёб дрожащими руками пачки с купюрами и, набив ими все карманы, вышел.
Лишь оставшись один на холодном осеннем ветру, он вдруг понял, что произошло. Вызвать полицию? Нет, звонить директору, пусть он решает. А если и директор с ними заодно? Они не простят мне этого. А чем я рискую? Скажу, что автомат вырубился сам. Про клемму на аккумуляторе я ведать не ведал. Напился – потому что устал и холодно. А если даже и рискую? Это ведь ради Аньки. Неужели этих деньжищ не хватит?
Наутро смертельно пьяный Селиванов спал, накрывшись бушлатом в своей сторожке. Десять новеньких самосвалов бесследно растворились на просторах страны.
На этот раз Вовку к начальникам не вызывали. В компании начался такой переполох, что в первые часы про него просто забыли. Приехавшие на склад полицейские просто попросили никого никуда не уходить. Селиванов около часа просидел в ожидании «казни», после чего просто спокойно ушёл. Так и не дождавшись, когда им займутся.
Все деньги он принёс домой. На удивление Генка вовсе не был этим обескуражен. Он тут же проявил свою практичность и, для надёжности всё пересчитав, молниеносно исчез с деньгами.
Весь день Вовка мучился головной болью и находился почти в бреду. Под утро они с Войцеховским решили, что теперь через знакомого администратора клуба необходимо разыскать Аню. При встрече с ней они полагали на месте решить, предоставить ли ей самой, выпутаться из беды с их финансовой помощью, или же полностью взять на себя её вызволение.
Пока Генка занимался организацией необходимых встреч и прятал деньги, бюрократическая полицейская машина начала набирать обороты и за Селивановым пришли.
Поскольку в отличие от всех остальных сотрудников склада он, вопреки требованиям полицейских, покинул место происшествия, а также, приняв во внимание, что место регистрации Селиванова не совпадает с местом фактического проживания, ему, на всякий случай избрали мерой пресечения арест на два месяца.
Первые дни, проведённые в следственном изоляторе, были для Селиванова крайне тяжелы. Полное отсутствие информации о родных. Постоянные бестолковые допросы. Кто вырубил электричество? Кто знал о резервном питании сигнализации? Почему ничего не слышал и не видел? Кто приезжал смотреть самосвалы в последние дни? Почему именно в этот день был пьян непьющий охранник? Всё это повторялось изо дня в день. Селиванов отвечал, что ничего не помнит и ни словом не обмолвился про Жору.
Вовка не знал, стоит ли ему рассказывать сокамерникам о знакомстве с Жорой. Как передать ему просьбу о помощи. Он всё ещё верил в честность вора и надеялся на него.
Через некоторое время стало легче. Сообщили о скором свидании с матерью, которая приехала в Питер. Значит, кто-то ей сообщил. Впрочем, может быть, сообщили органы.
– Здравствуй, мама. Видишь, как вышло. Ты, наверное, уже всё знаешь. Я только из-за Ани. Впрочем, я ничего не делал. Я уже рассказал следователю всё, что знал. Не понимаю, почему меня держат.
– Я ничего не знаю и не хочу знать. Ты здоров, и это – главное. Войцеховский привёз домой Аню. Она устроилась работать на птицеферму. Говорит, что учиться в университете ей не понравилось. Глупость там одна. А за птицами она ухаживает с радостью.
Мама попыталась улыбнуться, но глаза её были по-прежнему тревожны.
– Я за неё теперь не боюсь, – продолжала мама, – только за тебя переживаю. Но ты знай – я вытащу тебя отсюда! Запомни. Чего бы мне это ни стоило. Я вытащу тебя!
Селиванов судорожно вцепился в прутья решётки.
– Это уже неважно, мама. Только передай Ане, что я её очень люблю.
– Всё будет хорошо. Меня сегодня встретил здесь около проходной какой-то человек. Представился Георгием Ивановичем. Сказал, что твой хороший знакомый. Он говорит, что по твоему делу нанял сильного адвоката, и скоро ты будешь на свободе.
– Я не знаю, о ком ты говоришь, мама.
– Мне не понравился его взгляд. Когда он улыбнулся мне своими золотыми зубами, мне показалось, что это сам сатана. Я такая дура необразованная. Прости меня, сынок.
Через две недели Вовка был уже в Чёрном Яре. Он шёл по свежему только что выпавшему снегу, сквозь белизну которого поглядывали ярко-жёлтые кленовые листья. Лужи вдоль дороги прихватило за ночь тоненьким ледком, в котором переливалось радугой низкое осеннее солнце.
Селиванов подошёл к водопроводной колонке и потянул вниз толстую чугунную ручку. Мощная струя ударила разлетающимися во все стороны и сверкающими на солнце брызгами. Ноги моментально стали мокрыми. Вовка невольно улыбнулся, испытав знакомое с детства ощущение. Он набрал ледяной воды в ладонь и умылся.
Растекающиеся от колонки потоки воды уносили в сточный колодец красный, с тонкими прожилками, кленовый лист.
– Погоди, браток. Сейчас я вытащу тебя отсюда. Вот ты, какой красивый. Давай-ка ещё поживём, – Вовка разгладил на ладони красный кленовый лист и бережно спрятал его в карман.
Селиванов радовался. А вместе с ним радовался и сам Чёрный Яр. Ведь его население впервые за долгие годы увеличилось на целых два человека.
– Да, ещё поживём, – прошептал Вовка, бодро шагая по первому снегу.
Он ещё не слышал, как позади него, тихо шурша шипованной резиной, осторожно крадётся черный «Мерседес» Жоры.
Золотая коронка блеснула на солнце. Синяя от наколок рука небрежно швырнула окурок на мостовую Чёрного Яра.
Франческа
Как у молодых всё просто. Вот и моя развесёлая дочурка церемоний не признаёт. Привела домой подругу, а потом вспомнила, что срочно в институт надо съездить, а вечером – на концерт. «А вы тут мою подружку пока развлекайте. И не забудьте, у неё вечером поезд до Москвы. Неплохо бы её до вокзала подкинуть». Всё бы ничего, только вот подружка родом из Чили и русского не знает совсем. Её английский не спасает, потому что я в школе французский изучал, да и было это в прошлой жизни. Весь вечер общаемся с помощью «Яндекс-переводчика». Короткими простыми фразами.
Она окончила институт кинематографии в Сантьяго. Режиссёр-документалист. Летом работала в Италии, где и познакомилась с моей дочерью. Франческа уже полгода не была дома. Работала волонтёром в госпитале в Монголии, в приюте для животных в Австралии, потом в доме престарелых в Японии. Впереди долгий путь домой в Сантьяго. Через Москву, Берлин и Барселону. Поездами, автобусами, самолётами.
– Тебе не страшно путешествовать одной?
– Я не одна.
– А где же твои друзья? Почему они так надолго оставили тебя?
Она задумалась. Былая весёлость, с которой проходило наше общение в течение всего вечера, исчезла. Её большие чёрные глаза смотрели мимо меня в серое Питерское небо. Я ещё не видел её такой серьёзной.
– Я не бываю одна. Он всегда со мной. И никогда меня не оставлял.
– Кто? – переспросил я, усомнившись в корректности работы Яндекс-переводчика.
– Он не даст меня обидеть. Франческа достала из-за пазухи верёвочку с маленьким оловянным крестиком. Я не боюсь ездить автостопом, входить в палаты к умалишённым или заразиться неизвестным вирусом. И смерти не боюсь. Всё в Его руках. Я просто делаю то, что обещала, а Он позаботится обо мне.
Я ничего ей не ответил. Потому что я всё ещё боюсь смерти, и делаю не только то, что я должен, но и то, чего вовсе не должен. Мы немного помолчали.
– К тому же, когда я умру, я встречу там Фернандо и расскажу ему обо всём. Я хочу, чтобы он гордился мной.
– Прости, пожалуйста, а кто такой Фернандо?
Она не ответила. Пора было ехать на вокзал. Франческа собрала все свои вещи в пакет и протянула его мне.
– Отдай их тем, кому они могут понадобиться. У нас там жарко, и мне теперь не нужно столько тёплых вещей.
До Московского вокзала мы ехали молча. Я смотрел на дорогу, а Франческа через залитое дождём боковое стекло на расплывающиеся в сумраке огни ночного Петербурга. Я проводил её до поезда.
– Ты спрашивал, кто такой Фернандо? – сказала она, когда мы уже шли по платформе. Это мой друг. Он должен был стать священником и моим мужем, но этой весной его не стало. Мы собирались в эту поездку вдвоём. Он детально разработал весь маршрут и очень переживал, что из-за его болезни поездка несколько раз откладывалась. Но он успел научить меня в этой жизни самому главному. Понимаешь, главному?
– Я очень хорошо тебя понимаю. Уверен, что Фернандо может тобой гордится.
Она наконец улыбнулась. Её большие черные глаза смотрели на меня сквозь мокрое вагонное стекло, пока поезд не тронулся. Я помахал ей рукой. Теперь я уверен, Он никому не даст её обидеть…
Карга
Наверное, в каждом дворе есть такая старуха. Зимой и летом в чёрном пальто, вечно недовольный взгляд, ядовитые словечки вслед каждому прохожему. Она всё про всех знает. Никогда не упустит возможности сделать замечание, укорить, сказать колкость. Все у неё заслуживают порицания. Молодые слишком громко смеются. Старые слишком много болтают попусту. Мамочки за детьми плохо следят. Водители машины у дома паркуют неправильно. А о властях и говорить нечего, просто дармоеды и воры. Даже кошки и собаки бездомные, и те паршивцы, не там, где надо гадят и бегают, где не позволено.
В нашем доме именно такая несносная пенсионерка тоже жила. Звали её Мироновна. Это по отчеству. А как полностью – никто и не знал. Чаще всего её называли просто Карга. Сначала так её звали за глаза, а потом уж и прямо в лицо стали говорить.
Каждый раз, как выходишь из подъезда, два звука противных ухо режут: дверь невыносимо скрипит, да Карга гнусавым голосом опять кого-то распекает. И откуда столько ненависти в человеке?
Все попытки поговорить с Каргой по-доброму никогда успехом не кончались. Как-то новые жильцы в подъезд заселились. Уж до чего старались сразу со всеми отношения добрые наладить! А Мироновне даже тёплый плед в знак соседской дружбы подарили. Не взяла. Обозвала подхалимами и лицемерами. Теперь каждый раз при их появлении в сторону отворачивается и нервно губами шевелит. Недоброе что-то про себя шепчет. Глазки чёрные так и бегают. Руки костлявые, длинными тонкими пальцами нервно платочек теребят.
Близко к себе никого Мироновна не подпускает. А уж в дом и подавно. Живёт одна. Ни родных, ни близких её никто никогда не видел. Так бы и осталась ворчливая, вредная старуха для меня скучным атрибутом дворовой территории, если бы не один случай.
Этажом ниже, под квартирой Мироновны, жил молодой доцент. Типичный такой физик-теоретик. Спокойный, вежливый, интеллигентный. Лоб широкий, плечи узенькие, очки с толстыми стёклами в чёрной оправе. Рубашечка клетчатая, заштопана неумело возле ворота. Брюки коротковаты, застираны почти до дыр и поглажены криво. Ботиночки с острыми носами, детского размера. Голос тихий, немного робкий. Взгляд открытый, бесхитростный. Все его Серёжкой звали всегда, хотя ему уже где-то тридцать с хвостиком. Добрый парень. Хороший.
Возвращаюсь как-то домой, а по лестничной площадке Серёжка мечется из угла в угол. Бубнит что-то себе под нос. Нервно руками размахивает, хватается за голову.
– Серёжа, что случилось у тебя?
– Там у Мироновны течёт что-то. А у меня вода с потолка льётся. Я чертежи еле успел убрать, а книги и вовсе не успел. И в компьютер вода попала уже. Он же на полу стоял.
Серёжино лицо страдальчески сморщилось. Глаза, увеличенные до огромного размера сильными линзами очков, выражали досаду и панику.
– Так ты постучись к ней в дверь. Может, уснула она и воду забыла выключить.
– Да я позвонился уже, а она не открывает, – растерянно ответил Серёжа и в подтверждение своих слов аккуратно притронулся пальцем к дверному звонку.
За дверью пискнул электрический звонок и послышалось недовольное ворчание Мироновны. После чего всё опять стихло, и лишь шум льющейся воды раздавался из-за наглухо закрытой двери.
Я начал что было сил барабанить кулаком в дверь.
– Уважаемая, вы всех заливаете! Откройте немедленно, мы постараемся вам помочь, или срочно вызывайте аварийную службу.
За дверью что-то снова зашуршало, послышались шаги и оханье Мироновны.
Я постучал ещё раз и постарался как можно спокойнее и убедительнее повторить свою просьбу.
Наконец дверь слегка приоткрылась. За ней никого не было. Я толкнул дверь и вошёл в квартиру. У противоположной стены прихожей, вжавшись в шкаф, испуганно тряслась несчастная старушка. Её губы нервно шептали непонятные проклятья, а чёрные глаза были перепуганы и полны ужаса.
Я кинулся на кухню, где из сорванного шланга стиральной машинки фонтаном била на пол холодная вода. Маленькая квартира была залита уже почти на высоту ботиночек доцента, заскочившего вслед за мной. На воде мерно покачивались упавшие с полок газеты. Плавала пустая коробка от конфет. Всплыл забытый за холодильником мусор. Мироновна продолжала тихо стонать из своего угла. Я перекрыл подачу воды в квартиру. Мы с Серёжей, схватив таз и два совка, начали энергично собирать воду.
Спустя полчаса основная часть воды была вычерпана в унитаз. Мокрый, как мышь, доцент побежал спасать свои книги и компьютер. Я присел на табурет, развязывая шнурки кроссовок, чтобы вылить из них воду.
– Выпей, пожалуйста, чаю, – услышал я вдруг за спиной. – Это с брусникой, очень полезный.
Обернувшись, я увидел Мироновну с чашкой в руках. Её голос звучал непривычно мягко. Тонкие костлявые пальцы протягивали мне горячий напиток. Я взял чашку. Она присела в дальнем углу кухни. Чай оказался очень кстати и был весьма вкусным. Я огляделся вокруг.
Чистенько, уютно. Старая мебель. Фарфоровые статуэтки балерин на полочках. Фиалки в горшке на подоконнике. На стене большая чёрно-белая фотография в треснутой рамке. На ней – высокий красавец мужчина лет сорока, в длинном плаще и шляпе с полями. Такие шляпы носили в конце семидесятых. Похожую шляпу носил и мой отец. На руках у высокого мужчины ребёнок. Мальчик лет пяти. В вязаной шапочке с пушистым помпоном на макушке. Сильная мужская рука обнимает ребёнка, как будто прикрывает мальчика от холодного ветра. Эта большая крепкая рука с обручальным кольцом на пальце и серебристыми часами на запястье, словно опора для новой маленькой жизни. Рядом с ними молодая красивая женщина. Её длинные волосы приподняты порывом ветра, большие чёрные глаза светятся от счастья и гордости. Вот она, наша Мироновна.
Я долго смотрю на снимок. Чувствую, что Мироновна смотрит на меня. Молчим. Во мне борются желание расспросить и боязнь затронуть, возможно, больную для Мироновны тему. Наконец интерес побеждает.
– Что с ними теперь? – осторожно спрашиваю я, указывая взглядом на фото.
– Какая тебе разница? – тихо шепчет Мироновна, отворачиваясь к окну. – Их нет.
– Мужчина немного похож на моего отца, – говорю я. – Его тоже уже нет.
Мироновна не отвечает. Мы молчим и смотрим в разные стороны. Я допиваю чай, но не могу встать и уйти. Что-то держит меня. Продолжаю рассматривать фотографию. Взгляд мальчика кажется мне слегка странным. Ему как будто больше лет, чем можно было бы предположить по размеру его тела. Во всей его позе есть что-то неестественное. Я не могу понять, что меня здесь настораживает, пока не замечаю, что у мальчика огромные чёрные кожаные ботинки, зашнурованные почти до колена. Его ступни развёрнуты в разные стороны и прижаты друг к другу пятками. Сомнений нет. Этот парень не может ходить.
Я не заметил, сколько прошло времени, пока я вертел в руках пустую чашку. Мои мысли прервал голос Мироновны.
– Когда родился Миша, мне сказали, что он не проживёт и года, – произнесла Мироновна, поворачиваясь ко мне, – он родился раньше срока. Помню, как мне первый раз показали его. Ножки тоненькие, коленочки прижаты к подбородку. Одной ручкой он шевелил, а другая была всё время прижата к телу. И очень подолгу в одну точку смотрел, не реагируя ни на что. Мне предлагали его в интернат сдать. Мол, не привыкай к нему лучше. Всё равно помрёт. А если и поживёт, какое-то время, так одно мучение будет родителям. Я не сдала. Ничего не боялась тогда. Со мной ведь рядом Олег был. Я за ним как за каменной стеной себя чувствовала. Он был настоящий мужчина. Невероятной внутренней силы и доброты человек.
Мироновна опять отвернулась к окну, и я видел лишь её растрёпанные седые волосы да сгорбленную худую спину с сильно выступающим сквозь халат позвоночником.
– Все они мне постоянно врали и гадости разные говорили, – вдруг резко произнесла Мироновна и спина её затряслась.
– Кто все? Кто врал?
– Врачи, специалисты всякие, светила науки.
– Может, они просто ошибались? Ведь это же непростой вопрос, – попытался я смягчить её гнев, но Мироновна не ответила на моё замечание.
– А я сделала его жизнь счастливой. Он был счастлив. Он смог учиться на дому, он поступил в институт, у него были друзья. Мы ходили с ним в театры, а потом он писал статьи о спектаклях. Он замечательно писал. Очень тонко чувствовал и умел передать свои ощущения. Он прожил целых двадцать четыре года и был счастлив. Слышишь, Миша был счастлив! – почти закричала Мироновна.
– Да, да, я слышу, – кивнул я.
– Я всю жизнь на это положила, всю жизнь боролась. Все были против меня, никто не хотел помочь. Все только сочувствовали, и никто ничего не делал. А я плевать хотела на их сочувствие. Меня все дурой считали. А я одна всю жизнь ради него воевала. С чиновниками, с врачами, с педагогами, с соседями.
– А почему же одна? Ведь Олег?…
– Олег погиб в аварии в 1980 году. Он так и не услышал, как Миша говорит. Миша очень поздно стал говорить. Понадобилось много занятий. Когда он начал говорить, Олега уже не было. Так мой муж ни разу и не услышал слово «Папа». Ах, как он этого хотел!
Мироновна повернулась ко мне боком, и я увидел, как сильно дрожат её изрезанные морщинами руки. Она крутила тонкое обручальное кольцо на безымянном пальце.
Я почувствовал, что у неё больше нет сил говорить. Ещё какое-то время мы сидели молча. У меня не выходила из головы одна странная параллель. Что-то подтолкнуло меня рассказать об этом.
– Вам может это показаться глупостью, – начал я, – но мой отец тоже так и не услышал от меня слово Папа.
Я отвернулся от Мироновны, но почувствовал, как она зашевелилась за моей спиной.
– Нет, со здоровьем у меня всё хорошо. Мы прожили с отцом много лет. Он очень любил меня. Но, к сожалению, он ненавидел мою мать. Мой отец не был пьяницей или дебоширом. Напротив, этот человек отличался исключительно правильными взглядами на жизнь. В обществе пользовался большим уважением. Это был очень суровый человек. Его детство пришлось на военные годы и блокаду Ленинграда. Он остался сиротой и не знал материнской ласки. Это сказалось на его характере. Он был крайне жёстким и требовательным. Моя мать боялась его, и я в раннем детстве боялся тоже. Впоследствии в разные периоды жизни у нас с ним были противоречивые отношения. Были периоды сближения, были ссоры. В последние годы его жизни, когда он стал немощен, сердце его смягчилось. Ему вдруг стало остро не хватать простого человеческого тепла и внимания. Но он же сам не научил меня этому. Стараясь сделать из меня стойкого оловянного солдатика, он не вложил в мою душу способность сопереживать. Я учился этому в жизни без него и, к сожалению, после его ухода. Нет, я не бросил его, когда он стал стар и одинок. Но, конечно же, не додал ему такого необходимого в старости внимания. Я так ни разу и не назвал его Папой, не сказал тёплых слов. Всегда стыдился при нём выражать свои чувства. Он так меня с детства приучил. Никаких эмоций наружу. Больно – молчи. Радуешься – не подавай виду, сдержанно улыбнись. А теперь я так жалею, что ещё при его жизни я не успел до конца поменяться. Не успел стать более открытым и милосердным. Наверное, иначе я мог бы спасти его от холода одиночества последних лет. Или хотя бы произнести такое простое и тёплое слово Папа.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.