Кто тебе платит?

– Без курток вышли – курить, наверно. Хотя трудно представить, что этот не курит. Так же как трудно представить, о чем он там сейчас опять фантазирует.

Она задумалась и ответила, подмигнув:

– Думает, наверно, что мы с тобой прямо отсюда климатом управляем.

– Ха, возможно! Вряд ли он знает, что нам это только в банке можно делать. Никакой магии за пределами Хогвартса!

Они снова засмеялись.

– Ладно, чёрт с ним. Слушай, а твой шрам откуда? Я его раньше не замечал, – соврал он.

Девушка некоторое время смотрела на Беглова и молчала, а затем опустила глаза и после короткой паузы тихо и отрывисто заговорила:

– У нас был пёс когда-то. Ротвейлер, – она сглотнула. – Большой.

– Оу, я понял, можешь…

– Папа тогда был на дежурстве, мама готовила торт к его возвращению, – продолжала Саша ровным голосом. – Это был его день рождения. Я тогда только вернулась с танцев – в школе были весенние каникулы, и нам ставили занятия пораньше. Мы с Федей были в комнате, смотрели какой-то фильм про инопланетян. Федя – это наш пёс. Почему-то папе нравилось называть животных человеческими именами: он считал, что так правильно. Мне было тринадцать. Федя никогда не был агрессивным, ни разу никого не обидел, даже кошек не гонял. Несмотря на то, что случилось, я очень по нему скучаю, если честно.

– Саш… – он мельком, механически, почти незаметно, глянул на часы и обнаружил, что в руках появилась лёгкая зудящая дрожь, нарастающая вместе с волнением. Было трудно подбирать слова. Он так и не разглядел который час, но снова смотреть на часы не стал. Чёрт, где наш заказ? Сейчас однозначно было бы самое время.

– Всё произошло так быстро, но одновременно с тем я помню буквально каждый кадр. Мама зашла к нам в комнату, попросила помочь ей на кухне. Я слезла с дивана, хотя, скорее, спрыгнула, и не заметила, что Федя был внизу, на полу, у самых ног. Я хорошо почувствовала ногами его шерсть – гладкую и горячую.

Саша запнулась и несколько раз учащённо вздохнула.

– Он взвизгнул как-то высоко и протяжно, как будто скрипнул, и вскочил. И бросился к маме…

Беглову показалось, что внутри у него заворочалось что-то большое, склизкое и упругое, как живой осьминог. Оно истошно толкалось в желудке, конвульсировало в такт напуганному сердцу и стремилось выскользнуть наружу, ползя по пищеводу сильными цепкими щупальцами, которые вставали в горле густым болезненным комом.

– Папа ещё не скоро должен был прийти, – её голос звучал всё более отрешенно. – В общем, случилось то, чего мы бы никогда не предположили.

Она снова тяжело вздохнула, набрала воздуха и продолжила:

– Я запнулась о Федю, полетела вперёд и разбила рукой стеклянную дверцу шкафа.

Беглов округлил глаза.

– Да, так и полетела – как ты сказал? ласточкой? – отсюда и шрам. Кровищи было! Побольше, наверно, чем от твоего холодильника! Я была на грани смерти от волоска! – Саша рассмеялась.

Он тоже хохотнул – нервно и отрывисто, с глухим резким выдохом. В груди гулко, утробно и неровно стучало. Он потянулся к бокалу.

– Мама жутко перепугалась, начала какие-то ватки мне совать, а там нужно было одну хорошую тряпку – как потом папа сказал – и «скорую» вызывать. Даже Федя напугался. Но меня, как видишь, спасли. С тех пор я боюсь стеклянных предметов.

Она наигранно отшатнулась от бокала.

– Ну как? Я тебя перешутила?

– Ладно, победила! – улыбнулся Беглов в ответ уже чуть легче и мягче, всё еще контуженный разорвавшейся бомбой оглушительных образов, но немного успокоенный Сашиным игривым настроением.

Саша лукаво улыбнулась и заправила за ухо тонкую прядь волос, по которым тёплый свет ламп прокатывался гладкими волнами, будто перехватывая их сияющей лентой, игривыми кристалликами кружился в вине, мягко ложился на лицо и шею, пропитывая собой.

– Хорошо, тогда где мой приз?

– Приз? Ты хочешь приз… Хм… А я ведь тебе кое-что захватил! – вспомнил Беглов и потянулся к внутреннему карману пиджака. Он достал маленькую, как фото 9х13, записную книжку – тонкую, с обложкой под чёрную кожу. – Это мои записи и заметки. Помнишь, я рассказывал? Вот, пускай это и будет призом. Почитай как-нибудь, если будет интересно.

– Да… конечно помню, – она удивлённо посмотрела ему в глаза. – А тебе они разве не нужны? Да и это ведь личное, как я могу читать?

– Ничего, с тобой я могу поделиться. Всё самое важное я перенёс в «цифру», так что забирай.

Он протянул ей книжку и с улыбкой добавил:

– Самое важное я перенёс, а самое стыдное – вырвал.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Она твоя.

Беглов спохватился:

– Это так просто, мелочь. Не то чтобы какой-то подарок.

– Хорошо, – Саша кивнула и забрала книжку. – Но не думаю, что это такая уж мелочь.

Смеясь, она добавила:

– Кстати, твои стихи про поросёнка и дракона мне очень понравились!

– Ха! Правда? – он непроизвольно вскинул брови, по-детски радуясь вниманию. – Мне казалось, их тогда не поняли. Думаю, текст был слишком сложным и абстрактным, вряд ли кто-то разобрался что к чему. Да и никто вообще не слушал, все ведь уже были синие и обсуждали, что Старков не получит перевод в Главный из-за того анекдота про Сергеевну. Ну и, значит, нам всем под ним вечно сидеть, а он ещё злее станет и начнётся…

– Кость, я слушала твои стихи, – перебила Саша, не обращая внимания на его рассуждения. На её лице отражалась глубокая заинтересованность. – И почти всё поняла. Только почему поросёнка зовут Пётр?

– Кхм. Рад, что ты в самом деле слушала, – он смутился, осознав глупость своих рассуждений. Лицо обдало густым наползающим жаром, и почему-то зачесалась шея. – Ну, просто хорошее имя для поросёнка. Была ещё такая шутка в интернете – не буду вдаваться в подробности – там тоже был поросёнок Пётр. Он уезжал на красном тракторе из своей страны в эмиграцию, потому что там ему всё кажется лучше. А мой вот наоборот. Тут. И трактор чёрный.

– Почему у тебя наоборот? – она с интересом отметила, как красиво проступает румянец под его загорелым лицом. – Не хочет уехать? Или ты не хочешь уехать?

Беглов ненадолго замолчал. Он задумчиво крутил в руках зубочистку, стучал ей по столу и будто царапал что-то острым концом.

– Я не проецировал его на себя в полной мере, – продолжил он, всё ещё глядя в стол. – И тогда, кстати, история была короче нынешней, я там дописал немного. Финал не так важен, потому что в противостоянии поросёнка с драконом исход – это больше вопрос удачи, чем какого-то плана. Мне через эту историю хотелось просто лучше понять себя. Понять, скажем так, какого цвета мой трактор.

– И какой он? – Саша будто слегка подалась вперёд.

– Ну… Мой поросёнок в один момент понимает, что неважно, какого цвета трактор,.. – Беглов немного замялся, – …неважно, какого цвета трактор, лишь бы был двухместным.

Она широко улыбнулась, не скрывая удивления.

– Двухместным? Красиво. А второе место для кого? Для Винни-Пуха?

– Ага! – засмеялся он. – Или для ружья. Помнишь, у Пятачка откуда-то нашлось ружьё?

Беглов секунду помолчал и пристально посмотрел на Сашу.

– Но лучше бы место было для Винни-Пуха.

6

Раздражение Сирина восходило в гору, сделав первый шаг где-то у подножия дня в ноющем колене, разболевшемся еще больше из-за так и не починенного за неделю лифта (хотя управляющая компания дважды присылала мастеров); сопя и покачиваясь, он то припадал к перилам, то в полуприпрыжку, морщась и матерясь, старался миновать побольше ступеней, скользких и хрустящих от пыли, затем совсем почти останавливался, задыхаясь и чувствуя, как глаза от головокружения будто проваливаются внутрь черепа, и как нестерпимо уже пронзает колено, и что тело его, бесконечно тяжёлое, старое, непослушное, кажется, совсем не нужно ему самому; на полпути к вершине раздражение повстречалось с кислым зловонием липовых луж, обступивших машину, открыло второе дыхание вместе со случайно потревоженным на дороге камешком, глупо выскочившим из-под чужих колёс и расчертившим кокетливую змейку трещины на лобовом стекле; она запетляла, как неясная тропа, к душной вершине, где пухло и упруго теснились раздутые от глупости и важности лица банковских клерков, и с этой высоты внутри Сирина что-то сорвалось, резко и обречённо, и затем гулко и влажно шлёпнулось на трясущееся желейное дно, пустив по нутру мучительные волны испепеляющего гнева.

Гнев стал самым надёжным механизмом, безупречно настроенным, безотказным и долговечным, с тех пор как ещё маленькая дочь неожиданно для самого Сирина стала хрупкой и эфемерной, плоской стеклянной копией самой себя, двумерной оптической иллюзией объёмной жизни. Гнев был самым верным слугой, преданность и выучка которого так же безусловны и тяжеловесны, как замедленное тщетным лечением её ускользание в бездну. И ещё гневом отапливали Трофейную, давно уже, правда, переименованную в Сожалейную. Огромный, с амбициозным размахом когда-то отстроенный зал часто видел гостей: затёртая до блеска, массивная, но разболтавшаяся дверная ручка, такие же зашарканные ковры и половицы, и ни пылинки на скучных, вторичных экспонатах. Юлина нерешительная и утомительная болезнь («не сейчас, а неизвестно когда»), простреленное колено, почётно уволившее Сирина со службы в мир, где он никогда не видел себя другим, трудные родственники, безнадёжная страна, бестолковые люди – такой была постоянная экспозиция его провинциального музея оправданий.

Несмотря на то, что этой коллекции по большей части хватало чтобы вызывать у людей сочувствующие кивки, сам он то и дело ощущал за спиной покашливающее присутствие недоказанности, недооправданности своей судьбы, потому что вещи не бывают – нет! – не могут быть такими простыми, и за каждой неудачей стоит, вероятно, нечто большее, чем случай, нечто глобальное, закулисно-корыстное, бесконечно тайное – непостижимое зло, которое иногда не видно в упор, какие бы размеры оно ни приобретало (в отличие от добра, которое, даже маленькое, видно издалека). И сорвать эту маскировку можно только самой дерзкой, самой авантюрной диверсией – против устоявшихся парадигм как таковых, против заслуженных авторитетов и больших имён, нашептывающих миру как жить, во что верить, к чему идти – все они ошибаются, иначе мир не был бы в такой беде. Поэтому Сирина так притягивали и завораживали грохочущие шрифты афиш, сенсационные заявления, разоблачительные расследования – чем экстраординарнее заголовок, тем большее доверие он вызывал, ведь автор срывает покровы, автор несёт свет, автор – Прометей, играющий за твою команду.

Сирин сидел, подперев голову рукой с выставленным указательным пальцем, из-за чего его лицо криво вытянулось по диагонали, и левое веко больше обычного обнажило захмелевший глаз. Он уставился на молодую пару, словно старался прямо сейчас найти в них какие-нибудь понятные «да» или «нет», хоть что-то прочнее нанесённого ветром песка подозрений, хоть что-то, способное оправдать столкновение с будущей виной, минуту назад лишь возможной, а сейчас, казалось, неизбежной, хоть и трепещущей, как флаг на ветру, где-то очень далеко, за краем натянутой струны горизонта – там, куда уже упало солнце.

Их разговор стал оживлённее и легче, заметил Сирин, вместо неловких глуповатых улыбок на лицах чаще появлялись другие эмоции, градиентом переливаясь одна в другую. Сейчас брюнет, почему-то мрачно замерев, внимательно слушал подругу, а потом нервно и сдавленно выдохнул, отпил из бокала, и они оба засмеялись. Рядом, за вытянутым столом, кто-то громко говорил по телефону, перекрикивая блуждающие в пространстве взрывы смеха. Девушка что-то спросила, Беглов спохватился и потянулся к внутреннему карману. Достал какую-то чёрную… книгу! Нет, блокнот. Протянул ей. Забрала. Интересно. Это уже очень интересно! Достаточно ли интересно, чтобы прямо сейчас рвануть из-за стола на улицу, растрясти Витю, подтолкнуть его к действию? Пожалуй, да. Ну конечно да. Витя. И там Андрей с ним. Что им сказать? Ну разумеется:

– Витя, у них блокнот! Я же говорил! Да, блокнот! Он ей блокнот отдал, а сам – по сторонам глазами туда-сюда. Я видел только что! Ну так я давно тебе сказал, что нужно брать, а ты всё мялся что-то! Ведь говорил, что не просто так сидят здесь! Не просто так! Я же говорил! Андрюша, ведь я же говорил? Ну, чего молчишь? Вооот. Говорил. А ты всё бубнил что-то про меня. Вот теперь доберёмся до них, вскроем, и ты, Андрюша, может, и жизнь понимать начнёшь. А то всё сидишь в золотой своей клетке, да ещё и тряпкой прикрытый. Короче, ладно, не души хоть сейчас.

В общем, всё, Витюш. Давай. Можно брать.

***

В небольшой и будто мятой коробке кабинета горит с потолка длинная белая лампа. На непрочном стуле с руками за спиной сидит Константин. Он плачет, весь мокрый и розовый, часть волос взъерошена. Рядом – его жидкое, волнистое, илисто-чёрное отражение в лакированной тёмно-коричневой дверце шкафа с небольшим навесным замком – тоже плачет, но беззвучно.

Сирин делает три больших ровных шага через полкомнаты; старый, местами вспучившийся линолеум смягчает стук его берцев.

– Так что, повторяю: жопа тебе, Конс-тан-тин, – его голос звучит резко и гулко. – Не туда сунулись вы со своими сходками. До ваших компьютеров добраться было бы трудно, хотя и до них бы дотянулись рано или поздно, а вот книжка твоя – настоящее сокровище, ты понимаешь?

Он чуть подаётся вперёд.

– Понимаешь, что я тебе твоё шило в заднице на мыло поменяю?

Ледяные лезвия его взгляда кружат свистящим вихрем (будто сам воздух стонет от их касаний) и с хрустом кромсают загорелую плоть на лице Константина, сочащуюся яркими, тёплыми, густыми ручейками страха.

Сирин размахивается и наотмашь бьёт его тыльной стороной ладони.

– Ну чего скулишь, сволочь?! Будешь мне сейчас выкладывать. Ясно тебе?! Да, будешь всё выкладывать, чтобы я всё наконец узнал. Нет, не наконец узнал, а просто: всё узнал.

Константин дважды всхлипывает, бросает быстрый, трусливый взгляд на Сирина и произносит:

– Ничего я не знаю.

– Ничего не знаю… – эхом отзывается Сирин и будто смягчается и как-то приосанивается, глубоко и медленно вдыхает и начинает прохаживаться по комнате, ровно и плавно, а потом вдруг припадает на одну ногу, будто прихрамывая, и вскоре останавливается в задумчивости.

– Знаешь, Костя, – говорит он, – когда-то и меня, как говориться, вела дорога приключений. А потом…

Он встряхивает головой, хмурится и продолжает ходить из стороны в сторону – снова ровно и без хромоты.

– В общем, ты у меня сейчас говорить будешь в любом случае. Всё!

Сирин быстро подошёл к прямоугольному столу и схватил лежавшую там резиновую дубинку. Под рукой, да. Очень удобно.

Константин заскулил.

Удар в колено. Брюнет начинает что-то кричать. Ещё удар – туда же. Что-то под дубинкой поддаётся и сдвигается. Вместо слов начинается вой – истошный, оглушительный и прерывистый. Карие глаза полны ужаса.

– Ну что?! Не нравится?! А я вот так же выл! А ещё сильнее выл знаешь когда? Знаешь когда?! – ещё один удар – на этот раз в голень. Новый раздирающий воздух крик. – Я выл, когда понял, что мне это колено всю жизнь загубит! Ты, сволочь, повоешь сейчас и дальше сможешь на стуле в окне своём сидеть за компьютером. А я с такой травмой – мусор, в самом обычном смысле.

Константин плачет и стонет, дёргая обездвиженными руками и ногами.

– Ладно! Ладно! Я буду говорить! Я буду! Задайте вопрос!

– Конечно будешь, куда ты денешься, чертила! Но я тебя всё равно так никуда не отпущу, мы ещё чаю не попили!

Сирин размахивается свободной левой рукой и бьёт связанного мужчину в лицо. Под костяшками что-то очень приятно трескается. Изо рта мужчины начинает идти кровь.

– А теперь давай рассказывай, на что мои деньги тратятся.

Константин замялся.

– Ты не понял?! – ещё один удар по лицу. Новый поток крови из рассечённой губы заливает расшатанные зубы.

– Ваши деньги… Ну…

– Химиотрассы!

Заплаканные глаза Константина приоткрываются.

– Откуда вы… То есть… Вы знаете?!

– А я много чего знаю, урод. Значит, прав я был, так? Так?!

– Ну… да…

– Давно? Давно это делается?

– Я не знаю… Я как пришёл, проект уже вовсю работал.

– «Проект»… – Сирин ядовито хмыкнул. – Ладно. Дальше.

– Что дальше?

– Дальше! И давай без возни!

– Про химиотрассы, – Константин всхлипывает и испуганно бегает глазами, – я толком ничего и не знаю больше.

– Дальше.

– Хм… кхм…

Новый удар, резкий и внезапный, пришёлся в уже разбитое колено. Пленник воет громче прежнего. По его лбу текут крупные капли пота, искрящиеся, как первые звёзды, взошедшие над кровавым закатом разбитого рта.

– Костя, не тяни!

– Климаааат! – кричит Костя.

– Вот. Давай.

Сквозь слёзы, задыхаясь, он продолжает – отрывисто и неровно.

– Мы финансируем климат-пушки. Не сами их делаем. Только… финансируем. Сами мы почти ничего… не делаем.

– Что за пушки?

– Их только в разговоре… называют пушками. Это такие здания в глуши. С целым комплексом огромных антенн. Официально – это станции изучения климата. И отчасти это правда. Но ещё они могут… антеннами разогревать атмосферу. И вызывать изменения климата.

– А вам это зачем?

– Я не знаю. Может для войны. Наверно для войны. Я не знаю. Не знаю!

– Ладно. Дальше.

Константин вытолкнул изо рта сгусток крови и отрешённо заговорил:

– Ещё частные армии. Как вы и говорили сегодня… в банке. Немного на слежку в интернете. Иногда на чужие выборы… в другой стране… Вроде всё.

– А чипирование? – грозно повысил голос Сирин.

– Какое чипирование? – он поднимает щенячьи круглые мутные глаза.

– Ты мне дурака давай не валяй! – Сирин поднимает дубинку.

– Никто не делает чипирование! – с ужасом воскликнул Константин. – Честно!

– Я сейчас тебя на улицу выволоку, гада, засуну в трусы гранату и скажу потом, что на самодельном устройстве подорвался! И никто ничего не докажет, и ничего мне не будет! Говори быстро!

– Может только кто-то из наших клиентов этим занимается, мы – нет! Честно говорю! Нет, не надо!

Сирин изо всех сил, от бедра, замахивается дубинкой и самым её концом сносит Константину нос. Тот от ужаса несколько секунд не издаёт ни звука, лишь бешено таращит глаза, раскрывает рот и глотает им воздух, в то время как из съехавшего вбок носа хлещет кровь.

Техника. Помнят мышцы.

– Кос-тя, – хищно мурлычет Сирин, – у меня дочка есть. Ну да ты и сам уже знаешь. И знаешь, что она у меня учится в институте. Она молодец! А ты, вот, не молодец.

Связанный на стуле мужчина мычит, мелко дыша и сплёвывая кровь.

– Вот. Ты и сам это понимаешь. Хорошо. И ты, Костя, конечно знаешь, что она у меня болеет. С самого детства.

Костя полуобморочно кивает. Он бессвязно стонет и всхлипывает, бесконтрольно морщась от боли. Да, морщась. Хорошо.

– И болеет она из-за вас. Из-за ваших химиотрасс! Из-за вас!

Сирин начинает сопеть и шевелить ноздрями, интонация повышается.

– Из-за вас она болеет! И только благодаря мне она живая. Благодаря мне! Я её таблетками полжизни кормлю. Я ей эти таблетки покупаю. Я на эти таблетки зарабатываю. А кто этих фармацевтов кредитует? Вы!

И вы же, дорогие мои, у меня деньги берете, чтобы потом их с самолёта аэрозолем распылять. И я снова побежал к вашим фармацевтам.

Вы же мои враги, Костя, ты понимаешь? Ты понимаешь?! Понимаешь. Хорошо.

А с врагами я не церемонюсь, Костя. Я обещал своему товарищу, что буду с вами по-людски, но вы же не люди. Вы же не люди! Значит… значит можно и не по-людски, – Сирин расплывается в ухмылке. – Всё по-честному.

Константин мелко дрожит. Передняя часть его одежды вся залита ещё не свернувшейся кровью вперемешку со слюной, изо рта густо тянется буро-бордовая субстанция. За плотно закрытым окном совсем темно, и стрекочут кузнечики.

– Лучше тебе, Костя, не тянуть. Твоя подружка, Александра, там за стенкой уже и под себя ходит, – Сирин ухмыльнулся, – и гимн, стоя на коленях, поёт. Картина маслом!

Костя дёргается на стуле, таращит глаза, бормочет, что-то по-телячьи мычит, и начинает кашлять кровью.

– Я к ней заглядывал до тебя, а потом с моим товарищем оставил, – продолжает Сирин. – Вон он, в коридоре на доске почёта там висит, видел может пока шли. Вооот. Он с дамами не хуже меня умеет обращаться. Что не расскажешь ты, то мы у неё спрашивать будем. Вы же коллеги, так? Ну вот и спросим у коллеги. Или сам заговоришь, а?!

– Ладно, – слюняво булькает Константин, – ладно.

– Вот хорошо. Давай водички попей, а то подавишься.

Сирин берёт со стола прозрачный стакан с гранёным основанием, плавно преходящим в ровные круглые стенки, и аккуратно, даже нежно, поит пленника. Тот всё же поперхнулся и с минуту откашливается, часть воды вместе с кровью льётся через выбитые зубы и разбитую губу на одежду.

– Вот так. А теперь давай говори, Костя.

– Будет очень… очень большой проект, – начинает он торопливо. – Нам не рассказывали подробности. Нам вообще ничего не говорили – мы ведь обычные клерки.

Костя немного надувает щёки и сплёвывает вязкую кровь. Подошва его туфли хлюпает, отлипая от заляпанного линолеума.

– Сказали только… что сейчас увольняться нельзя… если не хотим без премий остаться. А это значит… что какой-то проект готовят наверху.

– Какой? Кто сказал?

– Я краем уха… случайно слышал… про какой-то «Зонтик» что ли. Вроде как будут какие-то… особые условия созданы.

– Какие ещё условия? – говорит Сирин нетерпеливо. – И кто это говорил?!

– Сказал начальник мой… Старков… по телефону с кем-то. Про условия не знаю. Я так и услышал – «условия». Знаю только… что мы сейчас зачем-то мобильных операторов активно кредитуем.

– Это ещё зачем? Слежка какая-то? Так они всегда всех слушали.

– Я ничего больше… кхм… не знаю, – он снова сплёвывает.

– Ну ещё бы. Ты же обычная вошь. Само собой. Вошь. А всё равно при работе. Даже для тебя у них работа нашлась.

Сирин улыбается и делает два огибающих шага, оказавшись у пленника за спиной. Да, за спиной, чтобы быть у него в слепой зоне.

– Что… что я… – Костя дёргается.

– Так вот, Конс-тан-тин, ты на работу, как и я, вернуться не должен, – он хлопает сидящего по плечу. – Но ты ведь вон какой головастик! И работа у тебя как раз головастая. Перебитые ноги в твоём кровожадном ремесле – не проблема. Это тебе не шахматы – тут думать надо!

Он плотоядно усмехается и высоко заносит резиновую дубинку. Нет, не простую резиновую – с металлическим стержнем. Да, так хорошо. Удар.

Голова Константина безвольно опускается. Изо рта тянется сверкающая и искрящаяся под белой лампой ниточка слюны.

Сирин, всё ещё улыбаясь, покрутил дубинку в руках, затем обошел безвольное тело и сбоку окинул его взглядом. Уголки его губ медленно опустились, губы сомкнулись. Теперь всё кончено.

Бледнеет и уходит под землю тёмный блестящий шкаф. Расплывается на стене суровый портрет большого и строгого начальника, обретая какую-то пёструю, похожую на герб форму. Пол деревенеет. Уходит ледяная лампа, и всё покрывается густой желтизной. Сухой вакуум комнаты уступает место водовороту звуков. Всё уплывает.

Беглов оживает и теперь, снова подвижный, уже не отражающий, а излучающий жизнь, кивает и говорит что-то в сторону на расстоянии вытянутого звука. Его возникшая напротив подруга кивает в ответ, и они иронично улыбаются. На столе между ними рябит посуда, особенно пёстрая на фоне чёрного монолита окна.

– Мишань.

Сирин вздрогнул, услышав рядом вроде бы знакомое слово. Он повернул голову – справа от него стояли два человека.

– Мишань, – продолжил Виктор, – мы тут пообщались с Андрюшей. В общем… пиво мы уже, наверно, не будем. Может, по домам?

– Да и тебе бы можно отдохнуть, – добавил Андрей.

Сирин молчал, не способный сказать что-либо, пока не распутает скомканные в узел чувства – огромная многоголовая гидра триумфа, ужаса, гнева и справедливости, как призрак уже полузабытой фантазии, ревела и шипела внутри. Он сделал над собой усилие, слегка тряхнул головой, собрался и, наконец, ответил, повторив за Андреем:

– Да и мне бы можно отдохнуть… Да… Идём домой.

Он встал и тяжело захромал к выходу, убираясь в подступивший к самым дверям мрак. Серо-голубой лёд в его глазах растаял.