Возвращение в Эдем

Дубы и осины, берёзы и клёны, липы и ели; гляди, та – кокетка, а этот – бузотёр, вот явный подлец, а эта ничего, вроде, покладистая. Внутри любого дерева может оказаться червоточина и ствол, треснув пополам, обрушится вам на голову телеграфным столбом. Нет, каска тут уже не поможет. Ещё – отпиленная часть дерева может покатиться не в ту сторону, куда вам хотелось бы. Такой кругляш подобен асфальтовому катку. Дальше – коварны толстые ветви – в них скрыта сила натянутого лука.

Но самая главная опасность в том, что лесоруб работает в лесу. Именно лес – переплетение корней под ногами, торчащие ветки, острые сучья, скользкий мох или колючий кустарник, скрытые в траве ямы и камни – лес состоит из ловушек и капканов. Оступиться или споткнуться с работающей пилой в руках – не дай вам бог. А уж тем более, если рядом никого нет.

Я был предельно осторожен. Распил ели прошёл без особых происшествий: один раз ствол зажал пилу – я неправильно рассчитал действующие силы, трояк по физике неожиданным образом напомнил о себе, да ещё я потянул спину, перетаскивая распиленные брёвна. Кругляши я сложил аккуратной пирамидой. Отпиленные ветки оттащил в лес. Божественно пахло хвоей – не банальной новогодней ёлкой, а свежими сырыми опилками, живым деревом. Впрочем, не таким уж и живым, увы. К этому духу добавлялся острый запах горячего металла и смазки. Растерзанный снег напоминал место крупной кулачной драки. Истоптанный и серый, он весь был усеян обломанными ветками и сучьями, с рыжими лужами еловых опилок.

Пилить я начал утром, около десяти. Закончил в полдень. Вернее, не закончил, а просто упал без сил. В данном случае это вовсе не фигура речи. Почти на карачках дополз до крыльца, стянул шлем и перчатки. Сел на ступеньки. Пить хотелось смертельно. Я дотянулся до сугроба, зачерпнул пригоршню и сунул в рот. Здешний снег по вкусу напоминает родниковую воду, если вы не пили из родника, то поверьте мне, вермонтский снег не хуже французской «Перье». Той, что без пузырей.

Проклюнулось солнце. Игриво моргнув в сизую прореху, оно исчезло, но через мгновенье вдруг выкатило и засияло в полную мартовскую силу. Я зажмурился и вытянул сапоги прямо в лужу талого льда. Ох, хорошо! – я взъерошил мокрой от снега ладонью волосы. Да, после трёх сумрачных месяцев это действительно было хорошо.

Сквозь искрящуюся мишуру лучистой капели, калейдоскоп сосулек и тающего снега проступило чёрное прямоугольное пятно. Почти Малевич. Отмытый ночным ливнем, сейф сиял. В полуденном солнце он мне показался больше и значительней, точно налившийся ядовитым соком тугой фрукт. Бесовский угловатый баклажан.

И тут мне почудилось, что дверь сейфа приоткрыта.

Я пригляделся – точно, там была щель. Ну да, вон и тень падает на другую створку. Я приподнялся, встал медленно, точно боясь разрушить колдовство. Пошёл. Наверное, вчера заело петли… Или замок заклинило при перевозке – вон, как эти молодцы его кантовали. Дошёл до сейфа и надавил ручку. Ничего. Дверь была закрыта. Щель оказалась оптической иллюзией весеннего солнца и моей усталости. На всякий случай я ещё раз набрал код, впрочем, без особой надежды. Да, закрыто.

Усталость обернулась покорностью: в конце концов всё справедливо – ведь это я решил объегорить одноногую торговку. Если кого-то и винить, то лишь себя самого. Кармические законы продолжали работать исправно.

4

Той ночью я очутился на писательской конференции. Во сне, разумеется. Дело происходило в наскоро сколоченном гибриде Лондона и Ульяновска – набережная Вестминстера выходила на крутой волжский берег. То живописное место, что симбирцы зовут Венец. Сама конференция проходила в Ленинском мемориале, уродливом здании из серого бетона, которое режиссёр сна впихнул за площадью Пикадилли, на Риджент-стрит. После регистрации я почему-то оказался в подвале. Оказался один, если не считать птицелова. Он был без лица, но с клеткой, полной лимонных канареек. От птицелова я узнал о предстоящей процедуре массажа. Дальнейшее шло фрагментами: я лежал совершенно голый на кожаной кушетке. Лежал навзничь. Дальше – возникла девица, крепкая цирковая танцовщица с белыми ляжками в сетчатых чулках. На лице, понятно, маска.

Эротические надежды оказались иллюзорны – мускулистая мерзавка, прытко оседлав меня, начала пребольно мять мои плечи и грудь. Она щипалась, хищно впиваясь ногтями в плоть. Следуя законам стандартного кошмара, я не мог пошевелиться. Адская массажистка сняла маску – разумеется, это была женщина из бутылки. Одновременно, я понял, что она же – покойная принцесса Диана. Ужас какого-то невнятного откровения, жуткого и важного предчувствия, начал наползать на меня. Принцесса явно почуяла мой страх, она хищно выгнулась и вытащила из причёски узкий, как шило, кинжал. Сжав рукоятку стилета, она принялась вырезать острым лезвием прямо на моей груди какие-то знаки. Боль казалась очень реальной. Тёплая кровь стекала струями по груди и бокам, собиралась липкой лужей под лопатками. Я униженно молил прекратить. Она не обращала внимания, резала и резала. Я закричал и проснулся.

В окно глядела луна. Грудь и плечи ныли, я вспомнил про каторжную битву с елью. Меня знобило, майка была потной, хоть выжимай. На полу лежал лунный ромб. Я спустил ноги в лунную муть, встал и наощупь добрался до ванной. Отвернул кран, напился. Уходя, мельком заметил на майке большое тёмное пятно. Похоже было на засохшую кровь. Я подошёл к зеркалу и стянул майку. На груди ясно проступали знаки – цифры и буквы: А12М76. Да, код был вырезан на моей груди.

Как я спустился, как вышел из дома не помню абсолютно. В следующий момент я стоял перед сейфом и набирал новую комбинацию. Замок щёлкнул, я потянул за ручку. Дверь подалась и плавно открылась.

Жар обдал лицо, точно я заглянул в пылающую топку. Задней стенки не было – передо мной распахнулась даль, страшная горящая равнина с пурпурным небом по которому метались чёрные крылатые тени. Так летними сумерками беснуются в небе летучие мыши. Одна из тварей, сделав кульбит в воздухе, рванула прямо на меня. Я не мог двинуться с места, не мог оторвать взгляда – пикирующий бес стремительно приближался. Сложив перепончатые крылья, точно истребитель, он нёсся ко мне – я уже мог различить его алчущие глаза, вот он совсем рядом. Я заорал и закрыл лицо руками… И проснулся во второй раз.

Первым делом задрал майку. Конечно – ничего. Пока грелся чайник, я вышел на крыльцо. Проклятый сейф стоял на месте, вода не поднялась. Ледовый затор тоже не двинулся с места. Соблазнительную мечту о динамите прервал свисток закипевшего чайника.

Хороший день нужно начинать с чашки свежего чая, чёрного английского и, разумеется, без сахара. Я вернулся на крыльцо. Погода была дрянь. Вермонтцы (народ обстоятельный, вроде шотландцев) говорят: если тебе не нравится здешняя погода – просто подожди полчаса. Пока я пил чай небесные механики кратко продемонстрировали мне все времена года, начав с добротной пурги с колючей крупой и закончив убедительно ярким солнцем на кардинально синем фоне.

Сделав ещё глоток, я пристроил чашку на деревянных перилах и направился к сейфу. Ощущал себя достаточно глупо – попытка открыть настоящий железный замок при помощи кода из сна – это уже материал не для психоаналитика, а, скорее, психиатра.

Небрежной рукой набрал комбинацию. Точно делая кому-то одолжение, дёрнул дверь – закрыто, видишь, ну что я тебе говорил? Тот, другой, не сдавался – ты видел код в зеркале, попробуй наизнанку набрать. Наизнанку! Ладно-ладно, не горячись, вот пожалуйста.

Замок ожил – внутри что-то цокнуло. Железно и радостно, бряцнули-щёлкнули шестерёнки и пружины. Точно смазанный ружейный затвор ретиво звякнули стальные пальцы запора – клац! – я надавил на ручку и дверь снисходительно подалась. Сейф открылся.

Бутыль с головой была там. Сапог тоже.

Нет, она мало походила на принцессу Диану. Может, стрижка и овал лица. Да ещё аккуратный нос, с хищным аристократическим намёком. Я поднялся на второй этаж, смахнул бумаги с письменного стола. Поставил бутылку ближе к окну. Принёс из кухни тряпку и «виндекс», побрызгал и тщательно протёр стекло. Нашёл в ящике старинную лупу, купленную без особой цели в антикварной лавке год назад.

Нет, не Диана. Кожа на лбу, на щеках была идеально гладкой, будто из воска. Но почему – будто? Наверняка, воск. Ведь именно из воска лепят тех Элвисов и Наполеонов для коллекции мадам Тюссо. Воск – оптимальный материал для имитации живой плоти.

Луч солнца прочертил диагональ по моему столу, половина головы оказалась в тени, другая матово сияла, точно светилась изнутри. Я приблизил линзу увеличительного стекла к поверхности бутыли. Брови – я мог разглядеть каждый волосок – были выполнены мастерски, веки с длинными рыжеватыми ресницами, узкая переносица, невинный, почти девичий, лоб без единой морщины. Волосы, русые с платиновым оттенком, как из рекламы какого-нибудь шампуня со слоганом «блеск и сила здоровых волос», они не были прилизаны, но в растрёпанности причёски чувствовался триумф утончённого эстета, виртуоза-куафера. Кто же он, этот ваятель? Кто и как сделал её – а, главное, зачем? И как он умудрился впихнуть её в бутылку? В это узкое горлышко?

Да, конечно, я видел фрегаты и каравеллы, собранные внутри бутылок сумасшедшими миниатюристами-конструкторами. Мог даже вообразить педантичный процесс (пинцеты, клей, длинные иглы), щепетильность которого меня лично взбесила бы минут за пятнадцать. Горлышко бутыли было запаяно сургучом шоколадного цвета, сверху я разглядел выдавленную печать. По кругу шла какая-то надпись, часть букв стёрлась, удалось разобрать латинские «R» и «W» и ещё нечто, похожее на цифру семь. Надпись замыкалась кольцом вокруг символа – равносторонний треугольник внутри квадрата. В центре треугольника была звезда или цветок с пятью лепестками.

Я сел, достал ручку и скопировал рисунок. Не очень точно, но в целом близко к оригиналу. Руки слегка тряслись. Цветок, потом треугольник, потом квадрат, – всё обвёл линией, больше похожей на лихорадочный овал, чем на круг. Рисунок напоминал талисман из гримуара, что-то вроде иллюстрации к «Чёрной курочке» или «Гептамеро-ну». Я повернул лист на сто восемьдесят градусов – цветок превратился в пентаграмму. В сигил, при помощи которых средневековые алхимики и маги вызывали своих демонов.

Полгода назад один псевдоинтеллектуальный журнал заказал мне эссе на тему демонологии, алхимии и прочей чертовщины. Ничего серьёзного, так, введение в эзотерику для домохозяек. Собирая материал, меня больше всего поразило, насколько буднично, насколько рутинно, наши предки относились ко всей этой мистической ахинее. Колдовские рецепты излагались с обыденностью кулинарной инструкции для выпечки какой-нибудь яблочной шарлотки с корицей и миндальной присыпкой. Тут же прилагались нехитрые чертежи символов и знаков, изобразив которые и произнеся абракадабру, вроде «Сефер Разиэль ха-малах», запросто можно было вызвать демона среднего ранга типа Асмодея или Валефара.

Я взял рисунок, посмотрел на просвет. Покрутил, перевернул вверх ногами. За окном с метровых сосулек капало на жесть подоконника, солнце спряталось и тут же выкатило опять. Комната вспыхнула, стали видны пыль и мелкий мусор, незаметные прежде. Я провёл ладонью по столу, вытер о штанину. Ну и грязища… Уже взял тряпку, но так и замер с поднятой рукой.

Голова в бутылке открыла глаза.

5

Её глаза были светло-оливковыми с голубым, почти перламутровым намёком. Такие глаза у Венеры Боттичелли, я их видел в Прадо во Флоренции. А после, точно такими же глазами взглянула на меня через плечо женщина-шофёр, что везла меня в своём такси на железнодорожный вокзал Лоренцо Медичи.

Ощущение сумасшествия было абсолютным. Не знаю сколько времени я простоял с тряпкой в руке. Надежда на простой механический трюк родилась и тут же погасла, нет, не кукла – глаза были живыми. Они смотрели на меня внимательно, мне показалось даже как-бы оценивающе – знаете, у женщин есть взгляд такого рода.

Она моргнула, стала разглядывать комнату. С книжных полок перешла на картинки, развешанные по стене. Работая над книгой, я люблю окружать себя зрительными образами – репродукциями по теме: открытками, вырезками из газет, – всем, что помогает мне погрузиться в тему. В писательском ремесле первородным для меня является не слово, а образ. Слова приходят потом, но сначала я должен увидеть. В мельчайших деталях, всю геометрию и структуру, с нюансами цвета и тона.

Нынешняя книга моя получалась весьма эклектичной: мало того, что я писал её от лица женщины-журналиста, находящейся в апокалиптической Москве недалёкого будущего, в сюжете параллельно развивалась линия её деда, геройского казака, ставшего красным генералом. На стене висели карточки лихих усачей в фуражках набекрень, с пышными чубами и георгиевскими крестами на груди. Тут же были приколоты булавками вырезки из журнала с разными породами скаковых лошадей, типы сёдел и сбруи, схема боевого порядка эскадрона, форма красного кавалериста Первой конной армии. Сбоку висел портрет Пушкина, вырванный из какой-то книги, рядом – фото Чехова. Ниже булавкой с бирюзовой головкой был приколот лист нотной бумаги с цыганским романсом про костёр, что в тумане светит.

– Меня зовут Ева.

Голос прозвучал ясно. Не сквозь стекло – чётко, точно говорящий стоял в двух шагах от меня. Я открыл рот, но выдавить из себя не смог ни звука.

– Сядь, пожалуйста. И перестань нервничать.

Я сел. Её губы двигались не совсем синхронно со словами, словно в скверно продублированном кино.

– Какие тут звери у вас в лесу?

Безвольной рукой я поднял тряпку. Что-то промычал. Казалось, я разучился как надо говорить, что делать с языком для произнесения нужных звуков.

– Поверни меня в сторону леса, пожалуйста. Хочу увидеть зверей.

Я бережно, лишь пальцами касаясь стекла, развернул бутыль к окну. Теперь голова оказалась ко мне в профиль. Нос у неё был чуть птичий, а подбородок действительно упрямый. Вполне банальные мысли текли в мозгу параллельно фундаментальному столбняку всего моего естества. Эмоционально, интеллектуально и физически я впал в какой-то паралич.

– Даже простую белку увидеть – такая радость. А если оленя, то у меня на целый день настроение особенное. Словно маленькое счастье снизошло.

– Олень пуглив… – совладав с онемевшим языком, наконец произнёс я. Мозг явно в процесс ещё не включился.

– Олень доверчив. В отличие от человека, – и после паузы спросила. – Вам нравятся люди?

На опушке снег подтаял и лежал белыми островами среди бурой травы и ржавых прошлогодних листьев. Дальше высился лес, – мокрые сосны, взъерошенные ели, пегие стволы берёз, – в таинственной глубине стеклянные лучи косой геометрией резали тесную чащу, мастеря из строгих теней почти кафедральные нефы. На странный вопрос я не успел ответить – из леса на поляну вышел олень. С царственной грацией становился в центре проталины. Поднял голову, по-балетному отставил заднюю ногу и замер. Это был взрослый самец белохвостого оленя, лесной аристократ с внушительными рогами – я насчитал пять отростков. Происходящее напоминало визуальную цитату из раннего Диснея, не хватало только хоровода мелких пташек вокруг рогов. Олень повернул голову в нашу сторону. На лбу белело пятно, похожее на ромб.

– Чудо… – выдохнула она. – Ну, иди.

Фарфоровый красавец, надменно позирующий на лужайке, точно по команде, ожил и в два прыжка исчез в лесу. Пропал, будто и не было. Я продолжал тупо пялиться на пустую проталину. Теплело. Над мёртвой травой курился едва приметный туман.

– Это… это вы? – я сделал в воздухе неопределённый округлый жест, вроде тех пассов, которыми иллюзионисты, сопровождают свои фокусы. – Вы?

– Давай на «ты», – предложила она. – Будет проще. К чему реверансы – я голова в бутылке, ты – писатель в лесу. Правильно?

Я кивнул – правильно. Называть голову в бутылке на «вы» действительно было нелепо.

– Дмитрий, – обратилась она. – Нет, лучше, Митя. Можно так?

Я снова кивнул. То, что она знала моё имя почему-то показалось мне особенно удивительным. Всё-таки поразительное существо человек.

– Кстати, имя у тебя неправильное, – без церемоний сказала она, точно речь шла о цвете галстука. И фамилия тоже. Не писательская. У русского писателя фамилия должна быть короткая и смешная – Пушкин, Толстой, Гоголь, Бабель. Смешно и коротко. А ты – Дмитрий Ви-но-гра-дов, ну что это такое, честное слово? Дмитрий Виноградов! Кто он? Оперный тенор? Артист балета?

Она подумала и выдала, как припечатала:

– Глеб – вот твоё имя. Глеб Яхин.

– Спасибо, не надо, – буркнул я.

– Да уж теперь-то что. Но будь ты Глеб Яхин, тот контракт на сериал не прошляпил бы. Триста тысяч – не дрозд наплакал.

Ту январскую сделку, уже почти подписанную, провалил мой агент Марта Лутц – чокнутая мулатка, похожая на Кармен, с пирсингом в неожиданных местах и манерами одесской хулиганки. При очевидной профнепригодности, Марта обладала каким-то ведьмацким шармом, который весьма удачно действовал на издателей и продюсеров. Впрочем, не всегда.

– Нет, ты можешь, конечно, винить Марту, – сказала голова. – Если так легче. Тебе. Но, впрочем, тут ты прав, деньги – вздор. Пена цивилизации. Фальшивый кумир, которым дураки пытаются заткнуть прореху в душе мироздания размером с Демиурга. Вот она – тоска по священному!

Именно тоска. Я подумал о своём банковском балансе, скромном и печальном. Ева явно вошла во вкус и продолжила с воодушевлением.

– Таинство сакрального жертвоприношения превращают в шаманскую пляску с бубном. Жажда бессмертия трансформируется в добровольный самообман. Булыжник вместо философского камня, бутылочное стекло вместо сапфиров.

И тут Ева была права – мне уж точно было до сапфиров.

– Культ денег – фетишизм импотентов. Эрос кастратов! Чёрт, прокравшийся на бал, в костюме херувима. Мерзость и гадость, квинтэссенция порока, корневище половины грехов.

– Но отсутствие этого корневища, увы, может здорово испортить настроение, – вставил я безразличным тоном. – Причём, надолго. Иногда на целую жизнь.

Ева лукаво скосила на меня свой флорентийский глаз.

– Там, в сейфе… – и замолчала.

– Что? – насторожился я. – Там сапог. Старый и не моего размера.

– Не только, дорогой Митя. Не только.

По лужам, по раскисшему снегу, шлёпая галошами на босу ногу, я почти моментально оказался у сейфа. Распахнул обе створки. На меня посыпались деньги. Стодолларовые купюры, в крепких пачках, были перетянуты бумажной лентой лимонного цвета. Как в банке. Как в банке!

– Как в банке… – бормотал я то ли восторженно, то ли в ужасе.

Пачки рассыпались по весенней грязи. Я начал подбирать их, впихивать обратно на полки. Но там не было места – сейф был набит деньгами. Плотно набит, на совесть, – от пола до потолка. Деньги снова падали в лужи.

Я кинулся в сарай, вытащил коробку из-под принтера, которую не успел сжечь. Ползая на карачках, стал собирать деньги. Кидать в коробку. Как в банке! На лимонных были пропечатаны цифры – единица и нули. В каждой пачке – десять тысяч долларов. Нет, погоди… Сто тысяч? Сто тысяч?! Сто!

Я ногтями сорвал ленту, начал считать. Деньги, совсем новые, чуть шершавые, пахли типографской краской и машинной смазкой – аромат, божественный дух, который не спутать ни с каким другим. Руки тряслись, кредитки выскользнули и разлетелись по земле. Их было много, гораздо больше десяти. Гораздо больше.

В коробку из-под принтера вошло сорок миллионов долларов.

С пачкой денег в кулаке я вбежал в комнату. От ползанья на коленях джинсы промокли насквозь, холодные струйки воды стекали в галоши. Ева ухмылялась.

– Что это? – я сунул купюры ей под нос. – Как это? Откуда?

– Хороший ты мужик, Митя, – устало произнесла она. – Дурак, только.

– Они фальшивые?

Она фыркнула и уставилась в окно.

– Там четверть миллиарда… – у меня сорвался голос на фальцет. – Миллиарда долларов! Откуда? И как? И откуда?

– Угомонись ты. Со счёта Романовского. Банк «Афина Юнион» на Каймановых островах. Ещё вопросы?

– Романовского?! Абрама Романовского?! Это же Кремль, мафия, КГБ и чёрт его знает кто ещё! Ты что ж думаешь, они не заметят, да? Да?

– Почему? Конечно заметят. Они ведь мерзавцы, а не кретины, – сказала весело Ева. – Они там уже какому-нибудь виолончелисту паяльник вставляют в…

– Господи! – я бросил деньги на пол. – Господи… Невинному человеку…

Рухнул в кресло, дотянулся до коньяка на столе. Сделал большой глоток. Потом ещё один.

– Ну хватит мелодрамы, а? – примирительно обратилась Ева. – Невинный человек этот педофил и подонок. К тому же и музыкант так себе. Совсем не Йо-Йо-Ма. Ты что ж думаешь, я наобум тут чудеса выкозюливаю? У меня, да будет тебе известно, на сто ходов вперёд всё просчитано. Всё – понял! Ведь я потому наличными и доставила.

А ведь могла просто перевести со счёта на счёт. С его – на твой.

Она хихикнула.

– Спасибо, – буркнул я.

Отпил ещё коньяка, разглядывая бумажки, рассыпанные по ковру. С одних на меня глядел по-бабьи гладкий Франклин, другие лежали зелёной рубашкой вверх. Там был нарисован какой-то дом с колоннами. Скорее всего, белый – никогда не разглядывал. На моём полу валялись сто тысяч американских долларов. И ещё четверть миллиарда в сарае.

– Как в банке… – прошептал я.

Странно, но безумство, восторг, эйфория сменились тоской. В ощущении этом было что-то вроде похмелья. У меня не было ни малейшего желания что-то купить на эти деньги.

– Что и требовалось доказать, – ехидным сопрано пропела Ева.

6

Всё-таки без шока не обошлось. С эмоциональным потрясением я справлялся по-русски и к полудню бутылка коньяка оказалось пустой уже наполовину.

– Хватит тебе, – проворчала сварливо Ева. – Хорош, а?

Какой хорош? Настроение моё к полудню улучшилось кардинально. Сюрреализм происходящего постепенно затуманился, панический ужас сменился бесшабашным куражом, готический кошмар чёрно-белого Макса Эрнста зарумянился и стал напоминать салонную живопись позднего Дали. Я снова плеснул коньяка в водочною рюмку (пить из горлышка мне стало неловко в четверть одиннадцатого) и аккуратно перелил жидкость в себя.

– Ты понимаешь… только сейчас, – вытирая губы рукой горячился я. – Вот сейчас я начинаю всё осознавать. Всё! И про тебя, и про себя, и про…

Я делал энергичный жест, точно собирался бросить лассо.

Истина! Гиперборейская тьма вспыхивала звёздами, звёзды логично сплетались в галактики, главная тайна мироздания приоткрывалась медленно, но неотвратимо. Да, я был пьян.

И тут кто-то постучал в дверь. Постучал нагло, как стучит управдом или полиция. Опрокинув вертлявое кресло, я пошёл открывать. В коридоре налетел на вешалку, сшиб вазу, запутался в беспризорных ботинках. Наглый стук повторился. Тихо матерясь, распахнул дверь. На крыльце стоял курчавый мулат, размером с пятиклассника в малиновом френче с золотыми пуговицами.

– Ну и грязища у тебя тут, братец! – он брезгливо вытирал свой штиблет о мой коврик. – Ну-ка, хозяина кликни!

Под мышкой мулат держал плоскую лакированную коробку, в таких обычно хранят столовое серебро.

– Хозяин… я, – кашлянув, выдохнул в сторону; и только тут мой мутный мозг озарился – мулат говорил по-русски без малейшего намёка на акцент. И даже с московским выговором, плавным и таким родным. Запачканные туфли явно расстроили его, грязь не очищалась ни в какую.

– Хотите тапки? – неуверенно спросил я.

В прихожей он скинул свои башмаки, переобулся. Сунул мне свою коробку, тяжеленую, будто набитую свинцом. Тапки, замшевые с нутром из белой овчины, оказались велики, но мулату, похоже, понравились. Он потопал, приплясывая щёлкнул по-цыгански пальцами, засмеялся.

– Вот что! Вели-ка, ты, милый человек, самовар поставить! – он подмигнул. – Продрог до мозжечка, не поверишь!

– Может – коньяку?

В гостиной я усадил его в кресло, принёс рюмки и коньяк. Он разглядывал комнату, довольно потирая смуглые ладошки.

– Есть в глухом уединенье деревенском, – он встал, быстро подошёл к окну – за ним темнел мокрый лес. – Покой и мудрость! Мудрость и покой… Да – скучно! И нет ни моря, ни пальмовых рощ, ни итальянской оперы. И сердце вести просит от друзей, оставленных вдали, и тоскует-тоскует по суете…

Я протянул ему рюмку. Он запнулся, понюхал коньяк. Мы чокнулись и выпили.

Он хлопнул в ладоши, снова вскочил. Со стуком откинул крышку пианино, энергично обеими руками взял бравурный аккорд.

– Расстроен инструмент, – извиняясь, я привстал. – Лес. Влажность дикая, из-за реки…

– Расстроен?! – его пальцы ловко пробежались по клавишам в мажорной гамме. – Так даже интересней!

С виртуозной неожиданностью гамма превратилась в Моцарта, в увертюру к «Флейте». Моцарт трансформировался в марш, после в какой-то дикий танец, напоминающий пляски Хачатуряна.