Большая ловитва

Наспех наказав дворне в малом гостевом доме, чтобы стерегли Забаву, Любаву и Новицу, когда прибудут они, он отозвал на природу Здравеня и Могуту. И наскоро поставил задачу: предстоит им рукава засучить! Ведь выявлен ворог воеводе, Чернигову и всему княжеству Киевскому! Сей миг таится он в мыльне – под видом купчины Бурислава.

Однако не Бурислав он, а засланец, дюже опасный при задержании! Князя нашего, любимого, извести затеял! Печенегов на Чернигов наводит!

Стало быть, нечего церемониться с ним! А Могуте – особое задание: одеть по железному кольцу с шипами на четыре перста десничных.

– Воевода вас не забудет! – заключил он…

XLVI

«Елико ж напрягал он свои чресла, Отчизны ради? Прямо мученик!» – прыскнул в душе Молчан, смешливый.

А неправ был он, по младому своему неведению, не постигнув еще базовых основ разведывательной деятельности во вражьем логове. Ведь иное сладострастие по форме – сущая мука по сути!

Посему, к примеру, вряд ли смог бы он повторить беззаветный подвиг оперативника Хмары от 974 года, когда резидент Любослав приказал тому срочно сблизиться с Голубой – старшей помощницей ключницы жены князя Ярополка Святославича.

Было ей шестьдесять, а вовсю румянилась, зело страхолюдная видом и статью! Око с бельмом, родимое пятнище на носу, четыре зуба на весь рот, вся в морщинах, кривобокая и сгорбленная.

Еще и злобная. Изводила всех девиц, многих, бывших у нее в подчинении: кого ущипнет, кого огреет тяжелым, кого оговорит пред ключницей и порке подвергнут ту. А одна даже руце на себя наложила, не выдержав издевательств изо дня в день.

И обозначить Голубу каргой, мало будет!

Однако состояла в полном доверии у ключницы Купавы, коя была наперсницей княжеской жены-гречанки. А Ярополк делился самым сокровенным с женой той.

И ясным было прозорливому Любославу: тот, кто станет полюбовником Голубы, получит чрез нее доступ к информации такового уровня, что выше и не бывает!

Отчего ж резидент Секретной службы вятичей в Киеве решил отдать на заклание лону оной кикиморы именно агента Хмару, принося его в жертву, аки агнца?

Да никто не подходил лучше! Возраст – двадесять четыре, ровно в полтретью младше срока Голубы. Зело пригож – все девки сохнут! Смекалист и проверен смертью ворогов, упокоенных им.

Всего за год продвинулся от стажера младшей княжеской охоты до младшего ловчего и уже на виду у его начальствующих. Уважителен со старшими. Беспрекословен при исполнении приказов. Вельми крепок к хмельному. В меру экономен в личных расходах. А сколь красноречив!

И сможет ли Голуба, оголодавшая без мужского участия, не втюриться в сего ясного сокола, когда откроется он в чувствах? Невозможно оное!

Правду сказать, когда Хмара выслушал распоряжение Любослава, свет помутился в очах его и токмо что не зашатался он. Ибо не раз зрел старшую помощницу ключницы жены Ярополка-князя и всегда содрогался внутренне!

Потому и запросился, супротив обыкновения, увильнуть от задания и выбрать на вахту к Голубе кого-либо иного, кто точно справится. Однако молвил ему резидент – торжественно и сурово: «Надо, Хмара, надо! Родина ждет! Невмочь Земле вятичей без твоего подвига!»

И подчинился он, стеная в душе. А члены его стенали в унисон с ней…

Голуба и точно не стала возражать, едва заметила первые же признаки внимания, кои оказал ей Хмара, явившись, будто бы по надобности – как посланец от старшего ловчего младшей княжеской охоты, в хозяйственную пристройку к княжьему терему, где старшая помощница ключницы вершила свое началование.

А завидев ее, вспылившую и спешащую на суровый разбор, ибо не по чину было ловчим младшей охоты клянчить на княжьем дворе щелок, дабы при случае отмывать с его помощью слегка запачканные одежды, вперил он взор столь благоговейного восторга, что екнуло сердца Голубы и чуть не прервалось навек от половодья нахлынувших чувств!

Удостоверившись в явной обоюдности чрез первые же слова меж ними, сблизились они еще до первых петухов, когда старшая помощница провела младшего ловчего в свою светелку, где одних перин на постели, говевшей последние четверть века, имелось аж шесть, отчего даже Хмара взобрался с трудом и не сразу.

И перво-наперво попросил он предстоящую возлюбленную погасить обе свечи, дабы не лицезреть сию рожу, хотя объяснил свою просьбу целомудренной робостью пред свершением совокупного на двоих таинства, а в темноте ему сподручнее будет разом осмелеть!

Увы! – даже и в темноте осмелел он не сразу, а сильно погодя. Уже и Голуба засомневалась, не обманул ли ее сей молодец, касательно пылких чувств. А токмо с двухсотого повторения мантры: «Надо, Хмара, надо! Родина ждет!» осилил Хмара подвиг по приказу, ощущая подступавшую тошноту. Ибо не было у него иного выхода без противоречия со служебным долгом и оперативными надобностями скрытного выведывания.

Зато в ближайшие полгода неисчислимо добыл он бесценных сведений! Центр передал аж две благодарности Любославу, хотя скупой на похвалу резидент отметил заслуги Хмары лишь единою.

И доведись Молчану ознакомиться с описанием того эпизода в совершенно секретном личном деле своего старшего родича, не оспорил бы многомудрую сенетенцию: «О, сколько нам открытий чудных готовит сходничества дух!»

А ведь и верно…

XLVII

Последние шаги на пути к совершенно секретной мыльне делали они крадучись, дабы не спугнуть. А когда Булгак чуть ли не на цыпочках подкрался к входной двери и чуть приоткрыл ее, услышал знакомый голос:

… – А на пиру с иными злодеями подвойский, подлый, заставлял плясать на столе голой и задирать пятки, пупа выше! Лютую хулу изрыгал при том о князе нашем, суля ему смерть неминучую, и воевода был с ним в сговоре!

«Ну, Новица, погоди!» – расценил Булгак, окончательно решив для себя судьбу трех мастериц. Ибо ничуть не сомневался он, что Забава и Любава еще и не то выскажут! Либо уже высказали …

Надлежало, предварительно запугав, похлеще Бурислава, ложного, определить их в гарнизонные прачки! И сами пущай выкарабкиваются!

… Булгак и не подозревал, что всего через семь с половиной веков одна гарнизонная прачка, неизвестной и по сей день национальности, однако точно без единой капли русской крови, выкарабкается аж до трона, на который взойдет после смерти своего мужа. И будет официально править Российской империей боле двух лет, пока не помрет от каждодневного пьянства, начинавшегося несколькими подряд стопками по пробуждении, и столь же насыщенного «амурного промысла», еженощного, с любовниками, коим несть числа.

А почему ж выпало ей подобное счастье? Да потому что заслужила его!

Ибо, начав со стирки солдатских портов, превозмогла все испытания и вершин достигла! Раз от раза набираясь практики и совершенствуясь в навыках, осилила на пути своем, женском, многое и многих, возвысившись поначалу до некоего Бауэра – должностного лица в Российской армии, конфисковавшего ее у нижних чинов в личное пользование. Затем на нее положил похотливый глаз фельдмаршал Шереметьев, зело старший в звании над Бауэром, и изъял у подчиненного для собственных сладострастных нужд.

А следующим ринулся на чаровницу ту денщик и фаворит государя, бывший самым ушлым в «гнезде птенцов Петровых» состоявшем из махровых ворюг и лихоимцев, на любом из коих было решительно негде ставить печати. До смертного одра он так и не научился чтению и письму, зато возвысился до герцога Ижорского, Светлейшего князя, генералиссимуса Российской империи, владельца 90 тысяч душ и многих городов, став и самым добычливым казнокрадом за всю трехсотлетнюю историю Дома Романовых, совокупно укравшим на сумму, равную тогдашнему годовому бюджету империи.

Меншиков и переуступил Марту Скавронскую, кою нарекли Екатериной Алексеевной много погодя, самодержцу Петру Алексеевичу, расщедрившемуся за проявленное мастерство на цельный серебряный дукат!

А годы спустя государь сводил ее под венец, обернувшийся для него увесистыми рогами не токмо от Виллима Монса, равно и насмешками, изобильными…

А значит, теоретически вполне вероятно, что Забава, Любава и Новица не сгинули даже по изгнании их в прачки. Не след печалиться о них, загодя!

Ибо всего через два года в Киеве воссел Владимир-князь, свергнувший своего старшего брата, убиенного вскоре. А будущий креститель Руси славился тогда любвеобильностью и на Западе! Посему и назвал его Нестор-летописец, насчитав у него 800 наложниц – 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде и еще 200 в Берестове, «ненасытным в блуде», а современный Владимиру немецкий хронист Титмар Мерзербургский – «великим распутником».

Допустимо ли, что среди восьми сотен личных прелестниц Владимира, не считая, понятно, его одновременных собственных жен – «чехини», родившей ему Вышеслава-первенца, Предиславы, Рогнеды, Гориславы, Юлии, Адельи, Мальфриды, Владивои, Милолики, и многих-многих чужих, отнятых у их супругов, могли оказаться Забава, Любава и Новица, либо одна из них – самая прыткая? Вполне! Почему и нет?

… В мыльню ворвались втроем. И застали врасплох четверых – без намека на одежды: дорогого гостя, сидевшего на лавке, и трех прелестниц пред ним, дающих показания, навытяжку.

Булгак, не давая опомниться им, выдал ор еще с порога:

– Вон отсюда, срамницы! Бегом в гостевой дом, малый!

И переменив тон на спокойный, обратился к дорогому гостю:

– А ты и не вставай! Незачем тебе, ведь вмиг ляжешь…

– Да ведаешь ли ты, кто я таков, при исполнении? – попробовал пугнуть подвойского дорогой гость, попытавшись все же встать.

А не получилось у него с первого раза – видать, отчего-то ослабли коленки.

– Вем! – четко ответствовал Булгак. – Сходник ты! Зрадник! Засланный убивец князя!

И с ляхами снюхался, что зарятся на достояние наше от предков. Не видать им вильных галушек в мисках и риднего сала в шматах!

Злобствуешь на самостийность нашего княжества? На незалежность его нацелился, идущую от Адама с Евой и сына их? Бей его, хлопцы!

Когда все ж утомились хлопцы, а Бурислав, ложный, пластом вытянулся на полу, чуть шевелясь и подрагивая пятками, Булгак, приказав окатить его водицей и приподнять, изготовился к строгому допросу. И обратил внимание: удалые Здравень с Могутой, войдя в раж, отходили дорогого гостя от всей души, и замарали пол, будто многих свиней резали.

«Похоже, хлопцы погорячились!» – прикинул Булгак, когда мнимого убивца князя в сговоре с ляхами окатили и приподняли. И при взгляде на месиво взамен недавнего лика, пригожего, несколько убавился его запал.

Тут же припомнился ему выкрик зрадника в самом начале примерного наказания, за что и получил от Здравеня носком сапога в зубы, и боле не способен был внятно вопить: мол, не Бурислав он, а из сыска.

«А вдруг и точно из сыска он? – запоздало дошло до подвойского. – Как же не предусмотрел я?! Ужель не додумал в спешке?»

На местный сыск он не грешил, и нисколько не опасался его, зная там каждого пса. А допрежь, состоя в невысоких чинах, даже имел от него небольшой доход по выполнении разовых заданий, тайных. Да в Чернигове никто бы и не рискнул замахнуться на него, ближнего человека воеводы!

Ежели ж и точно оный негодяй – сыскной из Киева, тогда скверно дело… Запросто предъявят за увечья, нанесенные при исполнении! И останется токмо одно упование – на поддержку от воеводы. Аще замолвит он слово за бесценного для него подвойского на самых верхах киевских, то могут там и снизойти до рассмотрения оправдательных резонов. А тогда, не сомневался Булгак, начальствующие сего лазутчика могут согласиться на закрытие дела при условии тайных выплат каждому из них – за умышленное попрание чести и достоинства скрытной их службы!

И что ж поделать? Придется смириться, что зело оскудеет личная мошна. Иначе – себе дороже! «Свинье не до поросят, когда ее смолят!» – вспомнил он к месту.

Предчувствие его не обмануло! Когда драгой гость отворил все же зенки свои, обретя и частичную способность издавать, пришептывая, внятные звуки, присвистывая сквозь свежие прорехи в зубах, и перекривляясь при кашле, отдававшем в сломанные ребра, безропотным стал и послушным.

При том, что еле слышал из-за повреждений в ушах.

Вслед прошепелявил всю правду, выпотрошенную из него крутым подвойским, тоже допросчиком знатным!

Наперво она казалась безрадостной для подвойского, однако при зорком рассмотрении оставляла надежды на лучший исход. Причем, немалые!

Сей покалеченный являлся-де младшим тиуном Лутоней, скрытно посланным его начальствующими в Киеве для проверки сигналов с мест о лихоимстве черниговского воеводы и бесчинствах его подвойского.

И действовал он строго по инструкции, данной ему пред убытием в Чернигов тиунами Нахвалом и Колядой: запугать дворню Булгака так, дабы обделалась она и дала на него показания.

Ежели ж даст самые лживые, се еще лучше! – боле им будет веры у высших чинов княжества! А опираясь на них, прижать самого подвойского, и вынудить сдать воеводу с потрохами.

И по выполнении было обещано ему производство из младшего тиуна в тиуна – распоряжением самого князя Ярополка!

– Оп-па! Неладно, что он воистину чин в сыскной службе Киева, а ладно, что дурак и мелочь! – оценил Булгак совокупность полученных данных.

Ибо выходило, что не он, а Лутоня, дав под побоями слабину, попрал честь и достоинство скрытной службы, обозначив отсутствие оных!

Крепко подгадил сей своим начальствующим, огласив о кознях их при трех свидетелях. И себя раскрыл по имени и чину, и двух начальствующих своих выдал.

Не прощается таковое в тайных службах! «Не ведаю, что будет со мной, – оценил Булгак, – однако Лутоню точно выпрут!»

А пригрозят они мне, пригрожу в ответ и я. Мол, токмо троньте, и доверенные мои люди станут предупреждать всех приезжающих в Чернигов знатных гостей, дабы остерегались они, на какие пакости горазд киевский сыск! На все Киевское княжество ославлю! И возрыдают те, опосля!

Посему и уведомлю начальствующих чинов, охранных, во избежание им такового срама: аще они закроют дело, то онемею я, держа в утайке их облом, аки тать с вырванным языком. И вдобавок предложу кошель, доверху набитый дирхемами. Пущай делят промеж себя! Дороговато, конечно, выйдет, однако дешевше, чем собирался допрежь! – благодарствую за то Лутоне…

По итогу так и вышло. Воевода, а крепко озлился он на провокацию тиунов Нахвала и Коляды в исполнении младшего тиуна Лутони, замолвил за своего подвойского слово пред главным воеводой Свенельдом. Сам Булгак довел до тех, кто стоял выше Нахвала и Коляды, свою позицию о возможной дискредитации его обвинителей и смешивании их с грязью; обдумав, вняли они ей. А заодно выставил им кошель, и не остались они в накладе.

А вот младший тиун – красавец-мужчина до визита в совершенно секретную мыльню, заработавший в ходе спецоперации по приказу вышестоящих частичную глухоту, зияния в обеих челюстях, широкое рассечение верхней губы, дурно сросшейся впоследствии, отчего и стала она, будто заячья, повреждение зоркости на око шуюе, и хроническую депрессию до скончания дней его, пострадал, по служебной линии, хуже некуда!

В ходе внутреннего расследования его откровения пред чуждыми слушателями были признаны грубейшим нарушением священной присяги, сыскной, и изменой своему высокому долгу, скрытному. И получил он, пожизненно увечный, несоответствие занимаемой должности, разжалование из чина, изгнание из спецлекарни, спецтрапезной и спеццирюльни, выселение из ведомственной избы и отставку без выходного пособия…

Понятно, что высшие чины Секретной службы еще тогда затаили на избыточно увертливого подвойского. И когда его, по протекции, назначили – с повышением в чине! – в их ведомство, отнюдь не возрадовались они, приняв совокупное решение: никуда не допускать сего проныру и прохиндея, помимо надзора над узилищами и застенками предварительного заключения.

И ноне, из недоверчивости и зависти к дарованиям его, сохранялось у них подобное отношение! Даже и после обыска у Любослава, на коем настоял именно он, Булгак. Благодаря лишь ему, у ворогов не оказалось секретного оперения, особого кресала, новейших наручей и даже клея из смол древесных. Сберег их для Киева и заключил в железа главного сходника!

А что взамен? Черная неблагодарность, едва оступился из-за досрочной смерти Любослава. Он ли повинен, что у того оказалось слабое сердце? Не он! А кому тогда выговаривали боле иных? Вот и служи таковым! – сколько ни бейся, не дождешься от них повышения!

Эх, дали б ему потянуть за ту ниточку, выявленную им, благодаря счастливейшему стечению обстоятельств! А ведь уже на третий день от хищения чертежей, украденных у ромеев, Булгак вычленил искомое звено в цепи своих умозаключений. И звалось то звено Прекрасой…

XLXVIII

Чую: весь изъерзался ты, ожидая, когда ж перейду к главному. А ведь оно всегда состоит из подробностей, не всегда приметных на первый пригляд.

Уступая твоему нетерпению, перехожу.

В ту пору был под моим началом один проверенный в деле человек, о коем уже упоминал, рассказывая о Мокше. Ему и поручил я выйти на Бову.

Располагались мы тогда в лесу, в дальних окрестностях киевских пригородов, понеже летние охоты на зверя и птицу были в самом разгаре, а обеспечение их возложено было на нас.

Неподалеку и озеро имелось, славное карасями неимоверной величины, кое любили посещать персоны высоких чинов, дабы наблюдать с берега, как их челядь сбирает неводами.

И единою, в будний день, после обеденной трапезы и непременного нашего сна, а никого не ожидали мы и не были обременены хлопотами, явился в наш лагерь некий торговец на телеге и стал предлагать свой товар. Все дружно заинтересовались, ведь выспались и пребывали в благодушии, однако уж и скука подступала, а тут – развлечение некое.

Выставил на продажу доброе, ано и запрашивал недешево. Все ж не скупились многие, поелику в наших кошелях и поясных карманах водились серебряные дирхемы и резаны, а не медная мелочь.

За особливую цену предлагались тем торговцем женские украшения от киевских мастеров и заморские благовония. Тут и покупателей почти не оказалось! При том, что ножи с костяными рукоятями, кресала разных видов, дорогие серьги, а любили вдевать их себе в обушия многие ловчие, и мужские браслеты, украшенные, бывшие еще дороже, шли прямо нарасхват. Чего уж таить, не водилось в нашей дружине привычки одаривать хоть чем-нибудь своих подруг.

Однако, вопреки сему обычаю, Бова нацелился на витую серебряную гривну, предполагавшую ношение на вые. Еще б ему не нацелиться, когда для него ее и привезли! Да и прибытие мнимого торговца к нам организовано было мной именно с оной целью. Ведь Бова, а будучи осведомлен, сколь я его нахваливал, он отчасти проникся ко мне, обмолвился незадолго пред тем в нашем разговоре, что мечтает девица его вожделения о витой серебряной гривне в подарок. А напрасными были первоначальные чаяния скрытного осведомителя второй потаенности! Торговец заломил за гривну ту совершенно несуразную цену. И воззвал покупатель ко мне, стоявшему рядом, выбирая из трех ножей с костяными рукоятями: грабеж, мол, сущий! – хуже уличного…

– Нет! – решительно оспорил я. – Гонишь кривду! Зане грабеж сей не хуже уличного, а равный ему, и узаконен он нашим князем. А значит, сие – норма рыночных отношений, включая и торговые. Ведь Киев ноне – сплошной рынок, где все продается втридорога, а иначе никогда не догоним мы булгар по добыче сосновой живицы! Лишь откинув сомнения, добьемся удвоения всего того, что вовсе не бывает, опередив и кочевых печенегов!

Разве ты против норм, установленных князем любимым, нашим? Не верю сему! – оба мы всегда за!

И самые лучшие они, сии нормы! – о том же и бирючи в Киеве вещают на площадях каждый полдень.

А не хочешь, не бери! Ежели ж сильно хочешь, поторгуйся…

Тут и торговец поддержал мя:

– Верно излагает сей, не ведаю, кто он! Когда на улице киевской грабят, могут оставить и без исподнего.

Кто обвинит мя, что снимаю исподнее со своих покупателей? Даром не нужно оно мне, даже и стиранное!

А поторговаться – допускаю сие. Закончу с прочими, подсчитаю выручку, тогда и обговорить можно. Будет она гожа мне, допускаю и некую скидку. Однако в разумных пределах! – не служу я при князе, и неоткуда черпать мне, помимо торговой наценки. Не говоря уже о расходах на мзду надзирающим за моими продажами.

Пожалуй, смогу и сбросить на треть. Однако лишь при доброй выручке, общей, и тут я не отступлю …

И токмо разошлись иные ловчие, а я стоял в отдалении, наблюдая, тут же и подскочил к телеге осведомитель второй потаенности.

Оглядел его сверху вниз мой человек, и молвил. Здесь не могу поручиться я за каждое его слово, понеже не стоял рядом. А изложу по инструкциям данным ему мною.

– Припаздываешь ты, Михалап, в прямом подчинении у тиуна Годуна. Заждался я тебя, сыскная гнида, и осерчал! А осерчав, могу и порешить тут же. Кровушку таковых, якоже ты, считаю ведрами – не каплями!

Аще ж позову иных ловчих и оглашу им о Тархе, да про доносительство твое в младшей охоте, сами они порешат тебя на суку, а дознавателям скажут, в един голос, что повесился ты, незнамо зачем, по собственной воле.

Задрожал? Дозволяю. Однако не обмарай портов! Иначе – выдашь себя пред иными ловчими. Крепись, елико можешь! – чай, не малое дитя в твои-то дведесять девять. Кивни, ежели уразумел…

Зрю: кивнул. Стало быть, в соображение впал. Отрадно сие!

Доподлинно ведая, что ты за гадина, не стану предъявлять тебе. И выдавать тоже не стану. Ты мне потребен для иного – дела обоюдной выгоды. Таковой, что ты и повыситься сможешь в скрытном чине. И здесь не шучу я!

А посему: внимай мне, пуще чем Годуну! Сей миг, по команде моей, десять раз вдохнешь и выдохнешь, да поглубже! – не то наказан будешь. А допрежь, смежив зенки, представь зазнобу свою – безо всего, однако с гривной на вые. И не смей отвлекаться на иное!

Представил? Кивни, не отворяя зенок! Начинаю счет…

– По истечении тех десяти раз Бова отчасти пришел в себя, – внес ясность старший родич. – И мнимый торговец, доныне состоящий в нашем скрытном строю и дважды повышенный в чине, перешел к сути.

XLIX

Открыл он ему свою великую тайну, а небогатый разумом Бова жадно внимал. Оказывается, торговец являлся на самом деле скрытником от ромеев. Причем, одним из старших в Киеве, имея доверенных лиц даже в киевской сыскной службе! Отчего и не было для него секретом, что доносителем в младшей княжеской охоте, днесь и в старшей, является осведомитель второй потаенности Михалап под личиной младшего ловчего Бовы.

Ноне же, с прибытием из Царьграда нового начальствующего, что старше его годами, давнего недруга еще по совместному обучению в тайной школе иноземного сходничества, наступили для мнимого торговца худые времена! Новый начальствующий – тупой, неумелый, корыстолюбивый, а вдобавок и блудодей, не отвергающий и отроков, не забыл прежних обид и начал отыгрываться за старое. А понеже в царьградском руководстве засели дружки того негодяя, днями поступил оттуда приказ на мнимого торговца о срочном убытии, будто бы не справляющегося с обязанностями своими, скрытными. Ясно ему, что по возвращении он либо будет отставлен от службы – даже без выходного пособия, либо получит назначение с большим понижением и явным уроном в жалованье.

И не в силах вынести таковой обиды, лютой, решил он отмстить пред убытием! И открыть Секретной службе Киева всю скрытную ромейскую сеть и всех ее доносителей из местных – особливо тех, кто таится в самом киевском сыске. Сие великое благодеяние для Киева оценивает он в триста серебряных дирхемов, и торговаться не станет! Поелику и оное полагает редкостной дешевизной, на кою вынужден пойти из-за срочности с отъездом.

Когда передаст он тайны, а взамен получит дирхемы? Токмо на третий день от сего! Ведь на четвертый убывает он, успев до арестов, и загодя очистившись от любых подозрений.

Где и когда состоится оная передача? Здесь же, неподалеку – на том брегу озера, что зарос камышом, и ближе к вечеру.

С кем, единственным, согласен иметь дело? Лишь с тиуном Годуном, чьи приметы известны ему, о коем окольно знает от доверенных своих из подчиненных сего тиуна, что тот – человек свирепый, зато держит слово.

Хотя дирхемы он все одно проверит – не со свинцом ли? Аще выявит примесь либо подмену, передача сведений закончится, еще не начавшись.

И зря понадеется Годун, что сумеет выследить его отход, разместив соглядатаев своих в зарослях на том берегу, дабы отобрать полученные дирхемы, подло зажулив их! На сей случай, зная в тех зарослях каждый куст, подготовил он таковую каверзу, что не покажется мало ни самому Годуну, ни всей Секретной службе Киева! Посему пущай и не пробует!

Станет поджидать он, схоронившись в прибрежных камышах, и лик его будет закрыт черной повязкой по самое чело. А Годуну надлежит подплыть с дирхемами на одиноком челне, без сопровождающих, и начинать удить – для отвода надзирающих за ним зенок его подчиненных. Тогда он и выплывет, скрытно, прикрытый бортом челна от соглядатаев с противоположного брега.