Ведьмино колечко

Неужели Инка догадалась? Искать-то меня некому.

– Любовь Михайловна, передайте родне, если их в заложники возьмут и будут с меня выкуп требовать, я скажу, чтобы к Васильеву обращались. Они богаче меня, я ради них жилища лишаться не желаю!

– И правильно, Наташа, кто они тебе? Ой, идут, позвони в другой раз!

Еще через пару дней позвонила. Ответил дядя Паша:

– Наташка, мужик какой-то тебя спрашивал. Такой… на иностранца похож. Богатенький, видно.

– Так меня и спросил?

– Нет, сначала он тетю Катю спросил. Я говорю, так, мол, и так, лет пять, как померла…

– Да уж почти семь.

– Какая разница! Все равно давно. Он спросил, как она умирала, я сказал, что ты за ней ходила, он очень хотел с тобой поговорить. Вот, оставил записку, когда где будет и телефоны для связи. А ты далеко?

– В Москве я, дядя Паша.

– Ладно, пиши. В Питере до девятнадцатого, так, это уже поздно… в Москве… вот! Нет, с сегодняшнего дня он в Воронеже. Телефон запишешь?

– Давай, дядя Паша!

Это судьба! Может, друг бабушки Кати или родственник какой? У меня там ее фотографии, документы.

– Дядя Паша, а больше никто меня не спрашивал?

– Какие-то хулиганы приходили пару раз, но я их не видел. Мамашка твоя визжала! А Михална говорит: «Похитят вашего Сережку, как ждать Наташку замаются! А она не приедет, пока им не надоест ее ждать! У родственников поживет покуда. Так что вы адресок вашего мужа сообщите, чтобы он сыночка выкупил в случае чего». Но этот мужик точно не бандит! Сейчас гляну, вот тут он фамилию записал… Крамер Эдуард Петрович.

Послышался крик Любови Михайловны:

– Наташа! – видно, она отбирала у него трубку, потому что послышался стук. – Ты что, Пашка? Не Крамер, а Кремер – это сын Екатерины Семеновны! Что же ты мне, паразит, о нем не сказал!

Снова в кульминационный момент кончилась карточка.

После обеда я снова бреду по проспекту Революции. Теперь Воронеж уже не кажется мне неопрятным. Легкий морозец, снежок прикрыл изъяны на дороге, а здания здесь великолепные. Правда, давно не ремонтированные. Жую шоколадку, радуюсь жизни. Стоящая на остановке женщина глядит на меня злобным взглядом. Что это она? Поворачивается, отходит. А, вон оно что! Покупает «Сникерс», разворачивает и впивается зубами. Соблазнила я ее! Фигура типа моей.

Захожу за карточкой. Некоторое время колеблюсь, потом подхожу к телефонной будке и звоню. Отвечает женский голос. Приглашает Кремера к телефону. Мужчина спрашивает, далеко ли я, и куда мне перезвонить. Я теряюсь, потом сообщаю, что я где-то на проспекте Революции. Он говорит, что не может выйти ко мне, болеет, может, я к нему зайду, коли уж проделала такой долгий путь? Я смеюсь:

– Ну что вы, Эдуард Петрович, я в Воронеже уже почти две недели. А сегодня домой позвонила, и сосед мне сказал, что вы заходили. Никакой спешки, у меня билет на первое. Выздоравливайте, я перед отъездом позвоню!

– Наташа! – орет он. – Не клади трубку! Пожалуйста, зайди!

– Ну ладно, – уступаю я, хотя идти в незнакомый дом побаиваюсь. – Давайте адрес.

Добираюсь пешком. Открывает эффектная дама с хорошей фигурой (явно шоколадки на улице не ест!). Раздевшись и разувшись, прохожу в комнату. Эдуард Петрович оказывается невысоким лысоватым мужиком с крючковатым носом и черными глазами. Какой-то у него вид недобрый, поэтому я спешу сократить время общения:

– Здравствуйте, Эдуард Петрович. У меня хранятся все вещи бабушки Кати, фотографии и документы. Наверное, вы хотели бы что-то забрать на память?

Он некоторое время меня разглядывает с недоумением, потом говорит:

– А ты на нее здорово похожа. И что как неродная по отчеству зовешь? Ты что, не знаешь, кто я?

– Любовь Михайловна сказала, что вы сын бабушки Кати.

– Ничего себе! – слышится сзади.

Я оборачиваюсь. Несомненно, хозяйка дома – дочь Эдуарда Петровича. Те же черные глаза и крючковатый нос, тот же овал лица. Странная внешность, привлекательная и отталкивающая одновременно. Отталкивающая еще и потому что вид, как и у отца, недобрый. Надо отсюда побыстрее линять:

– Так какие у вас вопросы?

– Слушай, а кем тебе бабушка Катя приходилась, ты хоть знаешь?

– Родственницей…

– Значит, и я тебе родственник?

– Да? – теряюсь я.

– Бабушка Катя тебе родная бабушка.

Я в ступоре. Не помню, с закрытым ли ртом я сидела.

– Да отец я твой родной, догадливая ты моя!

– Бабушка мне ничего не сказала… – растерянно бормочу я.

Мы трое молчим: Кремер – полулежа на диване, я на краешке кресла, дочь Кремера – привалившись к притолоке и насмешливо меня разглядывая. Через некоторое время, поняв, что от меня слов не дождешься, он говорит:

– Ну, и где слезы радости по поводу воссоединения семьи?

Я немножко прихожу в себя и выпаливаю, прежде чем подумать:

– Знаете, когда у меня на горизонте появляются родственники, это всегда приводит к большим неприятностям.

– И ты не рада обретенному отцу?

– У меня отцов… много.

– То есть отчимов?

– Ну, это как сказать… – я встала и сказала. – Это все?

Теперь растерялся папаша, а его дочь (это моя сестра, что ли?) захохотала:

– Папочка, от дочерей ты слов любви не дождешься!

– Ладно, можно хоть не хамить за восемнадцать лет выплаты алиментов, очень немалых причем.

– Вы платили алименты? – снова присев, спросила я. – И кому?

– Бабушке твоей, теще моей несостоявшейся. Она сказала, что будет тебя растить, на нее исполнительный лист и выписали.

А теперь у меня точно челюсть отпала. Господи, так вот что имела в виду Людмила, сказав, что после смерти папы бабушка ни копейкой нам не помогла. Если она все годы получала алименты от этого… наверное, и уговорили родители отдать меня ей, пообещав не забирать эти несчастные деньги. И дедушка… помню, в то последнее лето я разревелась, когда Надюшка не дала мне покататься на ее новом самокате. А он ночью, когда думал, что я уже сплю, уговаривал бабушку купить ребенку «этот чертов самокат». Она сказала, что есть заботы и поважнее. Вот тогда и было им сказано: «на нее денег приходит больше, чем мы вдвоем зарабатываем». Кстати, в год моего поступления в институт приезжала в Ленинград Тоня со своим Кузнечиком, и зашли мы с ним в «Детский мир». Там я увидела свою голубую мечту. Она стоила восемь рублей! Я ухватилась за руль и сказала с восторгом: «Смотри, Кузнечик, самокат!». – «Ага, самокат, – равнодушно ответил он. – Наташа, давай прыгалки купим». Ну, купили мы скакалку. А я поняла, что такое неисполнимая мечта: та, которую в нужном возрасте не исполнили. Теперь мне ее не исполнить и другому не передать.

Пока я все это переваривала, Кремер что-то говорил об Александре и Людмиле, о возрасте. Когда я пришла в себя настолько, что смогла вникать в смысл его речей, меня как обухом по голове ударило от новой порции неожиданностей. Тут уж я без церемоний повалилась на кресло и просто заржала:

– Ну, бабушка! Ну, всех вокруг пальца обвела!

– Как? – вскинулся родитель. – В своем отцовстве я не сомневаюсь. Ты на мать мою так похожа, что и захотел бы, не отказался. Да и Саша… то есть Люда…

– Да не мучайтесь, – вытирая слезы, выступившие от смеха, сказала я. – В семье Боевых старшая дочь, Александра, рождена 8 января, а следующая за ней Людмила – 12 декабря того же года. И родила Александра, но записали меня на Людмилу, чтобы не было урона офицерской чести ее мужа. Так что забеременела Александра от вас, будучи совершеннолетней. Бабушка, наверное, еще и этим вас припугнула?

– Боже, как все запутано… а Людмила?

– А Людмилу вы никогда не видели. В Воронеже училась Александра, а Людмила в это время в Утятине школу заканчивала.

– Она мне сказала: «Людочке не нравится ее имя, поэтому она представляется Сашей».

– Если бы она честно рассказала, что ребенка записали на другую женщину, вы были вправе ничего не платить этой чужой для вас матери-одиночке.

Теперь в ступор впал родитель. Воспользовавшись паузой в разговоре, я огляделась. Эта квартира кричала о достатке. Да и ее хозяйка была в полном порядке. А порядок, как я сформулировала себе, знакомясь с квартирой Шмелева, есть следствие бессердечия. Впрочем, мои-то родичи тоже не в белых одеждах. Никого не убивали, но кое-кем жертвовали… И все равно, хорошо, что эта родственница не пересекалась со мной в пору моего детства. Судя по тому, как она меня разглядывает, я раздражаю ее даже больше, чем Александру.

Наконец он прервал молчание:

– Ладно, раз уж мы не слились в экстазе, давай хоть о матери мне расскажешь. Как она умудрилась забрать тебя и при этом не сказать тебе, кто вы друг другу?

– Бабушке-то она представилась. Может, это было условием их соглашения. Наверное, она нормально существовала без меня, но, когда начала умирать, почувствовала желание, как вы говорите, слиться в экстазе. Десять лет назад она появилась в Утятине. Было это в начале августа…

– Ну точно, в июле она приезжала ко мне! – перебила меня дочь Кремера. – Я почему помню, в мой день рождения это было. Значит, объезжала потомство, чтобы выбрать, кому передать свои несметные сокровища. Но я оказалась недостойна.

– Наверное, она повернулась к вам не самыми лучшими своими сторонами?

– Да уж, вела она себя мерзко, только что на помеле не летала…

– Вот и меня она третировала ужасно. Но было мне тогда пятнадцать, я еще не научилась стоять за себя перед старшими, да и настроение у меня тогда было приподнятое.

– Небось, лябоффь? – ухмыльнулась дочь Кремера.

– Нет, я была счастлива, что вернулась в родные пенаты, и меня трудно было завести. Возмутилась я только тогда, когда она пригласила меня переехать к ней. А переехала я к ней спустя год, когда, действительно эта, как вы говорите, лябоффь возникла. Зимой она перенесла очередную операцию…

– Что у нее было? – спросил Кремер.

– Да чего там у нее только не было! А в тот раз – грыжа. У нее живот весь в шрамах был… как контурная карта. Год она скрипела как-то. Она вообще гордая была, ваша мама, старалась никого не обременять.

– Ну да, то-то она тебя в сиделки позвала, – потягиваясь на диване, сказал Кремер.

– Нет, я верю, что она просто хотела оставить мне единственную свою ценность – жилплощадь. И еще предков. Она мне целыми днями рассказывала о родителях, дедах, бабках, кузинах и так далее. Только о вас она ничего не сказала. Я даже не знала…

– Да, она меня вышвырнула из своей жизни раз и навсегда. Даже переводы не получала, и они возвращались ко мне.

– Потом уже после всего я у нее нашла таблетки… снотворные, много. Она, наверное, хотела… а тут резкое ухудшение… она ходить не могла… Слава богу!

– Что с ней было-то?

– Там много всего. Последняя операция уже при мне была… когда я на первом курсе училась. Метастазы в кишечнике, непроходимость. Ей свищ вывели. К чему вам эти неаппетитные подробности?

– И кто за ней ухаживал?

– Ну, кто…

– А сиделку нанять?

– Смеетесь? У нас на двоих – ее пенсия да моя стипендия. Да еще Димка придет и холодильник обчистит… Ничего, я справлялась! Не тошнило даже, хоть и беременность…

– У тебя и ребенок есть?

– Нет.

– Долго она лежала?

– Первый раз три месяца, потом она нитки выдернула, и свищ зарос. Потом через полгода снова непроходимость, но свищ прорвался сам.

– Я же ей открыл счет!

– Накрылся медным тазом ваш счет. Она уже семь лет как умерла.

– Ну, не хотела моими деньгами воспользоваться, для тебя бы могла взять, пожалеть!

– Значит, она сочла это неприемлемым, – сказала я, вставая.

– А ты почему в свою деревню не уехала? Уж там-то тебе хоть в дерьме возиться не пришлось бы! – пропуская меня в прихожую, спросила дочь Кремера.

– А бабушке Кате что делать?

– Да кто она тебе?

– За эти два с небольшим года мы сроднились.

Я застегнулась, затем, заглянув в комнату, кивнула Кремеру и сказала:

– Выздоравливайте, Эдуард Петрович! Счастливо вам!

И поспешно удалилась.

Шла я сначала дворами, потом по проспекту. Очнулась у той почты, с которой звонила этому… Эдуарду. Кстати, как получилось, что я ни разу не видела свое свидетельство о рождении? Даже документы на паспорт, помнится, бабушка сдавала и получала потом за меня, я только расписалась. Там точно он записан, раз алименты платил. Ну его к черту, надо Инке позвонить! Она ответила сразу: с новым кавалером была в Парголово, и никаких артистов к моим родичам не направляла.

Я присела там же за стол, на котором пишут всякие телеграммы, и вздохнула. Кто мог меня разыскивать? Ну, не заведующая же библиотекой. Я фыркнула. Тут меня стала срамить бабка с какими-то бумажками в руках. Пришлось освободить ей место. Так, придется посоветоваться с Леной, она у меня единственная знакомая в бандитской среде.

Лена ответила сразу, но назвала меня Ирочкой. «Это я, Наташа!», – орала я и получила в ответ: «Да, Ирочка, я до сих пор вспоминаю твою бесподобную солянку!» Тут я вспомнила, что варила солянку тогда, в квартире Шмелева, и заткнулась. Она поспешно продиктовала свой домашний телефон, пискнула «Звони после семи» и быстренько отключилась.

Значит, Лена под колпаком у Мюллера. Наверное, Барракуда обобрал Шмелева. Пищевая пирамида в действии. А кто же тогда меня разыскивает? Шмелев же обещал, что в случае чего без претензий!

Вечером уже в санатории я вышла на лестничную площадку, где было два аппарата, дождалась, когда один из них освободился, и позвонила Лене домой. Она сообщила, что дела у них хуже некуда, босс за границей, в конторе отираются какие-то нехорошие мальчики, а ищут почему-то меня. Что-то я такое знаю, что Барракуде знать необходимо. Лена «а глухой несознанке»: ничего не знает, кроме моего имени, купила билет до Калининграда, да и все. Но они уже знают и отчество, и фамилию, и адрес питерский, хотя Муля божится, что к нему никто не приходил!

– Муля не врет, скорее всего, они у мамы моей узнали, у Барракуды наверняка в Сибири связи… Ладно, приеду второго, как запланировали…

– Наташа, не приезжай!

– Да ладно, не убьют же они меня… Скажу я ему все, чего он пожелает, и даже более того.

Когда я вышла на перрон Павелецкого вокзала, то сразу попала в объятия Лены:

– Ты извини, я без машины. У тебя вещей немного, доедем на метро, так даже быстрее. Сегодня босс прилетает, ребята поехали его встречать.

– А как же…

– Убили три дня назад Барракуду, представляешь себе? Никогда не думала, что так буду смерти рада!

– Кто его?

– А черт его знает! Но к нам милиция уже приходила, Сан Саныча спрашивали. Я ему прямо при них позвонила. А он: «Дела мои тут заканчиваются, если органы требуют, то я хоть завтра прилечу». А чего ему бояться? Он далеко был!

– Ну, коли так, я сейчас же домой. Соскучилась!

***

Монотонно барабанит дождь по наружному подоконнику. Я зеваю. Наши дамы обсуждают предсвадебные хлопоты Маринки. За месяц эта тема изрядно поднадоела, но невеста так и светится. И было бы бессердечием не поддержать ее, тем более, что Маринка на приличном сроке.

– Наташа, а ты что свекрови и свекру дарила?

– Да я не помню… наверное, ничего.

– Ой! Ты что? Не может быть!

– Ну, может, и дарила. Разве вспомнишь, столько лет прошло!

– Столько лет, – смеется Александра Ивановна, бухгалтер. – Тебе-то самой сколько?

– А то не знаете, – вздыхаю я, раскачиваясь на стуле. – Двадцать восемь стукнуло девчушке. Значит, десять лет назад свадьба моя была. Полжизни назад…

– А с Витькой вы свадьбу не планируете?

– Вот не надо! Не уживемся – разбежимся без формальностей.

– А как же… а дети? – это наша сильно беременная новобрачная.

– Есть у него дети. А мне не нужны!

Хор возмущенных голосов. Ура, клиент! Дискуссия отменяется. Я чинно складываю руки на столе, зная, что клиент мне не достанется. Мое место у окна имеет и преимущества, и недостатки: с одной стороны, я могу глазеть на ноги прохожих и ловить лучи заходящего солнца, с другой – клиент обычно обращается к той, что сидит ближе к двери, и я включаюсь в производственный процесс только тогда, когда и Настя, и Марина заняты. Соответственно и получают они раза в полтора больше. Но уйдет Марина в декрет – и стоит ли мне пересаживаться? Не люблю потемок и сквозняков!

Клиент, однако, поздоровавшись и потоптавшись у порога, устремился ко мне:

– Наташа! Вы-то мне и нужны!

– Здравствуйте, – приветливо ответила я. – Любые капризы за ваши деньги.

Александра Ивановна хрюкнула, погрозила мне кулаком и скрылась в своем закутке.

– Вы меня, конечно, не помните, но два года назад я вас, действительно, изводил своими капризами. И вы с редким терпением подобрали мне экзотический индивидуальный тур. В прошлый год я ездил с компанией, они покупали путевки не у вас. И тогда я оценил вашу работу. По вашему туру я даже в аэропортах не задерживался. А в прошлом году была масса накладок.

– Ну, от накладок застраховаться невозможно. Но мы постараемся их минимизировать. Итак, ваши пожелания? Еще более экзотический тур?

– Нет, у моих родителей юбилей. Я хочу им какую-нибудь поездку организовать.

– Отлично! Расскажите, что им может понравиться.

Мы стали обсуждать, что родителям может понравиться, и клиент растерялся. Он перебирал буклеты и бурчал:

– Не знаю… это еще труднее, чем себе какую-нибудь экзотику подобрать.

– Ну, вот смотрите. Они на огороде убиваются, значит, сейчас категорически не поедут. Вторая половина сентября, не раньше. Дальше. Интересы у них разные. Отец бы не против попутешествовать, а мама поездок не любит. Оба люди контактные, поэтому за границей им будет некомфортно из-за языка. Опять же где-нибудь в Египте… а вы уверены, что на жаре у них давление не подскочит? Я бы посоветовала вам купить им не тур, а санаторий. Куда-нибудь в Краснодарский или Ставропольский край. А может, Алтай? Что лечить, всегда найдется, и добавим воскресные поездки. Экскурсии вам лучше включить в стоимость путевки, иначе старики решат сэкономить…

– Это точно!

– В общем, давайте не спешить. Аккуратно расспросите о болезнях, можно с кем-то из родни или знакомых посоветоваться. Где бывали, что бы хотелось повидать…

– Спасибо, Наташа! Я приду на следующей неделе.

– Ждем вас!

Копавшаяся за столом Марины полная дама косилась на нас, пока мы обсуждали его путевки. А когда клиент ушел, она спросила:

– А мне можно санатории посмотреть?

Так ничего и не заказав, дама ушла. Марина сказала зло:

– Это ты у меня клиентку с пути сбила!

– Марина, а что ты сидела, как Клеопатра перед ванной? Ты должна трещать без умолку, чтобы твой клиент не успевал на чужие разговоры отвлекаться.

– Правильно, – вынырнула из своего закутка Александра Ивановна. – Наташа с этим мужиком очень хорошо разговаривала: заинтересованно, но ненавязчиво. Он обязательно вернется и путевки закажет. А твоя тетка маялась, ее подтолкнуть надо было разговорами, а не буклеты в нос. Она Наташины слова на ус намотала, теперь пойдет в другое агентство и санаторную путевку возьмет. А могла бы у нас.

Марина готова была ответить нам обеим, но зазвонил телефон. Я поспешно схватила трубку. Вот это да!

– Да, здравствуй, мама… вы где? Конечно! Приезжайте, я сейчас позвоню соседке, я до пяти работаю, она вам ключ… да? Ну ладно, я тогда ужин успею приготовить. Вы втроем? А… ну, до вечера!

Что-то мои коллеги говорили, я слышала, но не слушала. Из ступора меня вывел Витя:

– Эй, ты что, спишь?

– А… ты что?

– Я спрашиваю, обедать когда пойдешь?

– Не, я по магазинам пробегусь. Да, ко мне родственники приехали, так что поживи, пожалуйста, несколько дней у своих.

– А нельзя их в гостиницу?

– Ну, сними номер, если деньги есть лишние.

– Они что, ко мне приехали?

– Ко мне. У меня и жить будут. Я же их к твоим не селю!

Витя хлопнул дверью.

Александра Ивановна завела песню о взаимоотношениях к семье. Но я не стала эту тему развивать, отмолчавшись.

Весь день в скандалах! Вечером на кухне оказались занятыми все четыре конфорки. Я сказала Клавке:

– Одну освободи!

Та орать!

– Ты орать ори, но конфорку освобождай!

Поставила сковороду. Любовь Михайловна заглянула на кухню:

– Наташенька, если у меня картошка сварилась, ты ее слей, а конфорку можешь занять. У меня сериал!

Крутилась почти до семи. Когда несла кастрюлю в комнату, в дверь дважды позвонили. Мои!

Мы встретились впервые за 13 лет. Людмила не постарела, но странным образом потускнела. И Павел Алексеевич изменился. Он был таким щеголеватым, самоуверенным. А сейчас это был ссутулившийся мужик с поредевшими волосами и потухшим взглядом. Или я просто по-другому на них гляжу теперь?

Приехали они втроем, только мальчик в каком-то институте. До этого были в Москве, там сказали, что у нас в стране такую операцию не делают. Потом посоветовали какого-то питерского кудесника. Мальчика здесь приняли, но ничего не обещали.

Назавтра я с утра собиралась на работу, а они – в институт. И так каждый день. На четвертый день я сказала:

– Видеть вас такими не могу. А каково Жорке? Вы должны излучать уверенность, поддерживать его. У них же там есть тихий час? Приезжайте домой, обедайте, отдыхайте. И с новыми силами – к сыну.

– Да чего уж там, – тихо ответила Людмила. – Сегодня все будет ясно.

Вечером они вернулись позже обычного, и по их виду всё было ясно.

– Так, сколько стоит операция в Германии?

– Восемьдесят тысяч…

– Я завтра постараюсь сколько-нибудь достать.

– Мы продадим квартиру, но за нее столько не выручишь. После дефолта, сама понимаешь… и Заводской район не котируется…

– Вы завтра уточните сумму.

Назавтра я с утра пошла в банк, предъявила паспорт и спросила, какую сумму я могу снять с доступного мне счета и могу ли перечислить деньги в Германию. Получила распечатку и заверение, что деньги могут быть перечислены уже сегодня. После этого заскочила на работу, отпросилась на пол дня и отправилась в институт.

Я увидела Людмилу с мужем в холле. Они беседовали с врачом. Подойдя к ним, я сказала:

– Я нашла почти всю сумму. Разве что тысяч пять надо добавить. Давайте номер счета.

В кабинете врача, пока он вел разговор по-немецки, я держала за руки Людмилу. Ее трясло.

– Сейчас факсом счет высылают. Получите у секретаря.

В приемной я взяла у секретарши счет, и у меня глаза на лоб полезли.

– Что? – помертвела Людмила.

Я вынула из сумки распечатку и протянула ей:

– Смотри, это же знак! Мама, все будет хорошо!

Она своими дрожащими руками никак не могла развернуть бумаги. Павел Алексеевич выхватил их из ее рук и сказал:

– Нет, счета не одинаковые. Различаются на 100 долларов. Это что?

– Это сколько у меня есть. А это – сколько надо перечислить. У меня еще сотня остается. А думала, не хватит. Вы же говорили про 80. А немцы насчитали 76 с копейками. Ладно, ищите деньги на дорогу, я побежала в банк перечислять!

Вечером, когда я вернулась с работы, на кухне журчал голос Любови Михайловны и подавала реплики Людмила. Я от порога спросила:

– Что, Северских не будет? Тогда давайте все вместе поужинаем на кухне. Я торт принесла!

Из приоткрытой двери высунул нос дядя Паша:

– Во! Я как знал! Я сегодня такую копченую рыбину приволок! Только ты ее почисть и порежь, а то Любовь Михайловна скажет, что я продукт испортил.

– Давай сюда, Пашка, мы с Людочкой займемся. А сам иди столы двигать! – бодро сказала Любовь Михайловна. – У нас уже все сварено и накрошено. Как Клавка с утра сказала, что к матери поедет, я сразу решила, что надо собраться.

Редко мы так на кухне сидели. Это надо, чтобы несколько условий совпали: и чтоб Северские уехали, и чтобы у всех настроение соответствовало. Чаще всего наши посиделки организовывала Инка. А с тех пор, как ко мне переселился Витя, наверное, ни разу не собирались. Витя, впрочем, сегодня тоже появился, когда уже собирались садиться. За эту неделю мы виделись лишь однажды, хотя работаем в одном здании. Он кивнул при встрече, а я сказала «здрасьте». И вот…

Я и тут «здрасьте» сказала, но стоит ли родным нашими проблемами грузиться? Поэтому представила их друг другу:

– Мама, это Витя, Витя, это моя мама Людмила Петровна и ее муж Павел Алексеевич.

Сели. Разлили. Поели.

– Наташа, – начала Любовь Михайловна. – Ты действительно нашла такие деньжищи?

– Всё, уже даже перечислила. Завтра в середине дня забегу в банк и принесу вам платежку. Но пятница, сами понимаете, немцы могут не раскачаться. А в понедельник, я думаю, придет вызов. Может, стоит Жорика на выходные забрать, если лечение не очень напряженное? По крайней мере, днем его куда-нибудь сводите.

– А… откуда они? – это Людмила.

Я поглядела сначала на одну, потом на другую. В глазах обеих – опаска.