Записки. 1917–1955

Наконец, только в 8 часов удалось нам двинуться дальше. Спальные места были у нас заказаны раньше, и, казалось, мы могли бы хорошо отдохнуть. Устали мы все, а особенно дети основательно, но, увы, ночи почти не было, и сон долго не приходил, а уже в 6 часов нас разбудили, ибо в 7 мы приходили в Буден, а в спальный вагон по местному обычаю прибавляли на день пассажиров. Только вечером, в Лонгселе, мы опять остались одни. В Будене никого из пассажиров со станции не выпускали, и за ними был особый надзор. На станции было много военных. Здесь шведы еще в мирное время построили крепость для охраны себя от России и видимо оберегали ее от русского шпионажа. Дорога от Хапаранды до Лонгселе была почти все время неинтересная, по местам, сходным с северной Финляндией. Только около Лонгселе горы подходили ближе к морю, и здесь дорога проходила кое-где по более красивым местам.

17-го мая утром мы были, наконец, в Стокгольме, где нас ждало разочарование. В гостинице, куда я послал телеграмму, все было занято, и только к завтраку устроились мы в маленьком, но чистеньком и симпатичном пансионе в самом центре города. Описывать Стокгольм я не буду. Скажу только, что с 1895 г., когда я в нем был впервые, он значительно разросся и обстроился, особенно на окраинах. Погода при нас была чудная, и город имел чарующий вид. Конечно, мы детально осмотрели его за ту же неделю, что пробыли, хотя Малинка слегка прихворнула. Побывали в музеях, съездили все на Skansen, Djurgärden, Saltsjöbaden. Главным образом, однако, время было занято у меня разными разговорами о снабжении продуктами наших военнопленных. Делом этим ведали в Стокгольме Особый русский комитет и Шведский Красный Крест.

Дабы лучше осветить себе положение, я постарался, однако, собрать предварительно все сведения о нем у наших официальных представителей. Штат нашей миссии был здесь во время войны громаден. Во главе ее стоял Неклюдов, вскоре переведенный в Мадрид. Говорят, что это был отличный дипломат. На меня он произвел впечатление скорее отрицательное. Те несколько разговоров, которые я имел с ним, оставили впечатление какого-то легкомыслия. После революции он сряду подчинился образовавшемуся здесь, как, впрочем, и в других заграничных столицах, комитету политических эмигрантов, и он хозяйничал в миссии, как хотел. Впрочем, я застал уже конец этого периода, ибо большинство эмигрантов уже уехало в Россию. Однако Неклюдов так и не сумел уже восстановить свой авторитет. Ему, кроме того, ставили в укор его недостаточную щепетильность в выборе его знакомых. С возмущением говорили, что он показывался публично с людьми, судившимися в России за денежные злоупотребления.

Как-то мне пришлось встретиться с Неклюдовым в Grand Hotel, где я сидел с думским журналистом, сотрудником «Речи» Поляковым-Литовцевым. Как это ни странно, но мы с Поляковым – евреем и кадетом, оказались единомышленниками и не согласными с бившими на левизну взглядами Неклюдова. Вскоре он, впрочем, ушел вновь очень далеко вправо. Вновь назначенный советник миссии Приклонский, еще не приехавший из Петербурга (вообще, после революции стало наблюдаться усиленное назначение в заграничные учреждения: то на вновь учреждаемые должности, а то и просто причисленными, но с сохранением петроградских окладов, многих служащих, а то и бывших служащих центральных учреждений Министерства иностранных дел), да о нем и вообще мало что можно было бы сказать. Очень бесцветным был и 1-й секретарь Андреев, единственным достоинством которого была его любезность. После Октябрьской революции он перешел в католицизм и, как говорили, стал иезуитом. Не играл роли в миссии и 2-й секретарь Плансон, и большинство из attachés.

Стоит отметить только одного из них, Васильева, заведовавшего денежной частью. После Октября он стал играть на рубле, хорошо заработал на этом и скоро открыл свой собственный небольшой банк, делавший очень недурные дела. В те годы игра на курсе рубля при дипломатических связях была верной статьей дохода. Вывоз рубля был запрещен, в то время как немцы усиленно его скупали для расплат на Украине и в Западном крае. В конце ноября благодаря этому получилось, что в Петрограде за датскую крону давали шесть рублей, а в Копенгагене за рубль – 91-97 ёре (правда, за сторублевки). За 5-сотенные бумажки давали меньше, а за мелкие купюры – еще меньшие купюры. Эта разница курсов вызвала усиленный провоз рублей в дипломатических вализах, причем курьеры брали обычно 15 % со стоимости перевозимого ими. Несомненно, занимались этим шведские и датские курьеры, но говорили то же про швейцарских и голландских. Васильев был из первых, занявшихся этой операцией, и, естественно, что заработал на ней немало.

Военным агентом был в Стокгольме полковник Д.Л. Кандауров, человек дельный и порядочный. Помощником у него был граф Кронгельм, бывший Варшавский улан, едва ли приносивший ему большую пользу. Кроме того, у него были разные офицеры и агенты – явные и тайные, ибо Стокгольм был во время войны одним из главнейших центров шпионажа. Шпионы были здесь везде – в ресторанах, гостиницах, на железных дорогах, почему советовали быть везде весьма осторожными. Между прочим, у меня была как-то на лестнице миссии курьезная встреча с Максом Левиз[5]. Сперва желтый кирасир, он служил уже лет 10 в жандармах, главным образом в Вержболове. Во время войны я видел его в Варшаве, а теперь встретил в Стокгольме. Меня очень удивил его сконфуженный вид: как оказалось потом, он был здесь под чужой фамилией, работая в нашей разведке, и теперь не знал, как ему со мной быть, и не догадался прямо сказать мне, что узнавать его не следует. Узнал я про это только позднее – кажется, от Потоцкого.

В числе вопросов, по которым я должен был собрать сведения, был и вопрос о роли, которую играл здесь морской агент Сташевский. Еще до революции Красный Крест, для которого он произвел некоторые покупки, собирался по его просьбе ходатайствовать о награждении званием коммерции-советника некоего Малиняка. Представление Красного Креста было, однако, задержано, ибо представитель ГУГШа сообщил конфиденциально, что по сообщениям Кандаурова он немецкий агент. Потом я узнал от Б.Р. Гершельмана, что этот самый Малиняк, если бы не сбежал своевременно за границу, то был бы привлечен к уголовной ответственности по делу о постройке 3-го Варшавского моста, поднятого сенаторской ревизией Нейдгардта. В виду этого мне посоветовали быть со Сташевским очень осторожным и собрать о нем дополнительные сведения. Отношение к нему в Стокгольме было двойственным, и громадное большинство русских относилось к нему отрицательно. Ставилось ему в укор, что он бывал часто у какой-то хорошенькой не то вдовы, не то разводки, у которой в доме бывали несомненные немецкие агенты. В результате этого ни у кого из русских, а из них я в то время перебывал у большинства, ни у кого я Сташевского ни разу не видал. Уже только после большевистского переворота, когда Сташевский, занявший сперва несколько двусмысленную позицию, совершенно отошел от них, у него восстановились известные отношения и с некоторыми русскими семьями.

Познакомился я в Стокгольме и с агентами Министерства земледелия Вейсбергом и Министерства торговли (фамилию его я забыл). Стоит упомянуть еще про инженера Волкова, у которого тоже собиралось много русских. В заключение упомяну еще про сестру посланника – В.В. Неклюдову, очень хорошую, но экспансивную старую деву, работавшую тогда в Русском комитете в Стокгольме, а позднее ряд лет отдавшей в Париже работе в Церковном сестричестве и организации школ для русских детей с преподаванием русского языка и Закона Божия.

После миссии, расположенной в хорошем местечке, в небольшой и тесной для нее квартире на задворках квартиры посланника, отправился я в Русский комитет. Учреждение это возникло здесь для отправки посылок военнопленным, первоначально индивидуальных, а затем и массовых. Кажется, первой взялась за это Неклюдова, а затем к ней присоединились и другие дамы, и так возникло понемногу целое учреждение. Однако уже после первых моих разговоров выяснилось, что оно обречено на умирание. С усилением блокады Германии союзниками и подводной вой ны немцами подвоз всякого продовольствия в Швецию вне контроля воюющих сократился до минимума, и пришлось местным властям взять на строгий учет все продовольственные запасы и расходование их. Ввиду этого отправка отсюда посылок очень затруднилась, и стала возможной, как, впрочем, и из других нейтральных стран лишь, поскольку давали для них припасы сами воюющие. Таким образом, в Швецию могла доставлять их для посылок только Россия, да и то, ввиду затруднений с перегрузкой их в Торнео, в ограниченном количестве. Кроме того, все эти припасы проходили через Стокгольм, не задерживаясь, и Комитету с ними нечего было делать. Другие же воюющие предпочитали посылать продукты для военнопленных через Данию, Голландию и Швейцарию, куда всё было ближе везти и где настроение было не столь германофильское, как в Швеции.

Поэтому, при всем моем желании помочь работе Стокгольмского Комитета, я не мог ничего крупного обещать им. Состав лиц, активно работавших в этом Комитете, как-то стушевался у меня в памяти. Кроме Неклюдовой, после революции отошедшей несколько от него, участвовал в нем настоятель нашей церкви о. Румянцев, очень почтенный, но и очень старый человек, и несколько дам и затем несколько местных эмигрантов, не видевших, однако, и теперь оснований к возвращению в Россию. В их среде шли раздоры, и одни из них обвиняли других в близости к немцам. Я лично рекомендовал, раз такие обвинения возникли, держаться от подозреваемых подальше, но дальше пойти не мог, тем более что Кандауров относительно этих обвинений высказывался очень осторожно.

Уже в следующий мой приезд мне рекомендовали привлечь к работе в Комитете адъюнкт-профессора московского Сельскохозяйственного института фон Классена. Будучи прапорщиком, он в 1915 г. попал в Галиции в плен и затем по особому соглашению относительно пленных ученых, получил разрешение выехать в нейтральную страну и поселился затем в Стокгольме. С этого началось наше с ним знакомство, а также и с его женой Донатой Ивановной, дочерью казанского профессора-филолога Смирнова. Оба были очень милыми и интеллигентными людьми. Впрочем, Стокгольмский Комитет скоро окончательно захирел, и Классену в нем уже ничего не пришлось сделать.

Несколько раз пришлось мне вести разговоры с представителями Шведского Красного Креста – крупным коммерсантом Дидрингом и председателем его, принцем Карлом. Первый из них, главная рабочая сила Красного Креста, был настроен определенно германофильски и не скажу, чтобы разговоры с ним, несмотря на полную его корректность, были по существу, приятны. Наоборот, принц Карл был чарующе любезен, чему не вредила довольно сильная его глухота, затруднявшая разговоры с ним. У него германофильство ничем не проявлялось, что, быть может, объяснялось тем, что женат он был на Датской принцессе Ингеборг, настроенной определенно русофильски. У принца Карла я пробыл полтора часа, и не заметил, как время прошло. Принимал он меня в своем дворце уже за городом, около Skansen, где он жил очень просто. Кстати сказать, и вообще вся королевская семья держала себя в Швеции просто.

Разговоры мои с ним и с Дидрингом шли, главным образом, на две темы – улучшение и усиление наших перевозок для военнопленных через Швецию, чему мешала, кроме переправы в Хапаранде, также слабая провозоспособность северных шведских дорог. Говорили мы также об условиях перевозки через Швецию военнопленных-инвалидов, на которую были первоначально нарекания с русской стороны.

В Стокгольме нас нагнала сперва сестра Шимкевич, ехавшая в Австрию до конца войны для обслуживания там наших военнопленных, а затем шесть сестер, назначенных в лагерь для интернируемых в Дании. Шимкевич, очень некрасивая, но милая, немолодая женщина, ехала в Австрию уже вторично. Там она заболела туберкулезом, лечилась долго в Швейцарии за счет нашего Красного Креста, а затем работала в Италии и на юге Франции. Когда я ее видел в последний раз, она произвела на меня тяжелое впечатление: так мало напоминала она ту жизнерадостную, бодрую женщину, что мы видали в Стокгольме.

Из других встреч в Стокгольме упомяну про журналиста Полякова-Литовцева, неглупого и, что среди наших думских журналистов было довольно редко, очень порядочного человека, горного инженера Корзухина с женой, женщиной-врачом и акушеркой Государыни. Сам Корзухин в Швеции и Дании набрал среди русских небольшой капитал для начала разработки золота на найденных им россыпях на Камчатке. На эти деньги он уехал в Японию, но там не смог найти еще денег, дабы пустить дело в ход. Некоторое время побился он там, перебрался затем в Соединенные Штаты и, наконец, устроился на нефтяные промыслы в Мексику, где и умер. Это было первое из эмигрантских предприятий, которые я наблюдал, но не более удачное, чем последующие.

Все встречи происходили тогда в Grand Hótel’е, куда стекались все многочисленные иностранцы. Русских было еще сравнительно мало, но среди них были уже князья Кочубей и Кудашев, которые оба жили, не стесняясь в средствах, как уверяли, очень неопределенного иностранного происхождения. Следующей зимой много шума наделало поднесение Кудашевым с группой других русских, живших в Grand Hótel’е, золотого портсигара с драгоценными камнями метрдотелю этой гостиницы за составление им хороших меню.

Говоря про миссию, я еще не сказал, что она еще не вполне отошла от натиска, который в первые дни революции на нее произвели жившие в Стокгольме политические эмигранты. В начале войны почти все они спешно выехали из Германии и Австрии и осели в Скандинавии. После революции им не только было разрешено вернуться в Россию, но и предоставлены были для этого казенные средства. Для распределения их были созданы и в Стокгольме, и в Копенгагене комитеты из эмигрантов, вошедшие в связь с миссиями и несомненно их терроризировавшие. Ко времени моего пребывания в Стокгольме большинство эмигрантов уже вернулось в Россию, оставалось их там немного и притом личности больше бесцветные, так что миссия начала от них отдыхать.

Накануне нашего отъезда из Стокгольма, 23-го мая (в 1917 г. – числа везде приведены мною по старому стилю) были мы свидетелями демонстрации социалистов. Прошла она, на наш взгляд, удивительно тихо, хотя в газетах потом ей были посвящены целые страницы. Не зная про нее, мы пошли на пароходную пристань, чтобы куда-то ехать, и попали в самый разгар беспорядков. Однако я и девочки ровно ничего не видели, кроме нескольких остановленных трамваев, большого наряда полиции и небольшой мирно стоящей толпы, а жена, запоздавшая, ибо с дороги за чем-то вернулась в гостиницу, видела, как толпу оттеснила полиция, но тоже очень мирно. После наших петроградских сцен как-то странно было видеть это спокойствие и читать потом, что все свелось к нескольким легким ушибам у манифестантов и одной брошенной в конного полицейского бутылки. А это была манифестация для выражения сочувствия русской революции.

Из Стокгольма ехали мы одним поездом с сестрами лагеря, причем направили нас кружным путем через Гельсингер, ибо, как говорили в Стокгольме, немцы иногда останавливают пароходы между Мальме и Копенгагеном и снимают с них подданных враждебных держав. Уже только в Дании узнали мы, что там эти опасения признают несерьезными. Благодаря этому, первое, что мы увидели в Дании, был Гельсингер и прелестная дорога от него до Копенгагена. Здесь нас встретил заведующий бюро Московского Комитета Баум и свез нас в лучшую гостиницу города Hotel dA’ ngleterre, где мы и заняли две прекрасные, но и дорогие комнаты. Уже первые впечатления о городе были самые приятные. Погода была ясная, теплая, даже, пожалуй, жаркая. Красивый, чистый город, любезный прием создавали обстановку, которая крепко врезалась нам в память. Особенно приятно мне сказать теперь еще, что, проведя затем еще почти три года в Дании, мы не потеряли этих первых впечатлений, и уехали из нее с теми же теплыми о ней воспоминаниями.

В первый же день нашего пребывания здесь побывал я в миссии и у поверенного в делах барона Мейендорфа, а также в Московском Комитете. Вечером позвонил я к военному агенту С.Н. Потоцкому, чтобы узнать, когда я могу его застать, и сряду же за нами с Нусей явилась его дочь Лика и провела нас к ее родителям, где мы некоторое время и просидели. На следующие дни продолжали мы наши визиты и знакомства, а я и деловые разговоры. Прежде, чем перейти, однако, к рассказу о делах, я дам, как и о Стокгольме, обзор лиц, с которыми мне пришлось в Дании ближе познакомиться.

Нашим посланником в Дании был до революции барон Буксгевден, который после отречения Государя отказался служить Временному правительству и подал в отставку (кроме него это сделал только посол в Соединенных Штатах Бахметьев). Это только подняло его авторитет в глазах датчан. Он остался жить в Копенгагене, но мало показываясь в обществе. Единственная дочь его была свитной фрейлиной Государыни и вместе с царской семьей отправилась в Тобольск. Только благодаря случайности она не была расстреляна вместе с другими лицами свиты, и потом, от Колчака, через Сибирь и Америку, приехала в Данию. На место Буксгевдена уже только к осени [1917] был назначен посланником советник посольства в Париже Севастопуло, но так в Данию он и не приехал, и посему поверенным в делах оставался первый секретарь миссии барон Мейендорф. Очень милый и порядочный человек, он был не слишком умен и, главное, не находчив. Роли в русском обществе, как и у датчан, и в других иностранных миссиях он не играл. Женат он был на очень некрасивой и не умной женщине, Казаковой, очень богатой москвичке, на 10 лет старше его, которой он был далеко не верен, что давало повод для множества анекдотов.

2-м секретарем миссии был Дерюжинский, брат известного в эмиграции скульптора, способный и милый человек. При миссии состояли затем два attachés – Лоевский и Лаврентьев. Первый из них, богатый неврастеник, был женат на узаконенной дочери бывшего посла в Вашингтоне Кассини (от его экономки) – полуфранцуженки, полуеврейки, скорее интересной, но не симпатичной особе. Пока у них были деньги – все шло хорошо, но после большевистской революции, когда получка денег из Москвы прекратилась, начались разные скандальные истории с его женой, отзывавшиеся, конечно, и на нем. Лаврентьев, шифровальщик миссии, весьма элегантный молодой человек, ухаживал усиленно за разными девицами, преимущественно богатыми, не брезгуя и еврейками, что не мешало ему в русских кругах исповедовать крайние правые взгляды и лозунг «бей жидов…». Позднее к миссии был прикомандирован еще бывший в ней когда-то секретарем сенатор Фан-дер-Флит, приехавший уже после Октябрьской революции, и фон Таль и князь Урусов. Фан-дер-Флит, порядочный и неглупый человек, удивительно аккуратный и очень и очень работящий, отличался своей осторожностью, вследствие которой он позднее устранился от всякого участия в русской общественной деятельности. В свободные минуты он сочинял стихи, иногда довольно удачные. С ним приехала его семья, жена – рожденная графиня Тотлебен, милая, но бесцветная женщина, и четверо детей. Таль привез с собой сумасшедшую мать и очень милую сестру. Сам он тоже был человеком со странностями. Нашу семью он, на наше несчастье, любил, и являлся иногда к нам на целые вечера, изводя длинными разговорами на самые скучные темы. С сестрой его, хорошей пианисткой, Нуся потом занималась целую зиму. Семья Таль уже тогда очень бедствовала, и он зарабатывал существование самими разнообразными, хотя всегда приличными способами.

Перечисляя состоящих при миссии, я забыл про барона Шиллинга, бывшего генерального консула в Бреславле, заведовавшего теперь в Копенгагене денежной и хозяйственной частью миссии. Человек скучный и неинтересный во всех отношениях, он держался как-то в стороне от остальных. Наконец, обзор персонала миссии был бы не полон, если бы я не упомянул про Лукьянова, курьера ее. Прослужив в ней больше четверти века, он знал все ее порядки возможно лучше всех ее высших чинов и заслужил своей тактичностью и добросовестностью общее доброе отношение. Генерал Безобразов, как-то приехав в миссию при мне, заявил: «Я сегодня к вам по делу, нельзя ли мне повидать Мейендорфа, а если его нет, то Лукьянова». Миссия занимала тогда помещение под церковью и квартиру посланника, оставшуюся после отставки Буксгевдена свободной. В этой последней парадные комнаты оставались занятыми, а в личном помещении посланника разместились разные чины миссии. Позднее в залах миссии заседали разные эмигрантские комитеты, и тут же устраивались и вечера Русского общества.

Священником церкви был в то время о. Щелкунов. Сын дьякона той же Копенгагенской церкви он окончил местный университет, а затем по протекции кого-то из великих княгинь был назначен сперва дьяконом в Афины, а затем священником в Копенгаген. Женат он был на датчанке, и был сам, пожалуй, больше датчанином, чем русским. К служению своему он относился очень индифферентно. Утверждали, например, что Святые Дары приготовлял ему Лукьянов. Подстать ему были и оба псаломщика. Один способный, но большой любитель выпить, а другой переводчик миссии.

Во главе консульства стоял генеральный консул Островский, вице-консулом же был датчанин Оренфельд. Семья Островского – его жена и дочь – Овандер, все были очень милые люди, но очень старомодные. До войны он был генеральным консулом в Данциге, куда и был переведен обратно после заключения мира. Вся семья их потом там и вымерла. Об Оренфельде не пришлось бы мне ничего говорить, если бы не его жена, русская из Сибири, дочь ссыльного поляка. Женщина очень бойкая, она была страшной сплетницей, подчас довольно злостной, но и очень осторожной, что делало ее еще более вредной. Мечтала она при нас выдать поскорее замуж свою дочь, но это ей не удавалось, хотя она была девушкой и миленькой, и недурной.

Наконец, при миссии были, кроме обычного, военного, еще морской и торговый агенты. Военным агентом был полковник, потом генерал, Потоцкий. Как агент он был на прекрасном счету и, несомненно, он был человек очень исполнительный и работящий, и притом знающий свое дело. В обществе он был человек веселый, безусловно порядочный и услужливый, почему его все любили. Женат он был на баронессе С.Н. Корф, женщине живой и неглупой. Дочь их Лика уродилась в отца – веселая, шумливая, она была очень хорошим, сердечным человеком. У Потоцких жила мать С.Н., старая баронесса Корф, которую дочка сильно третировала. Старуха очень любила покушать, что ей было вредно, почему С.Н. ее держала впроголодь. Поэтому мамаша бывала очень рада, когда ее куда-нибудь приглашали, и она могла нарушить свою диету. Она была рожденная Миллер, родственница генерала Миллера. В отличие от других Миллеров, эту семью, по словам Фан-дер-Флита, среди петербургских немцев называли «parkett Miller’ами», ибо у них была раньше в Петербурге паркетная фабрика.

При Потоцком состояло несколько офицеров, число которых было вскоре сокращено и осталось их только двое: Даниель-Бек, студент политехникума, начавший войну в Измайловском полку, но скоро, после ранения в нос, устроившийся на тыловую должность, и князь Мышецкий.

Морским агентом был капитан 2-го ранга Бескровный, вскоре, как я уже упоминал, женившийся на Е.П. Ковалевской. Как и Потоцкий, это был вполне порядочный и милый человек и притом очень способный. Специалист минного дела и подводного плавания, он позднее, по ликвидации его должности, поступил студентом в политехникум в Лилле, блестяще его кончил, и позднее работал в Бельгии. У него был помощник капитан Нордман, до войны служивший больше вне строя. Несмотря на свою безвредность, он был изводящ наводимою им скукою. Жена его, накрашенная немолодая женщина с претензиями нравиться, позднее поддерживала и себя, и мужа уроками музыки, которую она знала хорошо. У Нордман жил и ее племянник, молодой человек Георгиевский.

Торговым агентом был еще молодой человек Андреевский, сын известного адвоката. Неврастеник, в 1918 г. он передал свои обязанности своему помощнику, петроградскому адвокату Казанджиеву, в свое время судившемуся в качестве одного из главных участников по делу о подлоге завещания князя Огинского, но оправданному и при Временном правительстве посланному за границу. Казанджиев, католик из крымских татар, жизнерадостный, но грубоватый человек, служебных функций уже не нес, а занимался сперва спекуляциями на бирже, а потом торговыми делами. У него была жена – милая, простая женщина, хотя и не без известных претензий. У меня к Казанджиеву всегда оставалось известное чувство не то недоверия, не то гадливости.

После приезда я сряду побывал в Датском Красном Кресте или, вернее, в его Бюро о военнопленных, во главе которого стоял тогда майор Филипсен, крупный, жизнерадостный мужчина, несомненно, неглупый. Кроме этого Бюро, был особый комитет по заведованию лагерями для военнопленных под председательством контр-адмирала Захарие, в противоположность Филипсену, господину недалекому и рутинеру. У Бюро было свое отдельное помещение, а Захарие со своим комитетом помещался на самом верху дворца Христиана IX. Во главе всей помощи военнопленным стоял принц Вольдемар, брат Императрицы Марии Федоровны. Мне пришлось несколько раз быть у этого в высшей степени доброго и деликатного человека, не особенно мудрого, но оставлявшего у всех, встречавшихся с ним, самое светлое воспоминание. Позднее крах «Landmansbankou» очень сильно отозвался на всей его семье, и один из его сыновей, принц Оге должен был даже пойти служить в Марокко, в Légion Etrangère[6].