Сабля князя Пожарского

Унылый человечек остановил прохожего, спросил, где тут стоит Войко Пшонка, тот не знал. Человечек спросил второго, третьего, четвертого прохожего.

Пятый воскликнул:

– Да вон же он! Вон, вон! С телегой поравнялся!

– Спаси тя Господи, – отвечал человечек и устремился к Пшонке, шаря при этом под полой однорядки.

Очень это Бусурману не понравилось.

Как с ним часто случалось, он вдруг перестал думать и начал действовать, совершенно не беспокоясь о последствиях. И оказался возле человечка с Пшонкой, опоздав на одно-единственное мгновение. Человечек действовал стремительнее, чем можно было бы подумать на него глядя. Он быстро подошел к Пшонке, заступил дорогу и без единого слова вогнал тому в брюхо нож.

Пшонка упал, согнувшись в три погибели. Человечек стоял над ним, глядя сверху вниз, спокойный, словно и не он совершил убийство. Прохожие, что остановились неподалеку, даже не поняли, что тут произошло, ведь миновало время, когда людей на улицах резали.

Бусурман схватил человечка за плечо, развернул к себе и сказал одно-единственное слово:

– Бежим…

– Нет, – отвечал убийца.

– Уносим ноги…

И Павлик, схватив его за руку, потащил за собой, сам не ведая куда.

Пока прохожие подходили поближе к лежащему Пшонке, пока уразумели, что стряслось, пока одни кричали «караул», а другие сдуру пытались вытащить из мертвого тела нож, Павлик уволок убийцу сажен на дюжину и по наитию втолкнул в попавшуюся на глаза калитку.

Они оказались во дворе, где бабы, натянув веревки, вешали на просушку большие простыни.

– Это славно… – прошептал Павлик и под прикрытием сушившегося белья потащил убийцу дальше наугад. Они уткнулись в забор, пошли вдоль забора, нашли другую калитку, попали в другой двор.

Убийца сперва пробовал отбиваться, потом просто позволял руководить собой, не произнося ни слова.

Они оказались возле чьей-то летней кухни, перебрались через едва покрывшиеся травой грядки, вывалились через открытые ворота в неведомый переулок.

– Ну, кажись, ушли, – сказал тогда Бусурман. – А я тебя знаю. Ты в Земском приказе служил.

– Да. Служил.

– Раза два вместе на выемку ходили.

– Ходили, – повторил убийца, не вкладывая в слово ни малейшего смысла.

– За что ты его?

– Было за что.

– Теперь куда?

Павлик как-то сразу поверил убийце. Тот не был похож на безумца или на запойного питуха, который спьяну на людей с ножом кидается.

– Не знаю. В Земский приказ, должно быть…

– Вот дурак. Никто же тебя не разглядел, никто на тебя не покажет.

– Я то совершил, что должен был совершить. Теперь пусть судят, – сказал убийца. – А мне уж все равно.

– Так я понапрасну тебя спасал?

– Понапрасну.

– Диковинное дело…

Павлик уже малость опомнился. Его почти не удивил собственный порыв спасти убийцу от толпы и от караула. Он, как это с ним часто бывало, доверился не рассудку, а душе. Душа же сказала: такой странный и скорбный человечек не потому ткнул ножом Пшонку, что более делать было нечего. Он вызнавал приметы, услышал про лягушку на руке и опознал в Пшонке давнего врага. А литвины в Смуту немало зла здешним жителям содеяли.

Все это подумалось Павлику, когда он сам себе пытался объяснить свой поступок.

– Слушай, добрый человек, – сказал убийца. – Коли хочешь совершить хорошее дело, ступай, Христа ради, на Лубянку, там всякий покажет двор князя Пожарского. Спроси Чекмая…

– Чекмая?!

– Да. И все ему расскажи. Передай – Ермачко Смирной прощения просит, что не смог послужить, а из беды его выручать не надобно, он сам разумел, что делает.

– Точно, Смирной! – вспомнил Павлик. – А я – Бусурман. Ты должен меня помнить! Слушай, Смирной, я Чекмая сыщу, все расскажу, но он мне непременно прикажет тебя привести. Давай сговоримся так. Я – на Лубянку, а ты – вон в ту церковь Божию, не знаю, в честь кого поставлена. И там меня жди, понял? Иначе князю придется ради тебя Земский приказ беспокоить, а у него других забот хватает. Жди, понял! А коли до конца вечерней службы за тобой не приду – так ступай хоть в Земский приказ, хоть в баню на Яузе! Уразумел?

– Уразумел…

Глава шестая

Увидев Бусурмана, Чекмай удивился:

– Ты что ж, так скоро Ластуху сыскал?

– Не Ластуху, я Ермачка Смирного сыскал. Пойдем во двор, я тебе в воротах ничего сказывать не стану.

– Ну, пойдем.

Узнав, что натворил Ермачко, Чекмай почесал в затылке.

– Вот чуяло же мое сердце – от него только и жди подвоха… За дочку посчитался, и не побоялся ведь… Ладно. Сам я решать не стану, пойдем к князю. Убийство – дело такое… сам понимаешь…

Князя пришлось ждать – у него снова сидел немец-лекарь. Они неторопливо беседовали – и не только о врачевании. Герр Яган Шварцкоп как приехал в Московию лечить варваров при царе Борисе, так там и осел. В первую же зиму оказалось, что варвары умеют лучше образованных людей одеваться в мороз, и герр Яган завел себе длиннейшую шубу, к ней – теплый меховой колпак, теплые высокие, по колено, сапоги на меху. Потом же он и вовсе стал одеваться на московский лад, купил кафтаны, однорядки, порты, вышитые рубахи. Когда же он перестал брить бороду и бойко заговорил по-русски, его стали звать во все богатые дома. Это его спасло в Смуту – когда купцы целыми обозами убегали в Вологду, то и его с собой прихватили. До Вологды он, впрочем, не доехал. Помотало герра Ягана, ставшего в конце концов Иваном Ивановичем, изрядно, а с князем он познакомился при диковинных обстоятельствах.

Когда первое ополчение, которое вели воеводы Ляпунов, Репнин и Пожарский, с ратниками, пришедшими из многих городов, подступило к Москве, московские жители взбунтовались против ненавистных ляхов. Улицы завалили санями с дровами, скамьями, бревнами, по захватчикам стреляли с крыш. Ляхи, отбивались, нашли способ сладить с русскими – они подожгли город. Ополченцы поспешили на помощь посадским жителям, начались уличные бои. Князь Пожарский со своими ратниками бился возле своего подворья на Лубянке, весь день бился и был несколько раз ранен. Когда стало ясно, что придется отступить, соратники тайно вывезли князя на телеге, укрыв рогожами, в Троице-Сергиеву обитель. Там неисповедимыми путями оказался Яган Шварцкоп и был приставлен к раненому. Сам он потом по всей Москве похвалялся, что вытащил князя с того света.

Так что беседа у них, немца и князя, случилась долгая – было что вспомнить.

Павлик сильно беспокоился – если Ермачко его не дождется, то пойдет отдаваться служителям Земского приказа. Но немец ушел, и князь принял Чекмая с Бусурманом.

– Стало быть, мне теперь решать судьбу этого бесноватого? – спросил князь, когда Павлик доложил про убийство. – Чекмай, что скажешь?

– Скажу так – он по примете опознал одного из тех литвинов, что свели со двора и, статочно, погубили его дочку. Писать челобитную он не стал – он же приказный, знает, что такие дела могут долго тянуться, а Пшонка, поняв, что над ним тучи сгустились, попросту убежит. И вот я думаю – раз уж Пшонка мертв, так нельзя ли из того извлечь какую ни есть пользу?

– Ты про что? – удивился князь.

– А про то – на его отпевание и похороны сбредутся прочие литвины…

– Истинно так! – князь повернулся к Павлику. – Быстро доложи, кто ты таков.

Бусурман посмотрел на Чекмая.

– Он из стрельцов, употреблялся в делах Земского приказа, прочее потом доложит, – сказал Чекмай. – Сейчас же…

Он замолчал, продумывая решение.

Павлик смотрел на него с надеждой. Ведь может, поблагодарив, выпроводить из княжьих палат, а за Ермачком отправится сам с княжьими дворовыми. И – все… Ведь найти Мамлея Ластуху за оставшиеся два дня вряд ли возможно.

А Чекмай смотрел на Павлика.

Он видел перед собой бойкого и сообразительного молодца, с виду – девичью погибель. Если забыть обстоятельства их первой встречи – то впечатление весьма приятное.

И еще он увидел в глазах Павлика надежду.

Пожалуй, стоило попробовать этого человека в деле…

– Сейчас, может, нам послужит – я его еще испытаю. Ступай, Бусурман, за Смирным, с тобой пойдет Дементий. При нужде – вдвоем отобьетесь. Приведите этого раба Божия тайно, задворками. Дементий знает – как. И тогда буду с тобой разговаривать, – сказал Чекмай. И сам, спустившись к подклету, где жил Дементий, вызвал молодца и велел сопровождать Павлика. Из оружия позволил взять с собой кистень.

Потом Чекмай вернулся к князю.

– Не понравился мне твой Бусурман, – проворчал князь.

– Он и мне при первом знакомстве не полюбился.

– Так что же? Для чего он тебе? Для чего тот, кто убийцу от Земского приказа спасает?

– У него, сдается, нюх. Он как-то догадался, что в этом деле за убийцей – правда. Хотя он горяч, это и по роже видно. Однако… однако…

– Ты оправдываться вздумал?

– Нет, княже. Просто я с сего дня – за него в ответе.

– Будь по-твоему…

– В том деле, что мы затеяли, нам не ангелы надобны и не праведники…

– Так-то оно так…

Это не было спором – каждый сказал, как мыслит, и продолжать не стали; продолжение сама жизнь покажет.

Потом князь пошел в крестовую палату – помолиться на сон грядущий, а Чекмай обошел двор, убедился, что все в порядке, кому надо – те на страже. Он заглянул и в чуланчик, где ночевал Гаврила.

Княгиня взяла к себе двух сенных девок, служивших Зотовым, но девки еще не поняли, что на княжьем дворе шалости сурово пресекаются. Чекмай боялся, что застанет у Гаврилы одну из них, и придется принимать строгие меры. Не к Гавриле – его дело молодецкое, а к девке, забывшей про стыд.

Воспитанник оказался один и спал. Чекмай разбудил его.

– Прости – может статься, твоя помощь потребуется.

Имелось в виду: когда придет Бусурман, один или с Смирным, неизвестно, как повернется разговор, и не пришлось бы Бусурмана выпроваживать со двора. А это лучше делать в четыре руки.

Очень скоро в горницу, которую взял себе Чекмай и где сидел с Гаврилой, заглянул Дементий.

– Я привел их. Сюда впустить?

– Впускай. Сам пока побудь в сенях.

Вошли Бусурман и Ермачко Смирной. Бусурман – гордо, как полагается вышагивать по двору крупному и охраняющему хохлаток петуху. Ермачко же – понуро, глядя себе под ноги.

– Что ж ты, Ермолай Степанович? – спросил Чекмай.

– Прости Христа ради, не сдержался… В голову ударило… И нож твой загубил…

– Ножей у меня в хозяйстве довольно. И что – ты всегда таков? Как что придет в голову – так тут же, не рассуждая?..

– Нет… Я тихий…

– Хорош тихий! Бусурман, за вами от церкви никто не увязался? Не больно-то хочется, чтобы в наши дела вмешался Земский приказ.

Если бы Павлик ответил «почем я знаю», тем бы и кончилась его служба князю Пожарскому. Но он сказал:

– Нет, я нарочно приотстал, чтобы убедиться.

– Так… И что ж нам теперь с тобой делать, Ермолай Степанович? – спросил Чекмай.

– Что угодно… Мне уж все одно…

– А скажи, Ермолай Степанович, откуда ты знал, что у твоего врага на руке – красное пятно?

– От соседки, она все видела, пряталась на чердаке. Она его, того Пшонку, и раньше видала. У нас по соседству жил литвин, так Пшонка к нему захаживал.

Чекмай задумался. Нужно было принять решение.

– Про других иродов она тоже сказала? Их же, поди, было трое либо четверо.

– Одного по имени назвала. Того, соседа…

– И как же ирода звать?

– Адамка Руцкий. Я его искал, да он куда-то сразу перебрался, след потерялся.

– Адам? Вот уж точно не православное имя. Праотец Адам, про него и малые дети знают. Потому, поди, и запомнилось, – сделал вывод Чекмай. – Приметы были?

– Брюхо знатное. И нос – как шило.

– Соседка жива?

– Жива. Кто на Москве Смуту пережил…

– Тому сам черт не страшен, – завершил Чекмай.

Во время этой беседы Павлик стоял подбоченясь. Он не стал вмешиваться, а гордо ждал, пока о нем вспомнят.

– Ну, Бог с тобой, Ермолай Степанович. Я тебя спрячу. Будешь жить тут, пока не станет понятно – опознал тебя кто, когда ты своего Войка Пшонку ножом ткнул, или Бог милостив – того не случилось. Климка! Я знаю, ты там у двери сидишь, заходи.

Подручный Чекмая Климка вошел.

– В том доме, где я друзей угощал, уже несколько горниц пригодны для жилья. Возьми сенник, набей его сеном, устрой там нашего гостя, дай чем укрыться. Будешь о нем заботиться, еду ему с поварни приносить. А ты, Ермолай Степанович, сиди там тихо, как мышь под веником, грехи замаливай. Со двора не смей уходить. Авось обойдется…

Ермачко молча поклонился и покорно ушел вместе с Климкой.

– Еще не опомнился, – заметил Чекмай. – Как бы у него ночью покаяние не началось. Хоть тот Пшонка и был сукин сын, однако ж – кровь…

– Дозволь откланяться, – сухо сказал Павлик. – Мне про Смирного толковать недосуг. Мне завтра спозаранку Мамлея Ластуху искать.

– И где ж будешь искать?

– Ластуха, статочно, прозвище крепкого молодца. Пойду к купцам, что зерном торгуют. Они сильных молодцов нарочно ищут.

– Не ходи к тем купцам, зря время потратишь. Мамлей Ластуха – ростом вершка на полтора пониже тебя и, насколько я знаю, отродясь мешков с зерном не ворочал. Прозвание, видать, унаследовал от батюшки. А разведай, кто приводит обозы из сибирских украин. Может статься, его нанимают, чтобы он был при обозе.

– Благодарствую.

Павлик поклонился и пошел прочь.

– Да постой ты! Я ж тебе еще и доброго слова не сказал за то, что ты выручил Смирного! – воскликнул Чекмай.

– Считай, что сказал, – вполоборота отвечал Бусурман.

– Где тебя при нужде искать?

– Сыщу Ластуху – сам приду.

– Экий ты норовистый.

– Таким матушка родила.

С тем Павлик ушел, а Чекмай стал собираться. Снял зипун, натянул кольчугу, поверх нее – короткий кафтан. Потрогал рукоять засапожника, поправил свисавшую на голенище кисточку. Взял в левую руку деревянную рукоять летучего кистеня. Спустился во двор и, предупредив сторожей, направился в гости.

Ульянушка и Глеб не удивились позднему гостю, они не первый год знали Чекмая. Но удивление все же было, и немалое, когда он попросил Глеба с утра сбегать в Иконный ряд и выменять там большой старый образ «Житие Алексия, человека Божия».

– На что тебе старый? – спросил, зевая, Глеб. – Ведь не в подарок же. Я тебе, коли хочешь, новый напишу.

– Новый писать долго. А ты мне старый понови. И возьми самый большой, чтобы клейма были немалые. Чем больше – тем лучше.

– Так тебе, поди, церковный образ нужен, – развеселился Глеб и руками показал величину иконы. – В Иконном ряду попадаются старые, из разграбленных церквей. Такой, что ли?

– Такой. Потом, когда нужда в нем отпадет, пожертвуем в храм.

– Ладно. Завтра сыщу. Да на что тебе?

– Для дела. Да ты и сам мне надобен. Когда за тобой пришлю, скажешься больным.

– Что ты затеял, дружище?

– Хочу пригласить тебя на похороны.

– Господи Иисусе!

– Рад был бы обойтись без таких ужасов. А надо. И князь будет тебе благодарен.

– Так это для князя?

– Да.

Глеб вздохнул.

– А теперь отпусти душу на покаяние. Спать хочу – сил нет. Прошлой ночью наш младшенький расхворался, чуть не всю ночь на руках держали.

Ульянушка при мужской беседе не присутствовала, ушла в опочивальню. Она тоже минувшей ночью почти не спала. Когда явился, посмеиваясь, Глеб, она поняла – опять Чекмай что-то дивное затеял.

– Куда зовет? – спросила она.

– А на кладбище!

Глеб подошел к кровати, на которой спали трое сыновей, прислушался к дыханию, потом ушел за крашенинную занавеску, лег рядом с Ульянушкой, они привычно обнялись.

– Если ты завтра с утра хочешь пойти на Торг, так я – с тобой, – сказал он. – Только спозаранку. И есть ли у нас в хозяйстве большой чистый мешок?

– Мешок нам нужен. Так мы за ним, что ли, пойдем?

– И за ним тоже…

Глеб поцеловал жену, и они заснули.

Утром Ульянушка очень удивилась, когда муж, после покупки мешка, привел ее в Иконный ряд и принялся искать старый образ «Житие Алексия, Божия человека». Ему предлагали новенький – не взял, сказал, что нужен как раз древний, и чтобы большие клейма, не менее шести. Наконец этот удивительный товар сыскался – и Глеб выменял его, дав шесть алтын.

– Более не стоит, он же весь рассохся, – сказал он продавцу. – Его поновлять – немалый труд.

Ульянушка молча глядела, как Глеб засовывает приобретение в мешок.

– Ты в палату возьмешь, или мне домой отнести? – спросила она.

– А отнеси, коли не трудно.

– Что и когда мне для тебя было трудно? Помнишь?

Он помнил, как совсем юная Ульянушка ради него сбежала из родительского дома и как они, полуголодные, пробирались в Вологду, неся на себе все свое скромное имущество.

– Ты же знаешь, – ответил он.

– Знаю.

Через два дня сторож, состоявший при Оружейной палате, принес Глебу такую записку: «Завтра спозаранку ты скорбен брюхом. К началу службы будь у Никитского храма».

Подписи не было. Чекмай знал, что Глебу известен его почерк.

Готовясь к похоронам Пшонки, он велел привести Ермачка Смирного.

– Если увидишь еще кого из тех, о ком знаешь, что он с товарищами твою дочку увел, что делать станешь?

– Я только про Пшонку знал – то бишь, знал примету. Я-то при том не был… Не то бы…

– Не то бы ты тут не стоял, а в сырой земле давно лежал. Я так понял, что у тебя в соседстве жили литвины.

– Один точно жил, но его убили, когда войско в Москву входило.

– Это славно… Стало быть, нет на Москве литвина, который мог бы тебя опознать? – спросил Чекмай.

– Может, и есть, их там много бегало. Может, приметили, запомнили…

– Ты не красная девка, чтобы тебя примечать. Ермолай Степанович, ты мне для дела надобен. Ты, служа в Земском приказе и ходя со стрельцами на выемки, ухваток полезных, поди, набрался. Пойдешь со мной на похороны твоего Пшонки.

– Не пойду! – вскрикнул Ермачко.

– Да что ты орешь? Он из гроба уж не встанет. Пойдешь и будешь следить за людьми, которые у гроба соберутся. Я же буду поблизости и чудить тебе не дам. Все. Я так велю.

Ермачко Смирной с юных лет был приучен повиноваться. Причем всякому, кто гаркнет погромче. И Чекмай это понимал.

– Скажу Сидоровне, пусть откопает для тебя в сундуках иную одежку и колпак. Ступай, потом позову.

Выпроводив Смирного, Чекмай стал думать – кого бы еще взять на похороны. У него на примете был состоявший при нем для услуг шустрый молодой Климка, был старый опытный дед Федот Иванович по прозванию Корноух, вместе с которым воевали; Федота пристроили в должность истопника. Был еще истопник Поздей, тоже надежный…

Тут Чекмай опомнился. Если увести на похороны всех истопников – кто останется в хоромах княгини и княжон? Дворовых туда пускать нельзя – только тех, кто воистину заслуживает доверия.

Так что взять он решил Смирного, Климку, Глеба, Дементия, Гаврила тоже мог пригодиться. Но поди знай, сколько литвинов сбежится на похороны.

– К твоей милости тот человек, что Смирного приводил, – сказал, заглянув в дверь, Климка.

– Впускай.

Вошел Павлик.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что нашелся Мамлей Ластуха? – недоверчиво спросил Чекмай.

– Сойди во двор, увидишь.

Чекмай не сошел – сбежал. Очень хотелось поскорее увидеть старого боевого товарища. И замер на последней ступеньке.

Бусурман указал на двух мужчин, торчащих у крыльца. Боевого товарища среди них не было.

– Вот тебе один Мамлей Ластуха, – сказал Павлик. – Найден у Варварских ворот, служит сторожем у попа. Вот тебе и другой Мамлей Ластуха. Сей – перевозчик, возит на лодке людей и грузы по Яузе в Замоскворечье и обратно.

– Батюшки-светы, а я-то думал, что на всю Москву один лишь Мамлей Ластуха и есть.

– Ластух я нашел четверых, могу еще поискать. Мамлеев в Рядах тоже немало, – доложил Павлик.

– Батюшки-светы… – повторил ошарашенный Чекмай. – Простите, люди добрые, Христа ради, что вас понапрасну побеспокоили. Климка! Принеси два лоскута бумаги! Сейчас отблагодарю за беспокойство…

И тут раздался громовой хохот.

Лишь один человек в мире умел так хохотать! И он сейчас прятался под крыльцом.

– Ах ты ж негодник! – заорал Чекмай, за руку вытаскивая оттуда счастливого своей проделкой товарища. И они крепко, крепче не бывает, обнялись.

Павлик стоял в стороне и усмехался. Два мнимых Мамлея Ластухи тоже от души веселились.

– Где он тебя сыскал? – спросил наконец Чекмай.

– На все воля Божья. В Кремле, в Успенском соборе, я там пономарь.

– Но как? Как?

– Его спрашивай.

Чекмай повернулся к Бусурману.

– Весьма просто, – сказал тот. – Я пошел за советом к знакомому попу. Он всякое повидал, мог подсказать, как вести розыск. И тут он чуть не за руку дядю Мамлея выводит.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.