Клуб Дюма, или Тень Ришелье

Груши куда-то запропастился, но теперь это не имело никакого значения. Пруссаки под командованием Бюлова отступали с высоты у часовни Святого Ламберта. Легкая кавалерия Сюмона-и-Сюберви преследовала их по пятам. На левом фланге все спокойно: решительная атака французских кирасиров рассеяла и разбила красные полки шотландской пехоты. В центре дивизия Жерома наконец-то захватила Гугумон. К северу от Мон-Сен-Жан синие части старой доброй Гвардии медленно группировались, а Веллингтон, забыв о строгом порядке, занимал деревушку Ватерлоо. Оставалось нанести последний удар, добить противника.

Лукас Корсо осмотрел поле. Спасти положение мог, конечно же, Ней. Храбрец из храбрецов. Корсо передвинул его вперед, вместе с д’Эрлоном и дивизией Жерома – вернее, тем, что от нее осталось, – и заставил их au pas de charge[23] продвигаться по дороге на Брюссель. Когда они сошлись с британскими частями, Корсо откинулся на спинку стула и затаил дыхание: он выбрал слишком рискованный ход – всего за полминуты принял решение, от которого зависели жизнь и смерть двадцати двух тысяч человек. Он упивался этим ощущением, вторгаясь в плотные сине-красные ряды и любуясь нежной зеленью леса близ Суаня, бурыми пятнами холмов. Боже, какое красивое сражение!

Удар оказался жестоким. Поделом им! Армейский корпус д’Эрлона рассыпался, как соломенная хижина ленивого поросенка из сказки, а Ней и люди Жерома держали развернутую линию. Старая Гвардия наступала, все сметая на своем пути, и английские каре одно за другим исчезали с карты. Веллингтону не оставалось ничего другого, как отступить, и Корсо перекрыл ему дорогу на Брюссель резервными частями французской кавалерии. Потом медленно, хорошо подумав, нанес последний удар. Держа Нея между большим и указательным пальцами, он продвинул его вперед – на три шестиугольника. Суммировал коэффициенты мощности, глядя в таблицы: отношение получилось восемь к трем. С Веллингтоном было покончено. Оставалась крошечная щель, припасенная на всякий случай. Он сверился с таблицей эквивалентов и убедился, что хватит и трех. Он почувствовал укол нерешительности, но все-таки взял в руки кости, чтобы включить в игру долю необходимой случайности. Ведь даже при выигранном сражении потерять Нея в последнюю минуту – чистое любительство. И он получил коэффициент пять. Корсо улыбался краешком губ, нежно постукивая ногтем по синей фишке – Наполеону. Представляю, каково тебе, приятель. Веллингтон с последними пятью тысячами несчастных, прочие – кто погиб, кто в плену, а Император только что выиграл сражение при Ватерлоо. «Аллонзанфан»[24]. И пусть все книги по Истории летят к черту!

Он от души зевнул. На столе, рядом с доской, которая в масштабе 1:5000 воспроизводила поле боя, среди справочников и диаграмм стояли чашка кофе и полная окурков пепельница; часы на запястье Корсо показывали три ночи. Сбоку, на мини-баре, стояла бутылка – с красной, как английский камзол, этикетки ему хитро подмигивал Джонни Уокер. Белобрысый нахал, подумал Корсо. И дела ему нет, что несколько тысяч соотечественников только что во Фландрии были повергнуты в прах.

Он повернулся к англичанину спиной и все свое внимание отдал непочатой бутылке «Болса», зажатой между двухтомным «Мемориалом Святой Елены»[25] и французским изданием «Красного и черного». Корсо откупорил бутылку, открыл роман Стендаля и бесцельно перевернул несколько страниц, пока наливал джин в стакан.

…«Исповедь» Руссо. Это была единственная книга, при помощи которой его воображение рисовало ему свет. Собрание реляций великой армии и «Мемориал Святой Елены» – вот три книги, в которых заключался его Коран. Никаким другим книгам он не верил[26].

Он пил стоя, медленными глотками, пытаясь привести в чувство онемевшее от долгого сидения тело. Бросил последний взгляд на поле брани, где после кровавой схватки все затихало. Осушил стакан и почувствовал себя хмельным богом, управляющим судьбами людей, как если бы речь шла об оловянных солдатиках. Потом представил себе лорда Артура Уэллсли, герцога Веллингтона, вручающего свою шпагу Нею. На земле лежали тела погибших юношей, мимо мчались кони, потерявшие седоков, а под искореженным орудийным лафетом умирал офицер Серых шотландцев и в окровавленной руке сжимал золотой медальон с портретом женщины; в медальоне хранилась прядь белокурых волос. Офицер погружался во мрак, и там, уже в другом мире, звучали аккорды последнего вальса. С полки на него глядела балерина, а во лбу у нее, отражая пламя камина, сверкала бисеринка, и балерина была готова упасть в объятия черта из табакерки. Или – соседа-лавочника.

Ватерлоо. Что ж, старый гренадер, его прадед, мог спать в своей могиле спокойно. Корсо видел его в каждом маленьком квадратике на игровой доске, на бурой линии, обозначавшей дорогу на Брюссель. Покрытое копотью лицо, опаленные усы. Он три дня орудовал штыком. Он охрип, его лихорадило. Он глядел вокруг невидящим взором. Корсо тысячу раз представлял себе, что именно такой взгляд должен быть у всех воинов на всех войнах. Прадед изнемогал от усталости и все же, как и его товарищи, поднимал вверх нацепленный на ствол ружья кивер из медвежьей шерсти. Виват Император! Одинокий, растолстевший и смертельно больной Бонапарт, вернее, призрак Бонапарта был отмщен. Покойся с миром. Гип-гип-ура!

Корсо налил себе еще джина и молча поднял стакан, кивнув висящей на стене сабле: во славу верной тени гренадера Жан-Пакса Корсо, 1770–1851, орден Почетного легиона, орден Святой Елены, до последнего своего дыхания он был неисправимым бонапартистом, служил консулом Франции в том самом средиземноморском городе, где век спустя суждено было родиться его праправнуку. И, чувствуя во рту вкус джина, Корсо сквозь зубы продекламировал строки, передававшиеся весь этот век от отца к сыну в их роду, которому суждено было закончиться на нем:

…И Император во главесвоего нетерпеливого войскабудет скакать под триумфальные крики.И я встану из могилы с оружием в рукахи снова пойду на войнуследом за Императором.

Корсо снял трубку и, не сдержав смеха, принялся набирать номер Ла Понте. Звук вращающегося диска был хорошо слышен в тишине. Вдоль стен – книги, за окном – мокрые от дождя крыши. Вид нельзя сказать чтобы замечательный. Исключение составляли те зимние вечера, когда закатное солнце мрело за пеленой дыма, поднимающегося из труб отопления, и за уличным смогом в воздухе колыхался плотный занавес из алых и желто-красных искр. Письменный стол с компьютером и игральная доска с планом Ватерлоо помещались перед большим окном. Нынешней ночью по стеклам бежали дождевые струи. На стенах не было ни картин, ни фотографий – ничего, что пробуждало бы воспоминания. Только старинная сабля в кожаных с латунью ножнах. Редкие гости удивлялись, не видя в комнате, кроме книг и сабли, никаких следов чего-то личного, того, что всякое человеческое существо инстинктивно хранит, крепя связь с собственным прошлым. Но дело было в том, что Лукас Корсо уже давно порвал всякие связи с миром, из которого вышел. И доведись ему вернуться к прежней жизни, он не признал бы ни одно из тех лиц, что порой еще всплывали у него в памяти. Наверно, так лучше. Создавалось впечатление, что у хозяина квартиры вообще нет за спиной никакого прошлого либо он не желал оставлять по себе никаких следов. Он довольствовался самим собой и тем, что было на нем в данный момент, – как городской бездомный бродяга, весь скарб которого умещается в карманах пальто. И все же те немногие счастливчики, которым довелось увидеть Корсо, когда он красноватым зимним вечером сидел перед окном и мутными от голландского джина глазами восхищенно глядел на уплывающее солнце, свидетельствовали: только в такие мгновения маска нелепого беззащитного кролика выглядела на его лице естественной.

В трубке раздался сонный голос Ла Понте.

– Слушай, я только что разгромил Веллингтона, – сообщил ему Корсо.

Совсем сбитый с толку Ла Понте помолчал, затем поздравил его с победой. Коварный Альбион, паштет из почек и жалкие гостиницы с отоплением за отдельную плату. Сипай Киплинг, вся эта докука – Балаклава, Трафальгар и Мальвины. А вот что касается самого Корсо, то хотелось бы ему напомнить… – телефон замолк, пока Ла Понте на ощупь отыскивал часы, – что теперь три часа ночи. Потом он пробурчал что-то нечленораздельное, и разобрать можно было только отдельные слова: «сволочь», «скотина» и тому подобное.

Корсо, посмеиваясь, повесил трубку. Однажды он позвонил Ла Понте – за его счет – с аукциона в Буэнос-Айресе только для того, чтобы рассказать новую шутку: проститутка была такой страшной, что умерла девственницей. Ха-ха. Отлично. Вернешься, я заставлю тебя, идиот несчастный, сожрать телефонный счет. Да и в тот раз, много лет назад, едва Корсо проснулся, обнимая Никон, первым его движением было снять трубку и рассказать Ла Понте, что он познакомился с красивой женщиной и, кажется, влюбился. До сих пор, стоило Корсо пожелать, и он, закрывая глаза, видел Никон – она медленно пробуждается, и волосы ее рассыпаны по подушке. А тогда, прижав трубку плечом, он начал описывать ее Ла Понте, пребывая в небывалом волнении, испытывая необъяснимую и неведомую прежде нежность. Он говорил по телефону, а она молча слушала и глядела на него, и Корсо знал, что человек на другом конце провода – «Я рад, Корсо, дружище, давно пора, я рад за тебя, будь счастлив» – искренне радовался вместе с ним и чудесному пробуждению, и счастью. В то утро он любил Ла Понте не меньше, чем ее. А может, ее он любил не меньше, чем Ла Понте, но с той поры утекло много воды.

Корсо потушил свет. За темным окном продолжал хлестать дождь. Охотник за книгами сел на край пустой постели, зажег сигарету и напряг слух, пытаясь уловить знакомое дыхание. Огонек сигареты неподвижно светился во мраке. Корсо протянул руку, чтобы погладить разметавшиеся по подушке волосы, но их там, разумеется, не оказалось. Никон… Единственное в жизни, из-за чего совесть по-настоящему мучила его. Дождь припустил еще сильнее, и мокрое стекло дробило скудный свет, падавший в комнату с улицы, так что простыни покрывались мерцающими точками, черными стежками, крошечными тенями, которые метались туда-сюда, словно клочья его бестолковой жизни.

– Лукас.

Он произнес свое имя вслух. Так называла его только она и больше никто. Эти пять букв были символом той общей родины, которую они мечтали обрести – и сами же разрушили. Корсо уставился на красный огонек сигареты. Тогда он не сомневался, что очень любит Никон. Тогда он восхищался ее красотой и умом. Она была уверенной в себе и непогрешимой, как папская энциклика, страстной, как те черно-белые фотографии, которые сама же и делала: дети с огромными глазами, старики, собаки с преданным взглядом. Она боролась за свободу народов и подписывала какие-то манифесты в защиту угнетенных наций, брошенных в тюрьмы деятелей культуры… И в защиту тюленей. Как-то она даже его заставила подписать что-то про тюленей.

Корсо осторожно поднялся с постели, чтобы не разбудить спящий там призрак, и ему вновь, как не раз прежде, почудилось, будто он и на самом деле слышит ее тихое дыхание. Ты мертв, как и твои книги. Ты никогда никого не любил, Корсо. Тогда она в первый и последний раз назвала его только по фамилии, в первый и последний раз не отдала ему свое тело. И ушла навсегда. Она мечтала о ребенке, а он отказал ей в этом.

Корсо распахнул окно и вдохнул влажный и холодный ночной воздух. Капли дождя падали ему на лицо. Он сделал последнюю затяжку и швырнул сигарету вниз. Красная точка, не дочертив до конца положенную дугу, растаяла во мраке.

В ту ночь дождь лил повсюду. Над последними следами Никон. Над полями Ватерлоо. Над прапрадедом Корсо и его товарищами. Над красно-черным надгробием Жюльена Сореля, казненного за то, что верил, будто без Бонапарта начнут умирать даже бронзовые статуи на старых дорогах беспамятства. Глупейшее заблуждение. Корсо лучше других знал, что еще и сегодня можно выбрать поле боя и стоять на посту среди бумажного воинства в кожаных переплетах, среди выброшенных на берег жертв кораблекрушения.

Глава 3. Люди в сутанах и люди со шпагами

– Те, что лежат в могилах, не говорят.

– Еще как говорят, коли на то есть воля Божия, – возразил Лагардер.

П. Феваль. Горбун

Каблучки секретарши цокали по лакированному деревянному полу. Лукас Корсо шел за ней длинным коридором – стены нежно-кремовых тонов, приглушенный свет, тихая музыка, – пока не оказался перед тяжелой дубовой дверью. Девушка велела ему подождать, скрылась, появилась вновь и с дежурной улыбкой пригласила пройти в кабинет. Варо Борха сидел в черном кожаном кресле с покатой спинкой перед письменным столом красного дерева. Из окна открывался великолепный вид на Толедо: старые красно-желтые крыши, острый шпиль собора на фоне чистого голубого неба, вдалеке – серая громада Алькасара.

– Присаживайтесь, Корсо.

– Спасибо.

– Я заставил вас ждать…

Это прозвучало не как извинение, а лишь как констатация факта. Корсо поморщился:

– Не беспокойтесь. На сей раз я ждал всего сорок пять минут.

Варо Борха даже не потрудился улыбнуться в ответ, пока Корсо усаживался в предназначенное для посетителей кресло. На столе не было ничего, кроме сложной системы телефонов и современного интеркома, так что полированная поверхность отражала не только самого хозяина кабинета, но и часть пейзажа в окне. Варо Борхе было лет пятьдесят: лысый, при этом и лицо, и лысина покрыты искусственным загаром, вид респектабельный, хотя респектабельность его вызывала подозрения. Глаза маленькие, бегающие и хитрые. Изрядный живот прятался под узкими пестрыми жилетом и пиджаком, сшитыми на заказ. Кроме того, Варо Борха был каким-то там маркизом, молодость провел бурно и разгульно, попал на заметку полиции, впутался в скандальную аферу, после чего четыре года отсиживался в Бразилии и Португалии.

– Я хотел вам кое-что показать.

Резкость его порой граничила с грубостью, но такой манеры поведения он придерживался сознательно. Он направился к маленькому застекленному шкафу, вытащил из кармана ключик на золотой цепочке, открыл дверцу. Варо Борха не имел дела с обычными покупателями и участвовал лишь в самых престижных международных ярмарках и аукционах. В его каталоге никогда не фигурировало больше полусотни книг – и только редчайшие. В поисках ценных экземпляров он добирался до самого захолустья, до самых дремучих уголков земли, действовал жестко и ничем не брезговал, идя к цели, а потом продавал добычу, играя на колебаниях рыночных цен. На него работали коллекционеры, граверы, типографы и поставщики вроде Лукаса Корсо.

– Что вы об этом скажете?

Корсо протянул руку за книгой и взял ее так трепетно и осторожно, как другие берут новорожденного. Том, переплетенный в коричневую кожу с золотым тиснением, в стиле эпохи, сохранность отличная.

– «La Hypnerotomachia di Poliphili» Колонны[27], – прокомментировал он. – А! Значит, вы ее заполучили…

– Три дня назад. Венеция, 1545 год. «In casa di figlivoli di Aldo»[28]. Сто семьдесят гравюр на дереве… Тот швейцарец, о котором вы упоминали, все еще желает приобрести ее?

– Думаю, да. Экземпляр без дефектов? Все гравюры целы?

– Естественно. В этом издании все ксилографии, за исключением четырех, воспроизводят те, что были в книге 1499 года.

– Мой клиент предпочел бы первое издание, но попробую уговорить на второе… Тому пять лет на аукционе в Монако у него прямо из рук уплыл экземпляр…

– Что ж, пусть решает.

– Мне нужно недели две, чтобы связаться с ним.

– Я бы хотел вести переговоры напрямую. – Варо Борха улыбался, как акула, выслеживающая пловца. – Вы, конечно, получите свои комиссионные, обычный процент.

– Дудки! Швейцарец – мой клиент.

Варо Борха язвительно улыбнулся:

– Вы никому не доверяете, правда?.. Думаю, еще в младенчестве вы тщательно проверяли молоко родной матушки, прежде чем припасть к ее груди.

– А вы, даю голову на отсечение, молоко своей матушки перепродавали.

Варо Борха впился взглядом в охотника за книгами, в котором теперь не осталось ничего кроличьего – ни капли былого обаяния. Он стал напоминать скорее волка, выставившего клыки.

– Знаете, что меня привлекает в вашем характере, Корсо? Естественность, с которой вы соглашаетесь на роль наемного убийцы, в то время как вокруг развелось столько демагогов и тупиц… А вы скорее из разряда тех апатичных на вид, но очень опасных типов, каких боялся Юлий Цезарь. Как вы спите, хорошо?

– Без задних ног.

– А я думаю, нет. Готов поспорить на пару экземпляров готического минускула[29], что вы подолгу лежите в темноте с открытыми глазами… Скажу больше: я инстинктивно не доверяю людям покладистым, экзальтированным и услужливым. К их помощи я прибегаю, только если это настоящие профессионалы, работающие за высокие гонорары, и если к тому же они лишены каких бы то ни было корней и комплексов. Тем, кто кичится родиной, без умолку трещит о семье или собственных принципах, я не верю.

Варо Борха поставил книгу обратно в шкаф. Потом зло хохотнул:

– А друзья у вас есть, Корсо? Иногда я задумываюсь: бывают ли у таких, как вы, друзья?

– Идите в задницу.

Пожелание было произнесено с полной невозмутимостью. Губы Варо Борхи расплылись в фальшивой улыбке. Казалось, он ничуть не обиделся.

– Вы правы. Мне ведь нет нужды в вашем дружеском расположении, потому что я покупаю вашу выставленную на продажу преданность – надежную и долговременную. Не так ли?.. Речь-то идет о профессиональной чести и гордости – такие, как вы, люди выполняют договор, даже если король, нанявший вас, сбежал, даже если бой проигран и нет шанса на спасение…

Он взирал на Корсо насмешливо, с вызовом, следя за его реакцией. Но тот лишь нетерпеливо, не глядя ткнул пальцем в часы на левой руке.

– Остальное, пожалуйста, изложите в письменном виде, – бросил он. – И отправьте почтой. Вы ведь до сих пор никогда не платили мне за то, чтобы я смеялся вашим шуточкам.

Казалось, Варо Борха раздумывал над услышанным. Потом насмешливо кивнул:

– И опять вы правы, Корсо. Итак, перейдем к делам… – Он тряхнул головой, собираясь с мыслями. – Помните «Трактат об искусстве фехтования» Астарлоа?[30]

– Да. Издание 1870 года, очень редкое. Я достал его для вас пару месяцев назад.

– Тот же клиент просит теперь трактат «Académie de l’épee»[31]. Вы о нем что-нибудь слышали?

– Вы имеете в виду клиента или трактат?.. В ваших местоимениях сам черт не разберется.

Варо Борха показал взглядом, что шутки не оценил:

– Не все обладают таким чистым и лаконичным литературным языком, как вы, Корсо. Я имел в виду книгу.

– Это эльзевир[32] XVII века. Формат ин-фолио[33], с гравюрами. Считается самым красивым трактатом по фехтованию. И самым дорогим.

– Покупатель готов выложить любую сумму.

– Тогда надо поискать.

Варо Борха снова занял кресло у окна, откуда открывался прекрасный вид на древний город. Книготорговец сидел, положив ногу на ногу и засунув большие пальцы рук в жилетные карманы. Несомненно, дела шли у него отлично. Мало кто из коллег, даже самых преуспевающих, мог позволить себе кабинет с такой панорамой. Но Корсо удивить было трудно. Ведь типы вроде Варо Борхи целиком зависели от таких людей, как Корсо, и оба это отлично понимали.

Корсо поправил съехавшие набок очки и глянул на книготорговца:

– Итак, что мы будем делать с Колонной?

Варо Борха колебался, не зная, какому чувству отдать предпочтение – антипатии или жажде наживы. Он переводил взгляд с витрины на Корсо и обратно.

– Ладно, – выдавил он сквозь зубы. – Занимайтесь своим швейцарцем сами.

Корсо кивнул, ничем не выдав удовлетворения, которое принесла ему эта маленькая победа. На самом деле никакого швейцарца не существовало – это была его, Лукаса Корсо, коммерческая хитрость. Покупатели на такую книгу всегда найдутся.

– Поговорим о ваших «Девяти вратах», – предложил он и увидел, как оживилось лицо книготорговца.

– Поговорим! Вы беретесь за это дело?

Корсо старательно обкусывал кожу вокруг ногтя на большом пальце. Потом осторожно выплюнул заусенец прямо на сверкающий чистотой стол.

– Представьте на миг, что ваш экземпляр – подделка. А настоящий – один из тех двух. Или его вообще нет.

Варо Борха поморщился. Казалось, он взглядом отыскивает на столе кусочек кожи с большого пальца Корсо. Наконец он поднял глаза от полированной поверхности.

– На этот случай я дам вам подробные инструкции. Вы их запишете.

– Сначала я хотел бы их услышать.

– Всему свое время.

– Нет. Таково мое условие. Я жду. – Он заметил, что книготорговец на миг поколебался. И в том уголке мозга, где у Корсо притаился охотничий инстинкт, что-то тревожно запульсировало. Тик-так. Почти неприметный звук – сигнал о сбое в механизме.

– Решения, – изрек после паузы Варо Борха, – мы будем принимать по ходу дела.

– А что, собственно, мы должны решать? – начал терять терпение Корсо. – Одна из книг хранится в частной коллекции, вторая – в публичном фонде; ни ту, ни другую продавать никто не собирается. Этим все сказано – тут конец и моим хлопотам, и вашим планам. Повторяю: одна из книг настоящая, остальные – поддельные. Но при любом итоге расследования я должен получить то, что мне причитается за работу, и – привет!

«Не слишком ли все просто у вас получается?» – говорила улыбка книготорговца.

– Не совсем так… – вяло возразил он.

– Этого-то я и боялся… Вы что-то задумали и темните…

Варо Борха чуть приподнял кисть, любуясь ее отражением на поверхности стола. Потом начал медленно опускать руку, пока она не коснулась зеркального двойника. Корсо взглянул на эту широкую волосатую руку с огромным перстнем на мизинце. Он отлично знал ее. Не раз видел, как она подписывает чеки на несуществующие счета, удостоверяет подлинность явных подделок, пожимает руки тем, кого вскоре предаст. Тревожное «тик-так» у него в голове не утихало. Внезапно он ощутил непривычную усталость. И засомневался: а хочет ли он браться за эту работу?

– Я не уверен, что хочу браться за эту работу, – повторил он вслух.

Варо Борха, видимо, почувствовал что-то новое в его тоне – и тотчас сменил тактику. Он сидел с задумчивым видом, неподвижно, уперев подбородок в переплетенные пальцы, и падавший из окна свет играл бликами на его великолепной загорелой лысине. При этом хозяин дома не сводил глаз с Корсо.

– Я никогда не рассказывал вам, почему стал торговать книгами?

– Нет. И меня, черт возьми, это мало интересует!

Варо Борха театрально расхохотался. Что свидетельствовало как о благодушном настроении, так и о том, что свою историю он непременно расскажет. Нелепая выходка Корсо словно бы проскочила незамеченной. Пока.

– Я плачу вам, и вы будете выслушивать все, что мне угодно.

– На сей раз вы еще не заплатили.

Варо Борха выдвинул ящик стола, достал чековую книжку и положил перед собой, а Корсо тем временем с самым невинным и добродушным видом пялился по сторонам. Именно теперь надо было выбирать: попрощаться и уйти либо остаться и ждать… Именно теперь хозяину кабинета подобало предложить гостю чего-нибудь выпить, но такого не было у него в заводе. Поэтому Корсо лишь передернул плечами и незаметно прижал локоть к спрятанной в кармане фляжке с джином. Как все нелепо! Он отлично понимал, что не встанет и не уйдет, независимо от того, понравится ему или нет предложение Варо Борхи. И Варо Борха тоже это понимал. Поэтому проставил сумму, подписал чек и положил его перед Корсо.

Корсо глянул на чек, но не прикоснулся к нему.

– Вы меня убедили, – вздохнул он. – Я весь внимание.

Книготорговец ничем не выдал радости. Только твердо и холодно кивнул, словно покончил с неприятной обязанностью.

– Я занялся этим делом по чистой случайности, – начал он рассказывать. – Просто в один прекрасный день оказался без гроша в кармане, но тут скончался мой двоюродный дед и оставил мне в наследство свою библиотеку – и ничего более… Около двух тысяч томов, правда из них только сотня чего-то стоила. Зато там имелись первое издание «Дон Кихота», две псалтыри XIII века и один из четырех известных экземпляров «Champ-fleuri» Жоффруа Тори…[34] Что вы на это скажете?

– Что вам повезло.

– Именно это вы и должны были сказать, – подтвердил Варо Борха невозмутимо и веско. В его рассказе не слышалось любования собой, которым грешат многие преуспевшие люди, повествуя о собственном жизненном пути. – …В ту пору я и знать ничего не знал о коллекционерах редких книг, хотя с ходу ухватил главное: есть люди, готовые платить большие деньги за то, что имеется лишь в малом количестве. А я владел как раз такими вещами… И тогда я выучил слова, о которых никогда прежде не слыхал: колофон, скульпторское долото, золотое сечение, суперэкслибрис… И, входя в профессию, усвоил еще одно: есть книги для продажи, и есть книги, которые надо оставлять себе. Что касается последних… Библиофилия – род религии, и это на всю жизнь…