Смерть в катакомбах

Отбоя от женщин не было – впрочем, это были в основном дамы легкого поведения, девицы полусвета, таскавшиеся по немецким и румынским офицерам. Но Жан не был разборчивым. Ему было абсолютно все равно, что это за женщина, что ее волнует, какой у нее характер… Главное, чтоб она была. В общем, шлюх из ночных заведений ему хватало вполне.

Что же касается денег, то он научился увеличивать свой заработок, торгуя исподтишка сигаретами и дорогим алкоголем. А потому металлическая коробка, спрятанная под полом в жалкой клетушке его обиталища, постоянно наполнялась. Жан внимательнее всех читал сводки с фронта и очень радовался успехам немцев, прекрасно понимая, что до возвращения в город большевиков еще очень далеко.

В случае чего он был твердо настроен сбежать в Германию или Румынию, тем более, что завел неплохие знакомства среди высших офицерских чинов.

А пока каждую ночь он вышагивал по Ланжероновской, позволяя всем любопытным вдоволь на себя поглазеть.

Второй достопримечательностью «Парадиза» был куплетист Антон Кулешов, один из самых лучших эстрадных артистов в Одессе. Красавец Кулешов выступал в огненно-красной рубахе-косоворотке навыпуск, и яркий шелк отлично оттенял его иссиня-черные вьющиеся волосы, собранные в хвостик на затылке.

Да, Кулешов был невероятно красив! Высокого роста, атлетически сложенный, со смуглой цыганской кожей, с бархатистыми, темными, как терновые ягоды, влажными чувственными глазами, точеным лицом, которое словно просилось на медальный профиль своими гордыми, остро высеченными скулами, и полными алыми губами, которые чаще всего кривились либо в сатирической, либо в плотоядной ухмылке… Для завершения картины в ухе его сверкало золотое кольцо… Словом, от Антона глаз было не отвести.

Но, помимо яркой внешности, Антон Кулешов действительно был обладателем совершенно потрясающего голоса и огромных артистических способностей. Дамы просто млели и чуть ли не падали в обморок от его сочного, чувственного пения. А исполнение каждого романса он превращал в удачный актерский этюд.

Прославился Кулешов исполнением цыганских романсов. Послушать его «Очи черные» съезжалась половина Одессы. И тот, кто хоть раз слышал этот романс, звучавший в исполнении талантливого артиста, забыть его не мог уже никогда.

Однако, помимо цыганских романсов, Кулешов пел и юмористические, сатирические и часто даже просто неприличные куплеты. И было это зрелище не менее выдающимся.

Тут в игру включалось его потрясающее чувство юмора, и от смеха покатывался целый зал, когда Кулешов по-актерски обыгрывал фразы, звучавшие как минимум грубо и даже непристойно, если бы их произнес кто-то другой.

Куплеты пользовались еще большим успехом, чем романсы, потому что в часы тревоги, которую испытывали абсолютно все, люди почти забыли, что такое смех.

Каждый день знаменитого артиста был расписан по минутам. Кроме понедельника, он выступал по вечерам в разных заведениях города. Именно Антон Кулешов был звездой новогодней ночи в ресторане «Румания». Он пел и в кабаре Лещенко «Норд», и в других разных местах. Но три раза в неделю – в пятницу, субботу и воскресенье – он выступал в кабаре «Парадиз», чаще, чем в любом другом заведении Одессы. И в эти дни очереди из посетителей, желающих попасть в «Парадиз», растягивались почти на половину Ланжероновской.

Биографии его никто не знал. Каким-то образом пошел слух, что Антон Кулешов – не настоящее имя артиста, а творческий псевдоним. Но никто не знал, как его действительно зовут. Сам же артист скрывал это очень тщательно.

О нем вообще ничего не было известно: откуда он приехал в Одессу, как долго живет здесь… О Кулешове ходило множество слухов. Впрочем, все они сводились к одному – к цыганскому происхождению артиста. Были люди, которые утверждали, что артист родился в цыганском таборе возле села Нерубайское. Но, опять же, это были лишь слухи, а сам Кулешов поддерживал интерес к себе тем, что ничего о себе не говорил.

Так же, как и Жан, Кулешов обожал женщин, но в своих отношениях был куда более разборчивым. И все романы заводил в основном с артистками, а не со шлюхами. Впрочем, большинство этих артисток выступали в ночных заведениях.

Когда у него спрашивали, Кулешов всегда подчеркивал, что не женат. А публика видела его то с одной, то с другой артисткой, и было ясно, что с этими женщинами у него отнюдь не дружеские отношения.

Новость разлетелась по Одессе мгновенно: после триумфального празднования Нового года в дорогой ресторации Антон Кулешов даст дополнительный концерт в «Парадизе» 4 января.

Очередь начала выстраиваться часов с пяти. В этот раз хвост ее тянулся далеко за саму Ланжероновскую – к Пушкинской. Стояли в ней в основном женщины. Некоторые даже совсем скромно одетые, без положенных для дорогого заведения мехов.

Дамочки стучали по асфальту каблуками, пытаясь согреться на жестоком морозе, который в ночь со 2 на 3 января неожиданно сковал город. Губы их синели, несмотря на красную помаду, а изо рта шел пар.

Вышагивая в своей неизменной ливрее вдоль очереди, Жан изо всех сил пытался урезонить отчаявшихся фанаток артиста.

– Да не стойте на морозе, глупые! – смеялся он, сам весь сморщенный от холода. – Вы ведь понимаете, что зал не резиновый. Совсем мало мест!

– Ты бы посодействовал, а, Жанчик? – время от времени выкрикивал озорной голос из толпы. – А мы уж тебя отблагодарим!

Жан с презрением косился на стертые каблуки старых ботинок, немодные, вытертые пальто, на вязаные шапочки с вылезающими из-под них жалкими кудряшками от папильоток и с презрением сплевывал сквозь зубы.

Уже с утра он провел время с двумя дорогими, роскошными и бесстыдными проститутками, которые обработали его совершенно бесплатно, чтобы попасть на заповедный концерт. И теперь чувствовал приятную расслабленность во всем теле, усталость, от которой даже не хотелось ходить и зарабатывать деньги.

И ему не было никакого дела до того, что проститутки эти накануне вечером обслуживали нескольких высокопоставленных немецких офицеров. А еще раньше просто служили подстилками для румынских солдат.

Шлюхи уже сидели в зале, потягивали дорогое шампанское – красивые, холеные, в вечерних платьях из панбархата с чернобурками на плечах. Ну как можно было сравнить их с этими сопливыми, замерзшими, нищими худышками, большинство из которых – Жан готов был поклясться – были девственницами? А если и интересовало его на свете что-то меньше всего, так это такие вот порядочные старые девы.

К шести вечера начали подъезжать автомобили. Из них выходили немецкие и румынские офицеры со своими жеманно выпархивающими дамами. Стоящие на морозе заметно приуныли. Но никто не смел и пикнуть, почему офицеров-оккупантов пропускают без очереди.

Зал постепенно заполнялся. Отчетливо слышалась немецкая и румынская речь. По5шло взвизгивая, хохотали дамы офицеров. Вчерашние работницы и колхозницы, родом из самых отдаленных сел, приехавшие в Одессу в поисках лучшей жизни, они чувствовали себя королевами, манерно кутаясь в панбархат и чернобурки, не понимая, что на таких, как они, даже самая дорогая ткань будет выглядеть как настоящая дерюга.

В это самое время в своей гримерной – на удивление, просторной комнате, но без окна – сидел Антон Кулешов. Он лениво потягивал коньяк, глядя на свое отражение в зеркале. Зеркало подсвечивалось множеством ярко горящих электрических лампочек – так было удобнее накладывать грим.

Несмотря на то что на нем еще не было концертного костюма, а был дорогой шелковый халат, артист выглядел слишком напряженным, не похожим на себя. Концертный костюм – алая косоворотка, узкие черные штаны и длинные цыганские сапоги – был разложен на диване.

Лицо Кулешова было невероятно мрачным. Лоб прорезали глубокие морщины, губы были сжаты в сплошную узкую, какую-то жуткую полосу. Скулы напряглись так, что на щеках играли желваки. А руки были сжаты в кулаки, да так, что отчетливо выступили вены…

Глаза Кулешова горели нехорошим, мрачным огнем. Время от времени он шептал что-то и тогда еще сильней сжимал кулаки.

Периодически артист глотал коньяк большими глотками, но было видно, что он совершенно не чувствует его вкуса… Ну кто бы мог представить, что через какой-то час он будет распевать развеселые, пошлые куплеты? И, вторя ему, от смеха станет умирать целый зал? С таким лицом перед публикой не появляются… Да и вообще ни перед кем не появляются…

Дверь гримерки без стука распахнулась и внутрь влетела Танечка Малахова – молоденькая очень хорошенькая артисточка из мюзик-холла, с которой Кулешов провел три ночи подряд.

– Милый, там полный зал! – защебетала она. – Ты не поверишь, кто приехал! Сам губернатор и…

В этот момент Кулешов в очередной раз сжал кулаки и отчетливо громко выругался. В зеркале Танечка увидела его лицо.

– Милый, что с тобой? – перепугавшись, она попятилась к дверям.

Не обращая на нее никакого внимания, Кулешов снова так же громко что-то произнес.

– Что ты говоришь? – Танечка растерялась. – Я ничего не поняла. – Что это за язык?

– По-русски понимаешь? Пошла вон! – Антон повернулся к девушке, яростно сверкая глазами. – Пошла вон, дура! Чтобы духу твоего тут не было! Вон!!!

Вспыхнув, еле сдерживая слезы, Танечка бросилась прочь из гримерки. Вскочив с места, Кулешов заметался из стороны в сторону, словно раненый зверь. Затем схватил с вешалки тяжелое, на ватине, пальто и выбежал в коридор, громко хлопнув дверью. Даже там было слышно, как шумит переполненный зал…

Глава 2

Одесса, 4 января 1942 года

Дополнительные столики с трудом поставили возле стен, сдвинув уже стоящие. Сделать это было необходимо – такого аншлага «Парадиз» не знал давно.

В центре зала на лучших местах уже сидели все высшие чины оккупационной власти Одессы. Официанты сбились с ног, разнося запотевшие от холода бутылки шампанского.

Еще за неделю до этого дополнительного концерта Кулешова администрация кабаре «Парадиз» постаралась разнести по городу слухи о том, что это выступление будет каким-то особенным. Якобы артист приготовил новую программу, в которой будут и романсы, и куплеты с юмором, и популярные эстрадные песни на немецком языке…

Слухи эти моментально разлетелись по городу – как и везде, сарафанное радио всегда работало в Одессе четко. И лучшие места в зале ресторана сразу же были забронированы для высших офицерских чинов.

Танечка Малахова переодевалась в темной гримерке, ничем не похожей на просторное помещение артиста Куленшова, в окружении десятка других девушек.

Их номер должен был открывать концертную программу – полуголые южные красотки в цыганских нарядах, танцующие весело, задорно, а главное в ажурных черных чулках – для привлечения внимания всей мужской аудитории зала.

Танечка не переставая громко хлюпала носом, сморкалась, а из глаз ее, смывая дешевый грим, катились слезы, и она все никак не могла их сдержать.

– Да брось, – увещевала ее, пудря лицо, верная подруга по артистическому цеху Варя, Варвара Ледова, – ты же его знаешь. Все артисты больные на голову. А у Кулешова вообще характер совсем дурной.

– Но за что так со мной… – продолжала хлюпать носом Танечка. – Я ж ему что… да как…

– А так, – наставительно увещевала Варвара, – потому что дурой не надо быть! Надо сначала внимания добиться – продукты там, подарки, карточки на промтовары, а потом уже под него прыгать! А ты что сделала?

– Так это же Кулешо-о-о-в… – совсем раскисла Танечка.

– Ну и что? – Варвара надменно передернула плечами. – Тоже мне – хрен с горы! О себе надо сначала думать, в первую очередь о себе! Если не ты, кто о тебе подумает?

Сама Варя обхаживала высокопоставленного румынского офицера и делала это очень умело. Он дарил ей подарки, букеты, духи, привозил еду. Она же время от времени лишь позволяла ему за кулисами поцелуй и так гнула свою линию, что офицер буквально сходил с ума, тратя на нее деньги и продуктовые карточки.

Но Танечка Малахова была непрактичной. Она по уши влюбилась в черные кудри и жгучие глаза знаменитого артиста и почти сразу же оказалась в его постели, не получив даже элементарного букета. Практичную Варвару страшно раздражало такое легкомыслие подруги. И она считала вполне справедливым, что о бесхребетную, бесхарактерную Танечку мужчины вытирают ноги.

Сама Варвара ни за что не прельстилась бы Кулешовым – она не воспринимала артистов как серьезных мужчин, прекрасно зная, какие они непрактичные транжиры, да и в кармане Кулешова, даже получающего высокие гонорары, деньги не задерживаются. А такой подход к личной жизни ее не устраивал.

– Я не понимаю, что произошло, – скулила Танечка, с трудом облачаясь в цыганский наряд, – все же хорошо было. Он же откровенничал со мной. Много чего интересного и важного рассказал. Я думала, у нас все серьезно.

– С цыганом? Ты в своем уме, дурочка? – Варвара едва не зашипела от возмущения. – Разве ты не знаешь, как цыгане относятся к женщинам? Они вообще женщин ни во что не ставят! А у Кулешова характер бешеный! Он всем своим бабам знаешь, какие проволочки устраивал? Скажи спасибо, что хоть кулаком в рыло не дал!

Танечка залилась слезами еще сильнее, и было понятно, что она предпочитает пусть и быть битой, но только чтобы Кулешов ее не прогонял.

В страшной тесноте и духоте клетушки – огороженного фанерой уголка кухни с одним-единственным неосвещенным зеркалом – переодевались больше десятка девушек, толкаясь друг о друга потными телами, чертыхаясь сквозь зубы. А все помещение уже успело пропитаться смрадным запахом кухни, в которой готовка уже шла вовсю.

Продукты, из которых готовили блюда в «Парадизе», были не самого лучшего качества, и, чтобы скрыть это, повара маскировали все огромным количеством подсолнечного масла, которое просто рекой лилось: хозяевам «Парадиза» удалось наладить финансовый контакт с одним из румынских продовольственных интендантов в штабе и получить карт-бланш на подсолнечное масло, которое, как и все остальные продукты, было страшным дефицитом.

На кухне владельцы «Парадиза» – их было несколько, этих черных биржевых мошенников, почти целый концерн, – экономили так же, как на помещениях для артистов. Рядовым платили очень мало, поэтому нередкими были случаи, когда девушки из кордебалета от соседских кухонных запахов падали в голодный обморок. Впрочем, судьба их никого особо не волновала. Все знали, что на место одной тут же найдется десяток желающих работать еще и за меньшие деньги.

– Шо ты расхнюкалась? – почти закончившая с костюмом и гримом Варя бросила беглый взгляд на лицо подруги. – Глянь на себя! Вся рожа распухла! Вот увидит тебя Жаба – тебе не сдобровать!

Вздрогнув от ужаса, Танечка выхватила из сумки маленькое карманное зеркальце. И, вскрикнув, тут же принялась мазать лицо белилами и румянами, пытаясь скрыть следы слез.

– Помиришься ты с ним после концерта, – Варя пыталась успокоить подругу, – помиришься, вот увидишь. Все знают, что он на тебя запал. Ты только больше не реви, а то Жаба ненароком придет.

Жабой артистки называли управляющую кабаре, дородную 60-летнюю даму немецкого происхождения, которая благодаря своей национальности могла занимать такую должность.

Матильда Шекк – так ее звали – родилась под Одессой, в бывшей немецкой колонии Люстдорф, которую советская власть переименовала в Черноморку.

Как и многие этнические немцы, семья Матильды приветствовала приход в СССР Адольфа Гитлера, так как втайне ненавидела Советский Союз.

Два младших брата Матильды и один племянник уже устроились на работу полицаями в румынскую полицию сигуранцу. Это, кстати, считалось большой удачей.

Оккупанты сразу постарались сделать так, чтобы с ними невозможно было бороться методом физического уничтожения. После взрыва комендатуры румыны объявили, что за одного убитого солдата будут расстреливать 100 мирных жителей.

Однако где взять столько полицаев, чтобы держать в страхе целый город? И поэтому 3 декабря 1941 года был объявлен набор в полицию.

Требования к претендентам были самыми жесткими. Во-первых, только мужчины в возрасте до 40 лет. Женщин в полиции не рассматривали ни немцы, ни румыны.

Во-вторых, обязательным требованием была служба в Красной армии, причем звание – не ниже сержанта. Как бонус – чтобы имелись разные значки, поощрения, грамоты. Плюс хорошая физическая подготовка и умение стрелять.

И конкурс оказался огромным. Устроиться в полицию в Одессе считалось большой удачей. Полицаи стабильно получали высокую зарплату и продуктовый паек.

Предпочтение отдавалось этническим немцам, которых в окрестностях Одессы было предостаточно. Немецкие колонии Люстдорф, Ленинталь, Йозефсталь, Гросс-Либенталь, Францфельд, Мангэйм, Карсталь, Мариенталь, Гофнангсталь… НКВД не трогал обрусевших немцев и никого не высылал в Сибирь. Поэтому огромное количество потомков немецких колонистов оказалось в рядах оккупационной полиции. И за короткое время все вакансии заполнились.

Матильда Шекк всю жизнь проработала в артистическом мире – была театральным администратором, распространителем билетов. И когда стало известно, что хозяева ищут управляющего для кабаре «Парадиз», один из знакомых направил ее к ним.

Правду сказать, для кабаре это был удачный выбор. Немецкая скрупулезность новой управляющей, ее железное умение руководить и добиваться дисциплины превратили «Парадиз» в процветающее заведение, одно из лучших в городе.

Однако ни артисты, ни персонал заведения не любили жестокую, бескомпромиссную и абсолютно лишенную всех человеческих чувств управительницу. За ее внешность – Матильда была низкорослой, очень полной, с лицом, покрытым бородавками, и с жирными складками у шеи – они прозвали ее Жабой. И все боялись появления Жабы до полусмерти – потому что самым обычным делом были увольнения и штрафы, можно сказать, ни за что.

Едва Танечка Малахова закончила с костюмом, как на пороге появилась Матильда. Критическим взглядом она принялась осматривать вытянувшихся в струнку девиц.

Одну из них толкнула в грудь:

– Мятое платье, оборванные оборки! Вон!

Досталось и другой:

– Жирное пятно на юбке! Пфуй! Русиш швайне! Вон! Костюмы сдать!

Когда поравнялась с Таней, искривила губы в узкую полосу:

– Что ты вымазалась, бестолочь? Здесь тебе не панель! Сотри румяна с морды! Иначе вон со сцены!

Варе ничего не сказала, так как побаивалась ее контактов с офицерами. Еле живые, девушки выпорхнули на сцену. У Танечки подкашивались ноги, однако она просто заставила себя успокоиться.

Вспыхнул яркий свет, зазвучала громкая, задорная музыка, захлопали посетители… Шоу началось.

Собственно, выступление полуголых девиц никто и не смотрел. Публика откровенно скучала, накачивалась дорогим шампанским и ходила от столика к столику. Подобная концертная программа – девицы в скудных ярких костюмах и бесшабашные танцы – была не внове. Нечто похожее предлагало каждое кабаре, а потому завсегдатаям уже успело приесться это зрелище. Привыкли и танцовщицы – к тому, что на них никто не смотрит, и во время их выступлений бесконечно снуют официанты, стучат тарелки, звенят бокалы, а большинство посетителей кричит, иначе один другого просто не услышит…

К концу первого танца зал был забит под завязку. Даже возле стены стояли люди. И Жан успешно разогнал очередь на улице, а затем спрятался в теплоту забитого людьми зала, с трудом пытаясь согреть ладони, заледеневшие на январском ветру.

Матильда тоже потирала руки, стоя за стойкой бара, не забывая напоминать бармену, чтобы тот предлагал посетителям дорогое розовое шампанское, партию которого они получили сегодня.

Танцовщицы успели отбарабанить три танца, когда Матильда, оставив в покое бармена, величественно, как фрегат под всеми парусами, проплыла сквозь заполненный зал и скрылась в коридоре, ведущем к артистическим уборным.

Миновав гримерку девиц и непроизвольно презрительно скривив губы, она прямиком направилась к уборной артиста Кулешова. По дороге Жаба менялась – ее величественность сменилась подобострастием и можно даже сказать – заискиванием, чего просто невозможно было предположить в ее мощной фигуре.

– Господин Кулешов! – Голосом слаще меда Матильда проворковала у двери уборной артиста, осторожно стуча в тонкую фанеру костяшками пальцев. – Скоро ваш выход. Позволите мне войти?

Ответом была полнейшая тишина. Матильда постучала еще раз, сильней, дернула дверь за ручку – снова никакого ответа. Изменившись в лице, она, не сдерживаясь, забухала кулаком в дверь.

На шум высыпали все – и работники кухни, и танцовщицы. После пятого танца девиц сменил на сцене молодой гитарист. Пестрые, в концертных костюмах, они заполнили весь коридор, тихонько переговариваясь между собой. Матильда быстро навела бы среди них порядок, но теперь ей явно было не до этого.

– Господин Кулешов! – Она била кулаком в дверь изо всех сил. – Что это за шутки? Немедленно открывайте! Публика ждет!

– Так он же ушел, – раздался сзади робкий, тихий голос Танечки Малаховой, после ссоры следившей за любовником. Кто-то из девиц вытолкнул ее вперед.

– Что ты сказала? – Матильда обернулась с такой резвостью, словно услышала выстрел.

– Так ведь он… оделся… – На глазах перепуганной Танечки выступили слезы. – В пальто оделся… И ушел. Я видела, как он уходил. Нету его.

– Русиш швайне! – дико завизжала Матильда и вдруг изо всех сил хлестнула Танечку по щеке, да так, что на нежной коже сразу выступило красное пятно. – Молчать! Не сметь врать, грязная сволочь! Он не смог уходить перед своим выступлением! Никогда! – Дальше последовала сочная немецкая брань.

Охнув и схватившись за щеку, Танечка зарыдала и бросилась прочь. Ее подруга Варвара специально толкнула ее к стене, чтобы спрятать от разъяренной Матильды.

– Позвать Жана! – визжала та.

Появился Жан, уже предупрежденный о страшном скандале. В руке он нес инструменты, которые прихватил по дороге.

– Открывай! – скомандовала Жаба, на лице которой менялись все цвета радуги. – Открыть дверь!

Жан подковырнул замок стамеской, повозился с ним. Раздался хруст. Оттолкнув его, Матильда ворвалась в гримерную. Швейцар стал в дверях, стараясь не пустить девиц внутрь.

Кулешов сидел перед ярко освещенным зеркалом. На нем все еще был шелковый халат, расшитый золотистыми драконами, – он всегда надевал его перед выступлениями, гримируясь.

– Господин Кулешов… – Матильда остановилась за его спиной.

Жан первым все понял. Страшно переменившись в лице, он стремительно вошел, захлопнув дверь прямо перед носом девиц. Затем начал креститься.

Матильда уставилась на отражение в зеркале. А затем, попятившись, обеими руками зажала рот. Красавца артиста больше не было. Было ясно, что Кулешов умер. Но как он умер! В гримерном зеркале отражался мумифицированный труп. Лицо артиста почернело и съежилась, как печеное яблоко. Руки, вцепившиеся в столик, были похожи на птичьи когти. Выпученные глаза вывалились из орбит. Кроме того, от тела шел очень неприятный запах. Этот ужасающий запах гниения заполнил всю комнату и, казалось, даже просачивался сквозь стены.

Ни Матильда, ни Жан за всю свою долгую, богатую приключениями жизнь никогда не видели подобного зрелища. Было в этом что-то мистическое, зловещее – молодой, цветущий, красивый человек, который вдруг превратился в высохший труп…

Будь на месте Матильды женщина с более слабым характером, она тут же упала бы в обморок, и никто не посмел бы в том ее обвинить. Но Матильда только поджала губы, превратившиеся в сплошную белую полосу, и, повернувшись к Жану, процедила:

– Мы пропали.

Запахивая кричаще яркую ливрею дрожащими руками, Жан молчал…

А в зале гитарист выбивался уже из сил, но публика начинала ворчать. Вдруг послышался крик:

– Кулешова давай! Вали со сцены! Уберите эту тоску! Кулешов!.. Кулешов!..

Выкриков из зала с каждой минутой становилось все больше и больше, и, оборвав свое выступление, гитарист со слезами на глазах, под свист, буквально сбежал со сцены.

В ярком круге от софитов появился Жан. Поднял вверх обе руки.

– Дамы и господа! Драгоценная публика! – В зале замолчали, раздались даже овации – все были уверены, что Жан вышел объявить Кулешова.

Подождав, пока аплодисменты утихнут, Жан продолжил:

– К нашему огромному сожалению, Антон Кулешов не сможет выступить сегодня по состоянию здоровья! Администрация кабаре приносит всем свои глубочайшие извинения… – Следом за этим в зале поднялся такой вой, что слов Жана больше нельзя было разобрать.

Впрочем, он ничего и не говорил. Просто молча стоял и смотрел, как в зале бесновались зрители. А затем спокойно ушел со сцены.

В зале действительно стоял бешеный крик. Кто-то ломал стулья, звенели разбитые бутылки. А еще кто-то даже умудрился выстрелить в потолок. Скандал прекратили румынские солдаты, ворвавшиеся в зал с винтовками наперерез.