Родник Олафа

– Чегой-то ты?! – воскликнул отец.

– Дак кто молвил про чертову свадьбу? Вот свадебную и запел.

– А ты и впрямь как чертяка, – сказал отец и перекрестился.

– Чертовка, – поправил его Страшко Ощера и, охорашиваясь, как баба, поправил свой длинный чуб.

Все снова засмеялись, не утерпел и Сычонок. Только смеяться как другие он и умел.

А зарницы из-за тех лесов далеких как будто наступали воинством великим, сюда шли. И уже доносились раскаты грома. Подул ветер. Соловьи все замолкли, затаились. Только костер трещал и метал искры яростно.

И когда все улеглись, налетел сильный ветер, вздул притухший костер так, что и сквозь густые ветки свет его проник в шалаш. Все ворочались, кряхтели. Вода заплескалась в Гобзе.

– Вот свадьба и сюды доскакала, – пробормотал Страшко Ощера.

И вдруг пыхнуло еще ярче, будто в небе великий костер загорелся и тут же погас. И следом обрушился гром камнями большими. Сычонок крепко глаза закрыл. Снова пыхнуло жутко белым, и опять загрохотало так, что земля под ними затряслась.

– Ну? – хрипло спросил Зазыба Тумак.

– Чего? – переспросил отец.

– Читай молитву…

Отец помолчал, прокашлялся и начал тихо, потом громче: «О прехвальный и пречудный пророче Божий Илие, просиявый на земли равноангельским житием твоим, пламеннейшею ревностию по Господу Богу Вседержителю, еще же знамении и чудесы преславными, таже по крайнему благоволению к тебе Божию восхищенный на огненней колеснице с плотию твоею на небо…»

И тут снова вспыхнуло и ударило так яростно, будто некий злой безумец-силач разодрал надвое материю, раскинувшуюся от края земли до края, крепкую словно береста. Берестяное небо и разодралось, полыхнуло пламенем.

«Услыши нас, грешных и непотребных, в час сей предстоящих пред святою твоею иконою и усердно прибегающих к ходатайству твоему. Моли о нас Человеколюбца Бога, да подаст нам дух покаяния и сокрушения о гресех наших и всесильною Своею благодатию да поможет нам оставити пути нечестия, преспевати же во всяком деле блазе, да укрепит нас в борьбе…»

Последние слова потонули в новом грохоте, а потом шуме ливня. Реки небесные хлынули на землю, Гобзу, березняк и шалашик. Сперва шалашик держал воду, но скоро вода засочилась внутрь, закапала на плотогонов. Страшко Ощера достал дерюгу и накрыл всех. Сычонок к теплому боку батьки прижимался. А снаружи лило и грохотало, сверкало. Уже мнилось, что Гобза тут, вокруг шалашика плещется, вышла из берегов. Капли уже густо падали на дерюгу. Как тут спать? Да вдруг среди шума этого дождевого Сычонок различил странные звуки… Прислушался. Ну, точно – Зазыба Тумак храпел. А остальные не спали. Страшко Ощера что-то бормотал. Скоро Сычонок уловил имя Перуна, господина громовника. «Ой, гульк вода!.. Бусь вода!.. Святым огнем не пожги, Перуне!.. Скинь стрелы в воду, в болото, в дерево-тучу, пусть унесет его Жыж». И отец вроде снова свою молитву Илие говорил… так и лежал Сычонок, трепеща, меж двух молитв, меж двух вер. А над ними небеса раздирались и огненными кусками падали, падали… да все не губили плотогонов-странничков. И уже Сычонок устал бояться, слушать, думать – да и свалился в глухую тьму.

5

Встали на другой день позже, чем в предыдущее утро, заспались нечаянно. Небо было хмурое. Все вокруг темнело после ночного ливня. Вода в реке и вправду поднялась.

– А то нам и на руку, – проговорил отец, умываясь в Гобзе.

Птицы пели. У них такая пора – петь и петь, хорош ли день или пасмурен.

– Ну, Ощера, что там тебе шепчут русалки? – спросил Зазыба Тумак. – Будет дождь али нет?

Страшко Ощера раздувал огонь, утирал слезящиеся глаза, отмахивался и ничего не отвечал.

А как похлебка согрелась, сказал громко:

– Вали на ядь! Брюха брячина[20]!

– Брячину мы учиним в Видбеске, как продадим дубье все, – сказал отец. – Да рухлядь мягкую.

– Ох и утолю я жажду вином зеленым! – воскликнул Зазыба Тумак.

– Ну, выходит, остатния зубья поколотять, – заметил Страшко Ощера.

– Тебе обувку справим, – говорил Зазыба Тумак Сычонку, хлебая похлебку. – Из свиной крепкой кожи. Калиги[21].

– Да куды же он каликой побредет?! – спросил Страшко Ощера.

– Куды-куды… В Вержавск.

– А я бы пошел в Ерусалим, – проговорил Возгорь-Василий, убирая русые волосы назад и окидывая взглядом речные и лесные пасмурные дали.

– Зачем идти, туды и доплыть можно, – возразил Зазыба Тумак.

Сычонок тронул его за руку, вопросительно кивая. Зазыба Тумак глянул на мальчика.

– Как? Да так. По Дюне вверх, там перевалить на Волгу. Волга и в самый Ерусалим и приведет.

– Сдурел ты, нет ли, – откликнулся отец. – То по Днепру идти надобно. Вверх по Каспле, там перевалить на Днепр и до моря-окияна самого. Дальше буде Царьград. А там ещежды[22] море. И Ерусалим. Ларион Докука сказывал.

– Да што Докука! Поп он и есть поп. А мне купцы говорили, оне оксамиты[23] оттудова везли, – загорячился Зазыба Тумак.

– Ты все попутал, башка дубовая, – сказал отец. – Волга в море Хвалынское падает.

– А купцы те сказывали, что в море Красное! – выпалил Зазыба Тумак, сверкая глазом. – На Красном море Ерусалим и стоит. Там же… в Писании об том есть, как жидовины через море Чермное[24] аки посуху перешли. Тое тебе Докука не сказывал?

– Перетолмачил ты все не так-то, – сказал отец.

– Вы ишшо не забыли, куды мы-то идем? – спросил Страшко Ощера.

Сычонок дернул за рукав Страшко, и у него желая узнать, куда ведет Дюна.

– Да в Видбеск.

Сычонок снова вопросительно кивал, мол, а дальше-то, дальше куда ведет Дюна?

– Чего? – не понимал Страшко Ощера, глядя на мальчика. Тот показывал извилистую линию – реку. Но Страшко так и не уразумел, отмахнулся. А отец с Зазыбой Тумаком все спорили.

И после еды они отчалили. Зазыба Тумак снова встал на плоту с отцом, а Сычонок в этот день просто сидел, держа на коленях свои замотанные тряпицами руки. Плоты хорошо шли полдня. Дождя не было, но и солнце не показывалось. Стало прохладно. Леса стояли на реке темные, зеленые, мокрые. Вода была мутной. Мокрая одежда постепенно просыхала. Сычонок внимательно разглядывал берега. Да что там увидишь? Все ели да сосны. Иногда дуб выступит вперед, богатырь в три обхвата… Но вон птица с ветки на ветку порхнула. Белка прыгнула, вильнув пушистым хвостом. Стрела вчерашняя лежала тут же, Сычонок иногда на нее посматривал. Думал о битвах, о которых рассказывали. С половцами какими-то степными, с литвой яростной, дикой, с варягами беспощадными, как волки. А что такое та степь? Сказывают, травы все да травы от края до края, а больше и ничего. Вот как поле, только поле бесконечное. И в нем и живут где-то половцы, скачут на маленьких злых лошадках, и сами злы и быстры, аки ястребы.

А вдруг оне и сюды зашли? Отец и Страшко Ощера с Зазыбой Тумаком решили, что кто-то так, баловался, утеху себе устроил, мол, пугнуть дурней-плотогонов. Но Сычонок думал, что не охотник то был, а поганый степняк и был, перевертень[25], позорути[26] его и послали.

Хорошо шли плоты по высокой воде, да вдруг спона[27] на реке и встала: за поворотом шумом всколыхнулась тишина лесная. То клокотали воды, напирая на завал из деревьев, вырванных с корнем и брошенных поперек реки неким великаном.

Пришлось первый плот отвязывать. И на нем все втроем мужики и прибились к завалу, начали рубить топорами, растаскивать. Сычонок ничем пособить не мог, только глядел да уворачивался, когда метали назад сучья с налипшими травами, куски деревьев. Работа жаркая кипела. Долго завал разбирали, умаялись так, что сразу и не поплыли дальше. На берег вышли. Зажгли костер да сварили киселя. Пили, обжигаясь, дух переводили.

Потом и дальше пошли.

Еще одну ночь на Гобзе провели на берегу в густом ельнике, а на следующий день и в Касплю вошли. Прямо в широкую реку и вперлись со своими плотами. У Сычонка дух захватило. Каспля в сравнении с Гобзой широкой показалась. И над нею чайки кружили, кричали резко, как сторожихи какие или обидчивые бабы. Чего им надо?

Тут на берегу было селение. Пахло дымом. К столбам привязаны были лодки. Лаяли собаки, коровы мычали. Слышны были и детские крики.

– Поречье, – сказал отец. – Давай зачаливаться. За хлебом сходим.

В поселение отправились Страшко Ощера с Сычонком. То было поселение небольшое. Избы серели вдоль реки Каспли на одном берегу. Две-три избы стояли и на другом. На чужаков сразу выбежали собаки. Но у Страшко Ощеры в руках была крепкая палка.

– А ну, стерво[28]! – прикрикнул Страшко Ощера, замахиваясь.

И собаки отпрянули, лишь лаяли вокруг.

Из крайней избы вышла баба, посмотрела из-под руки и скрылась. Следом явился мужик в серых портах, серой длинной рубахе, подпоясанной ремнем, в суконной высокой шапке. Он почесывал бороду с сединой, щурил и так-то прикрытые мешками глазки. Страшко Ощера поздоровался, назвав мужика по имени. Мужик отвечал, тоже называя имя.

– Ладно всюду пройшли?

– Ладно, только в одном месте, на излуке, там, где удолие[29] перед бором, на завал наскочили.

– Зверя видали?

– Ага, сохатые купаются с детенышами.

– Рыбу брали?

– Да некогда нам, Вьялица Кошура! Пока вода держится, надо идти.

Мужик кивнул, оглаживая бороду.

– И то верно. Зайдете?

– Так некогда ж! – ответил Страшко Ощера, разводя руками.

– Баба! – кликнул мужик. – А дай-ка робятам квасу.

Костлявая баба в коричневом платье, в платке вынесла крынку. И Страшко Ощера с Сычонком прямо из нее и пили кислый резкий вкусный квас.

– А чадо чей такой будет? А, малец? Кто твой батька? – спрашивал мужик Кошура.

Страшко Ощера махнул.

– Молчит как рыба.

– Что так-то?

– Да получилося. Отнялась речь-то. Я его батьке, Возгорю Ржеве, говорю, мол, свези в Арефины горы, к Хорту.

– Это который?

– Да кудесник же! – вдруг встряла баба, все не уходившая и дожидавшаяся крынки.

– Цыц! – прикрикнул мужик. – Не тебя прошают здеся.

– Ён самый и есть, – подтвердил Страшко Ощера.

– А Ржева?

– Ни в какую. Ларион Докука задурил ему башку бядовую.

Мужик Вьялица Кошура не отвечал, соображал что-то… да так ничего и не сказал. Напившись и поговорив еще, Страшко Ощера перешел к делу. Мужик Вьялица Кошура закрутил головой.

– Не-а, что ты, мил человек! Какой хлебушек?! Нету! Все подобрали за зиму-то. Дочиста. Чем будем лето кормиться до урожая?

Он снял шапку и долго, упорно чесал кудлатую голову.

– А к кому пойти? – спросил Страшко Ощера.

– Да не к кому. Так уж плывитя. С богом, как говорится. В Сураже и хлебушком разживетеся.

– Вона как… Так хоть сала давай, Вьялица Кошура.

– Сала? – переспросил тот. – Чем платить станете?

– Да нечем же, – отвечал Страшко Ощера. – Как дубье сбудем, на обратной дороге и расплатимся.

– А много у вас?

– Хватит на ладную гульбу.

– Хм… Это ничего. Но пока вы ишшо сюды приплететеся. Мы и зубы на полку положим. Животики к хребтине подтянет ужо… Али не с чем плыть?

– Да есть маленько. Но так до Суража ишшо далече. Дня три ходу. А то и более.

– А то, давай, кликну сынов-то, да оны и погонят далее?

– Да на чем?

– Ну… найдется чего-нибудь… крошки какие… – отвечал Вьялица Кошура.

Страшко Ощера усмехнулся.

– Мудёр ты, Вьялица! И прижимист. Снегу не выпросишь.

– А снегу-то и нету! – отвечал тот, разводя руками и подмигивая своей бабе.

– Да чего ж так оплошали? – спрашивал Страшко Ощера. – Али купцы еще не шли на Смоленск?

– Ага… в этом годе что-то припозднились. Не было кораблиц ишшо.

– Ладно, что уж лясы точить-то, аки древеса, не бобры, чай, – сказал Страшко Ощера.

– Куды ж вы?

– А пойдем попытаем щастья дальше.

– А рухлядку-то вязете?..

– Да есть чуть.

– Бобёр, куница?.. Давай уж в обмен?

– Не. Ты, Вьялица, задешево возьмешь.

– Эт верна… верна… у самих тако добро иметца.

И они пошли дальше.

Но и в другой избе им ничего не дали. В самом деле, оголодало Поречье. Так ни с чем и пошли Страшко Ощера с Сычонком к реке.

– Этот Вьялица, – говорил Сычонку Страшко Ощера, – шельма. Всё у него есть. Но беднячком прикидывается, собака. А сам с сынами промышляет над купцами, что идут вверх до Смоленску. Идут, идут, да не все доходят… Глаз-то у нево неладный. Лядащий. Смурной, аки и весь ён. Одно слово – Вьялица[30].

Они вышли к реке.

– Ну, до Суража корму нам хватит, – сказал отец, – ежели не жрать от пуза.

Зазыба Тумак уныло похлопал себя по животу.

– Оле[31]… – протянул он.

– Ладно, братия! Айда до Суража. А там чего-нибудь в пути и придумаем, – заключил Возгорь Ржева Василий.

И плоты снова двинулись по реке, но теперь уже по широкой и полноводной Каспле.

Сычонок обернулся и увидел на бугре того мужика с седоватой, кудлатой, вьющейся и впрямь как космы метели бородой. Он стоял, опершись на палку, и глядел на плотогонов и ихние плоты.

Так и шли до вечера. Устали, изголодались. А тут еще и дождик заморосил. Начали шалаш ладить. Костер долго не разводился. Напрасно скрежетал Зазыба Тумак кресалом по кремню, гасли искры, не занимался трут. Потом Страшко Ощера накрыл его дерюгой, и наконец костер задымил. Одёжа на всех была мокрой. Но костер разгорался и разгорался и уже пышел жаром яро. Страшко Ощера повесил заветный котел. А отец с Зазыбой Тумаком взяли мрежу[32] и отплыли от берега на плоту, вбили колья в дно реки у берегов, путанку поперек течения натянули.

Похлебка в этот раз была жидкой, лишь с крупой и молодой крапивой. Хлеба совсем не было. Так и хлебали варево ложками, уже без шуток и обычных разговоров. Уморились. От одежды пар валил. Да дождик снова все влагой напитывал.

– Футрина так футрина, – бормотал отец.

В сырой и еще теплой одежде легли спать, укрылись козьими шкурами, дерюгой. Под Сычонком была еще и овчина. В шалаш отовсюду лезли комары, зудели, спать не давали.

6

…И глубокой ночью Сычонок вдруг очнулся, то ли что-то услышал, то ли что-то ему почудилось. Лежал, ворочался, никак спать не мог наладиться.

Соловьи молчали. Было тихо. От костра пахло дымом. Ни уголька уже не светилось. И снова услыхал плеск на реке, тут, поблизости.

Ткнул в бок батю. Тот заворчал. Но не проснулся.

И тогда Сычонок сильнее ткнул его, потом дернул за бороду.

– Ты чего… – забормотал отец.

Сел. И уже сам услыхал. Потряс за плечо Зазыбу Тумака, тот, очнувшись, разбудил Страшко Ощеру.

И тогда все трое мужиков выбрались из шалаша. Отец взял топор. Страшко Ощера – палку, Зазыба Тумак – длинный нож. И они пошли, пригибаясь, к реке. Сычонок – за ними, широко раскрыв глаза.

Зазыба Тумак вдруг встал в полный рост. Плоты уплывали. Зазыба Тумак прыгнул, да в воду угодил.

– Не леть! Стой! – крикнул отец.

Но полоса воды между берегом и плотом росла. Да Зазыба Тумак уже выбрался на плот и бросился к тени с шестом. Человек тут же хрястнул тяжеленным шестом, да Зазыба Тумак увернулся, а бревна аж взвизгнули, и в шесте хрустнуло. Тот снова вздынул шест для страшного удара, но не успел обрушить его. Зазыба Тумак метнулся вперед, как бы даже распластавшись в воздухе, чуть не взлетев с выкинутой вперед рукой…

Тут же послышался резкий вскрик. Крик тот мокро захлебнулся… И человек упал с глухим стуком на бревна плота. Отец и Страшко Ощера тоже бросились в воду. И второй ночной гость, не дожидаясь, прыгнул в реку, поплыл.

– Стерво! – гаркнул Страшко Ощера. – Шлында[33]!

От противоположного берега вдруг что-то отделилось и быстро пошло наперерез пловцу. Вскоре стала видна лодка. В ней сидел один гребец. Лодка быстро подошла к пловцу, и гребец помог ему забраться. И они ударили в два весла с обеих сторон так, что даже в темноте видны стали белые буруны. Будто зверь какой отчаянно работал лапами и стремительно уплывал прочь, вниз по реке.

– А! Трясца вас пройми! – выкрикнул Страшко Ощера.

Лодка уже совсем исчезла в темноте, только и слышен был плеск весел.

Зазыба Тумак поднял шест и толкал плот к берегу.

Страшко Ощера склонился над лежащим на плоту.

– Молодчик вроде, – проговорил он.

Сычонок стоял на берегу, трясясь всем телом под дождиком весенним.

– Кто ж таков? – хрипло спрашивал отец, тоже склоняясь над мертвецом.

– Ишь, твари калные, – ругался Зазыба Тумак, сильнее обычного шепелявя. – Поживиться восхотели! Недоноски вилавые[34]!

– Куды его? – спрашивал Страшко Ощера.

– Да ракам и рыбам на корм! – сказал отец.

– А не распознаем ли харю поутру? – спросил Зазыба Тумак.

– Сыматься нам надобно да и уходить, – сказал отец.

Все молчали. Только и слышен был тихий ток Каспли у плотов.

Страшко Ощера снова склонился над мертвецом.

– Чую я, отродье Кошуры, – сказал он.

– Да брось, – возразил отец.

– А чего? Покуда бы мы очухались, оны плоты далёко упёрли. Или куды в рукав сховали бы, переждали, да и заместо нас в Видбеск и прийшли.

– Ежели так, то Вьялица Кошура нам не спустит, – сказал отец.

– А сам виноват! – воскликнул Зазыба Тумак. – Держать надо в кулаке хмыстеней[35] своих.

– Но что ж это их повело? Сколь мы здесь ходим, всегда в дружбе были, – говорил отец.

– Вилавый друг опаснее змеи, – молвил Страшко Ощера.

– Так куды ево? – прошал Зазыба Тумак.

– Положим на берегу, пусть хоронят, – сказал отец.

Так и поступили. Сволокли труп на берег. Из шалаша все забрали, но сразу отплыть не смогли. Надо было мрежу снимать. Под мелким дождиком ее выбирали на ощупь. Хотя уже и пригляделись к темноте-то. Сычонка всего трясло и от холода, и от ужаса. Он места себе не находил ни в шалаше, ни на берегу.

Мужики долго возились с мрежей, уже и тьма редеть стала. Под дождем даже и соловей защелкал на рассвете, но сразу и примолк. Наконец они пристали к берегу. На плоту серебрилась, билась рыба.

– Дай котел! – крикнул отец Сычонку.

Тот отнес котел. Страшко Ощера набрал полный котел рыбы и еще осталась. Положили ее в мешок.

– На пустое брюхо плыть-то негоже, – сказал Зазыба Тумак.

Страшко Ощера пошел к елкам и нарубил нижних сухих веток. Там, под одной густой елью, костер и развел. Набрал воды из Каспли, повесил котел, вынув из него часть рыбы. Рыбу они чистили вдвоем с Зазыбой Тумаком. Сычонок глядел, как Зазыба Тумак ловко орудует тем же длинным острым ножом, потрошит щук, и налимов, и стерлядь.

Было уже совсем светло. Ночной тать лежал на берегу вверх конопатым белым лицом. К его щекам прилипли волосы, нос остро торчал, глаза были открыты, рот тоже, и прямо в глаза и рот сеялся весенний холодный дождик. На мокрой рубахе темнело кровавое пятно. Порты сползли до колен. Ни Страшко Ощера, ни другие так и не могли распознать, чей это сын, и вообще из Поречья ли он или откуда еще. Тут были и другие селения по Каспле.

К ухе Страшко Ощера велел Сычонку нарвать крапивы. И тот нарвал целый веник, все руки обжег. Страшко Ощера порезал крапиву и бросил в котел. Плот был усеян рыбьей чешуей, на бревнах краснели кровавые пятна то ли рыбьей, то ли человечьей крови. В воде у берега колыхались рыбьи кишки и хвосты.

Дождик не прекращался. А под старой елью было хорошо, тепло и сухо. Сычонок лез прямо в костер, а никак не мог согреться.

– Ишь как его трусит, – проговорил Страшко Ощера.

Как у рыб побелели глаза, Страшко Ощера всех позвал на корм под ель. Расселись у костра, взяли свои ложки. Сычонок есть не хотел.

– Чего ты, сынок? – спросил отец.

– Бери ложку-то. Черпай и захочешь, – сказал Страшко Ощера.

Сычонок пересел так, чтоб не видеть ни реки, ни лежащего на берегу.

– Думаешь, он убогый? – проворчал отец, дуя на ложку с ухой. – А проморгай ты, и мы бы и были нищей братьей.

– Спиридон хытрый[36], – одобрительно проговорил Зазыба Тумак. – Ловко как упредил нас. А то бы и сидели без плотов. Как в Вержавск вернуться? Сколь трудов положено!.. А эти враз удумали нас всего олиховати[37].

– Ежели оны с Поречья, – говорил отец, – то пока еще пёхом-то возвернутся, батьке наговорят или кому там… Мы уж далёко уйдем.

– Нет на нас вины, – убежденно сказал Зазыба Тумак.

– Ну, оно… может, и надо было вязать, а не резать, – проговорил отец.

– Дак тьма-то хоть глаз коли! – возразил Зазыба Тумак, вращая своим глазом. – Где вервь?

– Но ты-то не промахнулся, – ответил Страшко Ощера, довольно кивая.

Зазыба Тумак осклабился, тряхнул грязными кудрями.

– Ты не человек, – сказал Страшко Ощера, – а рысь. Та во тьме тоже видит.

Рыбу из котла они всю поели и юшку выпили. Утерлись да на плоты пошли против охоты. И Сычонку не хотелось уходить из-под такой доброй ели. Да что делать.

Оттолкнулись шестами и пошли по мутной холодной Каспле под дождиком.

На берегу стоял шалаш. Неподалеку так и лежал парень в кровавой рубахе. Ни роду, ни имени его плотогоны не ведали.

Возгорь Ржева сомкнул ему рот и прикрыл глаза.

7

Дождь и не прекращался, а сделался сильнее, косо сек плотогонов, реку, берега, молодую листву берез и осин, ольхи, кленов. Сычонок дерюгой укрылся, но все одно ему холодно было, губы посинели, и весь он дрожал. А отец с Зазыбой как будто и ничего. Глядели вперед, толкались шестами, и бороды их серебрились от дождевых капель, рубахи и порты темнели, набрякшие водой. Дождь смывал чешую и кровь с бревен. Сычонок вспоминал свою избу у Ржавца на краю Вержавска, улицу, дуб, облюбованный ребятами, с вытертыми толстыми дланями-ветками, – сколько они играли на нем, гоняясь друг за другом аки белки. И как же тепло и хорошо было в избе, пахло шерстью, молоком, хлебом. От снега ли, от дождя укрывище верное. Стены надежные. И всегда рядом ласковая мамка. Ну, бывает и колючая, резкая. А все одно – добрая. И красивая в своем убрусце[38].

Даже рыжая проказливая Светохна сейчас Сычонку хоть[39]. Даже драчливые мальчишки с их дразнилками, мол, рак да рыба, чудо-юдо свистящее, змий поганый с языком раздвоенным, не говорящим, – даже и они сейчас вспоминались Сычонку по-доброму.

Но река уносила их дальше. И что там их ждало? А ну как махнет недруг ножиком, да и обернешься таким вьюном с разинутым ртом и мокрыми от дождя мутными глазами. И куды он глядел-то? В чей рай, поганый али християнский? То неведомо.

Лодки они нигде не видели. В одном месте, правда, река раздваивалась, огибала островки и рукавами расходилась по долине. Туда и могла уйти лодка. Туда, может, и плоты задумали угнать пока, чтоб переждать погоню. Олиховати таких-то трудов осенних, зимних. Да и теперь, по весне, будто просто все деется на реке? Попробуй-ка управься.

По берегам все леса стояли.

Под вечер дождь ослаб и скоро вовсе утих.

Мужики были насквозь мокрые. Изрядно озябли. Носы у них побелели аж, губы темнели. И тогда зачалились у берега перед бором. Место глухое, да как и всякое тут, на реке ли Каспле, на Гобзе. Всюду – великие леса, необъятные, густые, непроходимые. Ну, для тех, кто ведает, есть, конечно, и дорожки, и тропки, от селения к селению, меж болот и речек. Все трое кинулись сразу дрова рубить, целую гору навалили средь столетних сосен. Страшко Ощера тщательно трут приготовил, цепко кресало ухватил, кремень и с двух-трех ударов высек искры, пустил дымок, склонился, задул осторожно: фуууу, фуууу… И дымок загустел, загустел… пыхнул огонек. Сычонок едва не закричал. Ой ли?.. Ну вот-вот и крикнул бы, точно! А что-то его удержало. И когда снова захотел крикнуть, ничего уже не получилось, только рот разевал, аки рыбина дурацкая. И Сычонок чуть не заплакал.

А огонек все сильнее делался, все ярче, звонче, так и прищелкивал язычком, вторым, другим. И Страшко Ощера словно его вытягивал руками, выше и выше. Как кудесник был Страшко Ощера. Чуб его налип на лоб, на щеку, до самого носа.

И как же вкусно пахли дрова эти! Аки ладаном в церкви на верху Вержавска у Лариона Докуки. И сияли они золотом и рубинами волшебными. Нету богачества больше, чем такие-то дрова в сырой весенний вечер.

– Давай, давай… сюды, – говорил Зазыба Тумак, привлекая трясущегося мальчика к костру.

И от его одежды пар валил. И от одежд мужиков. И все они стояли вкруг костра и тянули к нему руки, аки заговоренные, жмурились. И бороды ихние тоже дымились. Ничего более и не надобно! Ни ести, ни пити. А только так стоять у жара лесного да жмуриться. Как много солнц будто бы на краю бора и взошло разом. И уже происшедшее ночью казалось чем-то далеким, чужим, не с ними случившимся, приснившимся. Злыми чародеями навеянным. Да и унесшимся в дали лесные, в глуби речные. Не было, не было!

А в котле уже клокотали рыбины, и пахло вкусно.

Ну, скоро глазы-то побелеют?.. Сычонок в котел все заглядывал.

Страшко Ощера ухмылялся, за крапивой мальчика не посылал, сам нарвал, потом нарезал и в котел бросил с крупой.