Алрой

“И я того же мнения. А ведь есть, что вспомнить, правда?”

“Еще бы!”

“Ты это чудно выразил! Многие чувствуют, как мы. Самоубийца – хозяин жизни и смерти. Матерью родной клянусь, как только старец наложил на себя руки, в природе ход вещей смешался. Да, именно так я и говорил”.

“Отлично сказано! Смешался ход вещей в природе, и чему успели положить начало, рушится на полпути. Распоряжаясь судьбой его, безголовые эти ставят повозку впереди осла. Нет воеводы лучше, чем Алрой!”

“Что будет дальше? Поживем – увидим”.

“Верно. Услышим, кто поносит его – башку тому снесем!”

“Согласен. Единомышленников у нас есть вдосталь”.

“Кто знает?”

10.17

Подземная тюрьма багдадской крепости стала новым обиталищем недавнего властителя Азии. Ни вздоха, ни стона, ни плача не слыхать в каземате узника. В прострации пребывая, он ни говорить, ни думать не был горазд. Заскрежетал засов снаружи, отворилась железная дверь. На пороге появился тюремщик, в одной руке миска со скудной острожной пищей, в другой – тусклый факел. Летучие мыши вспорхнули с потолка и стен, мигают подслеповато, хлопают крыльями, норовят забить зыбкое пламя. Тюремщик оставил в нише миску, закрыл за собою дверь. Летучие мыши замерли, тишина и мрак воцарились вновь.

Образы геройского прошлого кружатся и глумятся над ним. Они горят в мозгу, кромешная тьма не гасит их. Путы впиваются в запястья, цепи отягчают ступни. Спастись от смерти ради убогой жизни в темнице? Нестерпимая мысль. Зубами разгрыз бы веревки, колодки бы лбом расшиб, да разве сдвинуть крепостные камни? Он растянулся на склизком зловонном полу. Потревожил дремавших змей. Они поползли, зашипели, вспугнули застывших скорпионов. Те встрепенулись, шуршанием разбудили крыс. Раздался писк. Малые мерзости эти казались Алрою страшнее великих его несчастий. Он осторожно поднялся, остался недвижим, дабы не потревожить гнусных созданий. Сделал на ощупь несколько коротких шагов, наткнулся на скамью в каменной нише. Протянул вперед руку, ладонь коснулась теплого липкого тела какого-то существа. Опрокинув миску, тварь скатилась вниз, блеснули глаза. Алрой отпрянул. Горе, бессилие, ярость в сердце. Испытание мерзостью непосильно могучему духу. Он закричал, в отчаянии воздел кверху связанные руки, застыл в нелепой позе. Да кто слышит и видит его? Лучам сочувствия и утешения не прорваться в мрак подземелья!

Трагичен крах властителя сердец и дум. По праву уверенный в высочайшем парении духа своего, он вдруг повержен, бессилен и одинок. Всякий бросит ком грязи иль слово клеветы. Горько осознать, что избранничество и неуязвимость всего лишь миф, и что неисчерпаемый источник силы пересох. Вечное суетным заместилось навек. Остались думы о прошлом – бездонный кладезь мук. Забыть о спасении – вот побежденного спасение.

Весело оленю лесному в погожий день, ибо не знает он, что у охотника на уме. Закрыть глаза и уши, неведением спастись!

Взгляд истерзанной души пьет нектар воспоминаний. Детство безмятежное, воркующий голосок Мирьям, воздух беззаботности, надежности, любви – все атрибуты счастья юных лет. Избранничество и миссия, скипетр и корона, победы и слава, империя и власть и, наконец, царственная супруга, все, что пришло потом, нынче потускнело. Кто придал блеск и цену обретениям этим? Сам Алрой! Горячим сердцем и победительным умом он новый мир возвел вне и внутри себя. Не стало прежнего Алроя, и с ним – его завоеваний. В душе остался лишь скелет, построенный природой изначально. Все думы сердца – о сестре.

Неделя в заточении позади. Открылась дверь. Тюремщик. Факел. Хриплый голос объявил, что к узнику пожаловала высокая особа, желает видеть его. Отвыкший говорить и слушать речь других, Алрой не совладал с губами и языком и лишь кивком головы дал стражу знать, что понял его. Показалась фигура, закутанная в халат. Тюремщик удалился, оставив факел. Вошедший открыл лицо. Это – Хонайан.

“О, мой дорогой Алрой!” – воскликнул брат Джабастера, и обнял узника, и прижал его к груди. Ах, как был бы счастлив он, окажись Мирьям на месте Хонайна! Но, нет. Вновь на пути его сей чуждый сантиментам муж, приземленности и прагматизма гений. И опять нутро Алроя терпит превращенье. Пересиливая мужество, страдание толкает к мысли о спасении. Надежда теснит отчаяние. Прежний, узнаваемый Алрой.

“Я рад, Хонайн, что ты цел и невредим!”

“Я, разумеется, тоже рад. Хотел бы, чтоб мое благополучие твоему способствовало”.

“Я полон надежд!”

“Это хорошо. Отчаяние – удел глупцов”.

“Я много испытал. Что Ширин?”

“Думает о тебе”.

“Это кое-что, способность думать. Я, видимо, ее утратил. Где Мирьям?”

“На свободе”.

“Это кое-что, свобода. Твоя заслуга. Ради меня, милосердный Хонайн, будь добр к ней. Ей не на кого опереться”.

“У нее есть ты”.

“Она одинока”.

“Живи и защищай ее”.

“Возможно ли покинуть эти стены?”

“Вполне”.

“Охранников убить иль подкупить? Я на все готов!”

“Угомонись, мой друг. Не требуется ни подкупа, ни кровопролития. Нужен компромисс”.

“Компромисс был нам под силу у Неговенда. Неужто возможен компромисс с пленным, с обреченным?”

“Почему обреченным?”

“А что, разве Альп Арслан великодушен?”

“Он – невежественный вепрь, подрывающий корни дуба, желудями с которого питается”.

“Тогда зачем толкуешь о надежде?”

“Надежда упомянута тобою. Я говорю о несомненности”.

“Хонайн, мне кажется, я поврежден умом, но, чтобы выбраться отсюда, я обязан понимать тебя. Не мудря, назови мою судьбу”.

“Двумя словами – ты спасен”.

“Спасен?”

“Если сам того желаешь”.

“Желаю ли я? Жизнь бесконечно хороша, но я малого хочу – свободы и уединения. Жизнь спасена! Здесь, в темнице страшной, нелегко поверить в это. Благодарю тебя, Хонайн! Ты не забыл меня, своего Алроя! Ты человек души огромной. Кто в приземленности обвиняет тебя, тот клеветник!”

“Разум рвется в небеса, но уютно ему лишь на земле. Единственное мое желание – служить тебе, Предводитель”.

“Не зови меня Предводителем, зови Алроем. Жизнь спасена! Я могу идти? Сделай так, чтоб меня никто не видел, ты все можешь, Хонайн. Я отправлюсь в Египет. Ты, кажется, был там?”

“Прекрасная страна”.

“Когда смогу покинуть эту жуткую обитель? Мерзости ее страшнее всяких пыток. Когда вновь вдохну чистый воздух, увижу свет и солнце?”

“Радость свободы близка”.

“Нам обоим, свободным, положена радость”.

“Алрой, ты велик, твой дух высок, нет равного тебе!”

“Увы, Хонайн, я сломлен. Все достояние мое – счастливая надежда. Однако оставим восхваленья. Скорее прочь отсюда!”

“Мои слова сердцем подсказаны, а не желанием польстить. Твоей натуры замечательные свойства открывают путь к избавлению. С прочими ты не стоишь в одном ряду. Немногие повидали и испытали с твое. Ты познал строй и лады душ человеческих. И, главное, ум твой наделен чутьем чудесным, чутьем проворным, которое даровано лишь царственным особам избранного племени. Чутье сие сверкает в обрамлении опыта, как бесценный самоцвет искрится в оправе заурядной золотой”.

“Продолжай же!”

“Немного терпения, Предводитель. Ты вступил в Багдад с триумфом, и ты вновь вошел в Багдад и встречен был бесчестьем, на какое только способна изобретательность врага. Это – великий урок”.

“Согласен”.

“Он учит по достоинству ценить пустоту и низость ближних”.

“Увы, и это верно”.

“Рад, что ты видишь дело в том же свете. Во взгляде таком – мудрость”.

“Несчастный мудреет поневоле”.

“Слова и вера хороши, как побужденье к действию. Я уж говорил, нужен компромисс. Я решился, очередь твоя. Задумано, что завтра Алрой должен умереть мучительнейшей из смертей – быть казненным посажением на кол”.

“О-о-о…”

“Даже присутствовать при сем есть пытка нестерпимая. Чем важнее жертва, тем сильнее ужас, охватывающий толпу”.

“О, Бог на Небесах!”

“Зрители, глядя на предсмертные корчи несчастных, словно теряют разум, и необъяснимая сила влечет их на лобное место, и кровь стынет в их жилах, и многие умирают вместе с казнимыми. Я свидетельствую как врач”.

“Молчи, мне слишком тяжело”.

“Судьба Ширин…”

“О, нет! Только не это!”

“Не забыто, что она дочь халифа, и посему жизни ее лишит милосердный топор. Тонкая шейка не задаст труда палачу. Что до Мирьям, то она объявлена еврейской ведьмой, и удел ее – сожжение живьем”.

“Поверить невозможно! Дьяволы! Когда я был в силе, я щадил слабость! Какое горе!”

“Довольно причитаний, Алрой! Я говорю о том, что было задумано, а не о том, что неминуемо. Я вмешался в ход дел, я потрафил победителю, я пошел на компромисс!”

“Каков он?”

“До смешного прост. Для умницы Алроя – сущая безделица”.

“Прошу, будь краток”.

“Феерический твой взлет столкнул дух мусульман со стези обычной, победа над тобой не рассеяла туман, окутавший их души. Я заметил это и употребил на пользу. Проливши кровь твою, они лишь жажду мести утолят, но не смоют пятен со своих знамен и не изгонят страх из растревоженных голов. Колебанья в вере, как неурожай и голод, чреваты бунтом черни и раздорами владык. Себя спасая, поможем растерянным врагам. Вернется в равновесие опасно накрененный ум, коли истолкуем твой триумф дьявольским потусторонним действом. А если скажем, что колдовством приворожил Ширин, то в этом они узрят вожделенное оправдание дочери халифа. Вот план, который выведет правоверных из лабиринта, а тебе сохранит жизнь и вернет свободу”.

“План – да, а воплощение его?”

“Это легко”.

“Вразуми”.

“Завтра в полдень тебя доставят к самому Арслану. Средь приближенных узнаешь многих, кто был в окружении твоем. Тебе предъявят обвинение в сношении с дьяволом. Признайся в этом”.

“Что еще?”

“Пустяк. Тебя спросят о принцессе. Скажи, что сердце ее завоевал колдовскими чарами”.

“Так, так, продолжай”.

“И главное. Чтобы развеять страхи новой власти, обратись к соплеменникам и патетично заяви, что твоя Божественная миссия есть ложь, тобой изобретенная”.

“Отлично. Что следует за этим?”

“Сказанное составляет суть, которую ты облечешь в понятную исмаильтянам форму. Притворно отрекись от иудейской веры и восславь Пророка. Тебя отпустят на все четыре стороны и позволят взять с собой твои сокровища”.

“Такова цена свободы? Никогда! Ни на йоту не уступлю! Умру под пытками, но не приму сей компромисс! Он смердит твоим презреньем к Богу и Его народу. Прощаюсь с тобой, искуситель, жалею, что прежде повстречался. Низость и подлость – не моя тропа. Алроя предали, но сам он не предаст!”

“Не делать никаких уступок, сидя в западне, – не знак ума. Это ли твоя тропа?”

“Компромисс есть половинное согласие с врагом. Довольно, не продолжай, оставь меня!” – добавил узник.

“Будь мы во дворце, я б так и поступил. Сердце истинного друга умеет охлаждать горячность резких слов”.

“Я Богом помазан, и это – судьба. Смерть моя не осрамит жизни моей”.

“Мирьям?”

“Бог не оставит ее, как она не оставляла Его”.

“Ширин?”

“Ширин! Ради нее одной готов принять смерть лютую. К ней не пристанет клевета, будто полюбила трусливого раба, самозванца безумного, гнусного предателя и колдуна-чаровника. Своею жизнью я мир осветил. Душу Ширин согрел любовью. И умру, величьем ослепляя, как жил и как любил!”

Хонайн взял факел, приоткрыл дверь. На пороге появилась закутанная в плащ женская фигура. Вошедшая упала на колени, обхватила руками ноги ошеломленного Алроя, губами прижалась к его руке. Он вздрогнул, цепи зазвенели.

“Алрой!” – воскликнула коленопреклоненная.

“Чей это голос?” – вскрикнул Предводитель изгнания, – “Словно давно слышанная музыка. Поверить невозможно! Ширин?”

“Они называют меня твоею несчастной жертвой”.

“Видеть здесь тебя – казнь хуже посажения на кол! Страшусь встретить твой взгляд. Зачем тут факел? Пусть судьбы наши черные сольются с тьмой непроницаемой, и та поглотит их”.

“Алрой!”

“Вновь голос! Как и я, она, должно быть, обезумела от мук”.

“Предводитель, – сказал Хонайн, кладя руку на плечо узника, – прошу, уйми волнение. Ради спасения можно потерпеть и боль. С тобой друзья, и нет у них желания иного, помимо твоего благополучия”.

“Благополучие? Звучит насмешкой. Спасение против воли равно убийству”.

“Молю, опомнись! Прежде, да и сейчас, пожалуй, имя твое рождало и рождает трепет и благоговение в сердцах. Пристало ли Алрою здравомыслие терять? Как поле боя иль дворец, застенок может стать ареной явления геройства и величия души. Жизнью пренебрегать преступно, ибо тело есть храм для вмещенья духа, исполняющего волю Бога. В положении халифа иль пленника, Алрой – помазанник, и нет в подлунном мире равного ему. Неужто он смиренно пойдет на казнь, как разбойник, живущий волею судьбы и ей не угодивший? Пророчу: ты выберешься из беды!”

“Где скипетр? Подай его сюда! Ах, нет, не к тому брату я обращаюсь!”

“Скипетр вернется к тебе, Давид. И Бог вернется и простит”.

“Нет, это не тот брат. Того уж нет. Женщина виновна”.

“Женщина пришла тебя спасти. Разве принцесса страдала меньше тебя? Внемли ее речам. Они нежны, проникновенны, глубоки!”

“Такой наша любовь была…”

“И есть, мой Алрой!” – воскликнула Ширин, – “Ради меня усмири бушующее сердце. Ты слышал Хонайна. Он умен непревзойденно, за ним ошибок не известно, он не обронит пустого слова. Прими же мудреца совет! Мы будем жить и любить. Жить и любить! Вот и все. Что выше этого? Помнишь ли, как гуляли в саду, утомленные суетностью империи, и говорили, что хорошо бы умчаться далеко-далеко, на остров необитаемый, остров для нас двоих, и пусть он будет мал, но он вместит огромную любовь. Ты слышал мудреца. Из подземелья этого путь не закрыт к мечте. Зачем грозишься умереть у входа в рай? Забыл верную Ширин? Иль усомнился в любви ее? О, Алрой! Поверженный, цепями скованный, в темнице зловонной ты любим, как любим был триумфатор, в золото наряженный, в палатах благоуханных!”

“Голос из другого мира. Припоминаю что-то. Слова обволакивают сердце. Странно, влага на глазах. Я плачу? Не думал, что могу. Горе и отчаяние. Ум поврежден”.

“Плачь, милый, плачь! Позволь, осушу поцелуями слезы твои! Вообразил, что Ширин забыла своего Алроя, и плачешь. Сокол ясный! Небо чистое и свобода ждут тебя. О, вижу улыбку на твоих устах! Значит, ты подумал о том же, что и я!”

“Теперь я улыбаюсь? Невероятно”.

“Но это так! Вот опять! Добрый знак”.

“Хонайн, она права? Ее дыханье обогрело душу. О, не трать поцелуи на оковы!”

“Они золотые, коли ты заулыбался!”

Воцарилась тишина. Ширин увлекла Алроя на скамью, усадила, села рядом. Она обвила руками его шею, спрятала лицо на его груди. Несколько минут прошли в молчании. Ширин подняла голову, наклонилась к уху Алроя, прошептала: “Завтра мы будем свободны!”

“Завтра? Так скоро суд?” – вскричал Алрой. Глаза его безумны. Он оттолкнул от себя Ширин, вскочил на ноги. “Завтра! В этом слове судьба веков. Миру откроется правда. Ты снова предо мною, привидение? Воистину: убить не значит уничтожить. Не боюсь тебя, я не виновен! Твои убийцы – эти двое! Им в души загляни, суровый дух! Не спасти, но вовлечь меня в преступлений черный круг порочный они пришли. Не выйдет, я не виновен!”

“Хонайн, Хонайн! – в ужасе заголосила Ширин, – он потерял рассудок! Как руки воздел, как глаза сверкают! Успокой его, ты врач! Мне страшно, мне худо!”

Врач подступил к Алрою, взял его за руку. Тот вырвал руку, прошипел: “Прочь, братоубийца!”

Хонайн отшатнулся, бледный, с дрожащими губами. Ширин ринулась к нему. “Что он сказал? Не молчи! Прежде не видала тебя испуганным и бледным. Ты тоже разума лишился?”

“Хотел бы!”

“Повальное безумие. Он что-то сказал. Повтори!”

“Его спроси”.

“Не смею. Ты повтори”.

“И я не смею”.

“Повтори, прошу!”

“Не могу. Уйдем отсюда!”

“Не достигнув цели? Трус! Я сама его спрошу!” – отчаянно закричала Ширин и кинулась к Алрою. “Мой дорогой…”

“Ты видишь, суровый дух, лиса перечит тигру. Невинного не очернить! Я не душил тебя! Верно говорят, не остановится раз свершивший преступление и худшее свершит. О, великий Джабастер! Они умертвили тело твое, теперь хотят душу мою убить. Что страшнее? Умереть – не станет ни меня, ни муки моей, душу потерять – знать не буду ни себя, ни муку мою”.

Принцесса чуть было не лишилась чувств. Хонайн подхватил ее. Они ушли.

10.18

Хамадан пал, и Бустинай и Мирьям были доставлены в Багдад и заключены в крепость. Вмешательство Хонайна избавило их от большинства тягот, уготованных узникам. Попытки Мирьям навестить брата не увенчались успехом. Она докучала Хонайну, но бывший главный визирь лишь сожалел о том, что нынче его влияние не простирается столь далеко. Золото, если его достаточно много, и неподкупных делает покладистыми. Однако, в этом трудном деле ни драгоценности, ни лесть, ни приятное обхождение не помогли ей вступить в сговор с охраной, обычно расположенной к ней. Хонайн после неудачного визита к Алрою немедленно явился к Мирьям и без утайки изобразил ей картину грядущей катастрофы. Одновременно он сообщил, что добился для нее разрешения навестить брата и подсказал средство, как избежать трагедии. Она слушала молча, содрогаясь внутренне, но внешне оставаясь непроницаемой. Хотя искушенному в людских сердцах Хонайну и не удалось угадать ее мыслей, нечестивец остался доволен собой.

Мирьям последовала совету Хонайна и, прежде всего, послала к брату дядюшкиного слугу. Халеву велено было подготовить Алроя к скорому визиту сестры. Он нашел недавнего покорителя Азии лежащим ничком на полу. Поначалу, казалось, Алрой не понимал или не слышал обращенную к нему речь посланника. Наконец, обреченный уяснил, с чем пришел Халев. Алрой не хотел видеть Мирьям, потом смягчился, уступил, изъявил готовность к встрече в первый послерассветный час.

Крах фантастической карьеры возлюбленного племянника сломил дух почтенного Бустиная. Никак более не обнаруживаются его былые таланты, хоть они и не покинули его вполне. Он замкнулся в себе, а себя замкнул в келье. События вокруг не возбуждают его интерес, стал скуп на слова, но ворчит иногда. Лишь для Мирьям он делает исключение. По-прежнему любит преданную племянницу, сердечно говорит с ней. Только из ее рук соглашается брать пищу, к которой, впрочем, почти не притрагивается. Милосердная Мирьям бережет сердце старика и является перед покровителем юности своей с низменно приятным лицом, скрывая душевную боль. Твердость веры и твердость духа, благородство и благонравие, честность и честь обороняют ее от разрушительной силы несчастий и бед.

Далеко за полночь. Молодая вдова спит. Очаровательная Бируна и красавица Батшева стерегут ее сон, глядят в окно, ждут рассвета.

“Не пора ли ей вставать? – спросила Батшева, – мне кажется, звезды побледнели. Она просила разбудить ее перед восходом солнца”.

“Глянь, как она безмятежна! – ответила Бируна, – к чему будить? Ведь муки ждут ее!”

“Пусть бы сон ее был счастливым! – сказала Батшева, – она нежна, как цветок”.

“Шаль соскользнула с ее головы. Я поправлю. Можно, Батшева?”

“Конечно, Бируна. Лицо ее, шалью обрамленное, прекрасно, как жемчужина в оправе раковины. Глянь, она пошевелилась!”

“Батшева!”

“Я здесь, госпожа”.

“Близок рассвет?”

“Нет еще, госпожа. Не слышно дыхания утра, молодой месяц в небе висит, звезды упрямо светят”.

“Дай мне руку, милая Бируна, я встану”.

Девушка помогла Мирьям встать. Они подошли к окну.

“С тех пор, как на нас обрушились несчастья, я впервые так спокойно спала. Хороший сон привиделся. Мне снился он. Улыбка на лице. Долго ли была я в забытьи, девушки?”

“Отнюдь. Госпожа, я подам тебе шаль, прохладно”.

“Приятная свежесть. Благодарю, не нужно, я не озябла. Чудная ночь”.

Перед взором Мирьям громоздится залитый лунным светом гигантский город. Из высокого окна багдадской крепости видны улицы, кварталы, купола мечетей, стрелы минаретов, черные пятна кипарисов. Тигр плавно поспешает в своем русле. Жители спят в домах, лодки не скользят по реке. Тишина на земле, тишина на воде. Счастливая жизнь почти всегда тихая жизнь. Невольное сравнение приходит Мирьям на ум. Вдова вспоминает великое шумное празднество – свадьбу брата. Днем и ночью Багдад ликовал, гремел, пылал. Нынче город ночной похож на огромный склеп – нем, неподвижен, застыл в лунном свете. Город, обманувший мечту народа-избранника, склеп, схоронивший надежду его. Как быстротечно, как переменчиво время! Вчера – сестра великого покорителя востока, возлюбленная супруга самого славного его воеводы. Сегодня – вдова, единственная родная кровинка свергнутого владыки. Вознесшись, не возгордилась. Все так же была милосердна, добра, скромна, щедра. Пришли беды одна за другой, и верность Господу замкнула изнутри врата души, не пробраться отчаянию. Тяжело на сердце, но не в чем себя упрекнуть.

Мысли Мирьям скользят по глади недавнего прошлого. Безмятежная юность. Ее жизнь и жизнь Давида. Помнит все до мелких штрихов, что известны были только ей и ему. Он рос, мужал духом и телом. Помнит брызги речей его, в которых она умела разглядеть скорый чудесный взлет. Пристальный взгляд назад обманет тщетой ясновидения. Ей мнится, что и тогда уже, в дни счастливых предчувствий, по другую их сторону сердце женское угадывало крах. Слезы на щеках. Мирьям опустила голову на плечо Батшеве. Бируна сжала дрожащую руку.

Бледнеет луна. Пурпур восхода зажигает Тигр, гасит небесные звезды воспоминаний. Протяжный крик над минаретом. Муэдзин. Стук в дверь. Халев.

“Я готова”, – поспешно промолвила Мирьям и закрыла вуалью лицо, – “думайте обо мне, девушки, молитесь за меня!”

10.19

В сопровождении Халева и несущего факел тюремщика Мирьям спустилась в подземелье. Скользкие разбитые ступени, холодные мрачные стены, тяжелая решетка. Голос Алроя из-за двери показался ей бодр и тверд.

Халев остался снаружи. Тюремщик внес факел, удалился. Мирьям, содрогаясь, вошла в страшный застенок. Перед ней стоял брат. Улыбка на спокойном лице. Не в силах сдержать себя, она бросилась к нему, обняла, прижала к сердцу.

“О, нет лучше тебя! – воскликнул Алрой, – я не одинок!”

Сестра молчит. Голова ее на плече брата. Закрыла глаза, чтоб слезы удержать.

“Мужайся, родная. Поверь, я счастлив”.

“Брат мой, брат мой!”

“Встреться мы вчера, увидала бы меня потерянным и несчастным. Сегодня я другой. Впервые после разгрома я в согласии с самим собой. Я утешился вполне. Я видел чудный сон. А наяву Господь меня простил. Я знаю это точно”.

“Со мной подобное же происходит, брат. Хороший сон приснился, умиротворение, покой. Странно”.

“Верь, я счастлив”.

“Повтори, мой Давид. Я вновь хочу услышать это!”

“Я говорю, что счастлив, и это истинная правда, а вовсе не насмешка над самим собой или старанье ободрить тебя. Накануне вечером меня пронзила мысль, будто я привлек внимание Небес. Гнев Господа остыл, и кара за грехи мои смягчена судом высоким. И в подтверждение догадки о снизошедшем милосердии пришла весть от тебя, мой ангел. О, как я этого желал! И я уснул, сладко и глубоко. Прочь уползли черви воспоминаний об империи и об измене. Околел змей, искусивший ложным восторгом чужой войны и чужой любви. И я увидел нас с тобою на лугу, среди цветов. Тут возник Джабастер. В глазах его ни мести, ни обиды. Он сказал: “Давид, сквозь тьму застенка Бог разглядел покаяние твое”. Я проснулся. Услыхал, как зазвучало мое имя. Подумал, это ты меня зовешь. Крикнул: “Сестрица, я здесь!” Не было ответа. Меня осенило. Этот зов я слышал однажды в пещере Джабастера!”

“Голос из-за занавеса ковчега завета?”

“Несомненно. Это значит, что Бог смилостивился”.

“По праву, Давид. Кто в наши дни послужил Израилю вернее тебя? Заблуждения твои? Что ж, молодость не властна над соблазном”.

“Израиль? Народ мой достоин лучшего вождя!”

“О, нет, нет, нет! Мимолетен триумф победы, но память о ней станет вдохновеньем вечным для народа. Герой, хоть и поверженный, прожил не напрасно. Деяния одного – наследие для всех. Увидев, что человек свершил, уразумеют люди, на что человек горазд. Ты раздвинул горизонты духа народа нашего и меру его величия сказочно вознес”.