Марьина исповедь

Узнав цены на недвижимость, я понял, в какое затруднительное положение поставило меня моё обещание. Я никогда не задумывался над содержимым моего бумажника. Если денег не хватало, обращался к маме, и она давала мне столько, сколько было нужно. Транжирой я не был, но и всегда жил в соответствии со своим титулом. Для путешествия денег хватало с лихвой, но для покупки дома требовалась сумма, в десять раз превышающая содержимое моих кошелька. Просить такую сумму у мамы, хоть это были и мои деньги, я не мог. Возникло бы множество вопросов, а истинную причину она бы никогда не одобрила. О Мэтти она ничего не знала, и я не спешил рассказывать о ней в своих письмах.

Можно было занять у ростовщиков, благо в Баден-Бадене их было немало, но они имели особенность трубить о долгах на каждом углу, напоминая о себе и не позволяя должникам залазить в новые долги, а мне такая слава была не нужна. И тут я вспомнил о друге детства моего отца, человеке очень уважаемом и почитаемом в нашем доме, отец часто вспоминал о нем. Мы с ним ни разу не виделись, полжизни он отдал служению России за границей, а последние десять лет занимал высокий пост посла Российской империи в Германии. Его звали граф Николай Дмитриевич Остен–Сакен.

Для того чтобы получить частную аудиенцию, я написал письмо, в котором рассказал о себе и напомнил об отце. Через неделю пришло приглашение из посольского секретариата, в котором сообщалось, что граф получил моё извещение и будет рад встрече. 15-го июля, в первую годовщину смерти Антона Павловича Чехова, в Баденвайлере решено было поставить памятник, на открытии которого будет присутствовать посол Российской империи граф Николай Дмитриевич Остен–Сакен. Далее следовало, что открытие памятника назначено на час дня возле «Hotel Sommer», последнего пристанища великого писателя. Перед открытием состоится молебен, а после торжественных мероприятий – обед.

До предстоящего события оставалось около недели. Тряска в дороге не пошла бы на пользу Мэтти, и я поехал один, заказав себе экипаж на утро 14-го июля. В Баденвайлер добрался уже к вечеру. Городок мне показался очень скучным. До сих пор не пойму, как Антон Павлович позволил увезти себя из любимой Москвы в эту глушь. Мы часто бежим от любви в надежде на чудо, хотя только любовь способна творить чудеса. Поселившись в отеле «Römerbad», после лёгкого ужина, утомлённый дорогой, я очень рано уснул, поэтому и проснулся с первыми лучами солнца. Выпив на террасе чашку кофе, я решил прогуляться, вымеряя шагами пустынные улицы. Городок маленький, не прошло и десяти минут, как передо мной возникло трёхэтажное здание с вывеской «Hotel Sommer». На площадке перед входом, на двухметровом постаменте, возвышался ещё не накрытый беломраморный бюст Чехова. Напротив, опираясь на трость, стоял мужчина преклонного возраста. Подойдя поближе, я увидел на лацкане его пиджака золотой герб Российской империи.

– Добрый день, – я сразу заговорил по-русски, – разрешите представиться, меня зовут князь Н. – Я отвлёк его от мыслей своим разговором. – Отличная работа. А вы не подскажете, Николай Дмитриевич уже в городе?

– Да, милостивый государь, – улыбнулся он, – рад нашему знакомству. Я и есть Николай Дмитриевич. Чем могу служить?

Я несколько раз прорабатывал нашу с ним беседу, возможные варианты вопросов и ответов, но столь неожиданная встреча застала меня врасплох.

– Очень приятно, – сказал я робко, – мой отец много рассказывал о Вас. Как Вы по Волге ходили до Астрахани или как в Казани покупали барана.

– Я был недавно в Казани, – ответил старик, – открывал там памятник князю Владимиру. А папеньке Вашему кланяйтесь, хоть я его и смутно помню.

– Он умер шесть лет назад.

– Ну да, ну да, очень сожалею, милостивый государь.

Мы оба замолчали. Разговор явно не клеился. Мне нужно было переходить к главному, но я не знал, как.

– Я написал Вам письмо и просил о встрече.

– Очень хорошо. Если у Вас ко мне что-то важное, говорите. У меня мало времени, дела, знаете ли.

И тут я понял, что все заранее приготовленные аргументы никуда не годны. Безразличие, с которым мне пришлось столкнуться, требовало более веских доводов. И я пошёл на шаг, за который мне будет стыдно потом всю оставшуюся жизнь.

– Николай Дмитриевич, я приехал просить вас о помощи. Не мне Вам рассказывать, насколько безрассудна молодость. Все мы делаем ошибки, и я не исключение. Я хочу просить у Вас взаймы крупную сумму денег, но обещаю по возвращении в Россию вернуть всё до копейки. Дело в том, что я проигрался в карты. Понимаю, что столь постыдный поступок не заслуживает оправдания, но обратиться мне не к кому. Если до начала августа я не погашу свой долг, мне ничего не останется, как только пустить себе пулю в лоб.

– Подождите, князь, это, конечно, ужасно, но вы обратились не по адресу. Я не настолько богат, а сумма, как я понимаю, серьёзная.

– На кону вопрос о моей чести. И если я не выполню данного слова, то буду вынужден пойти до конца.

– Ну, не надо так радикально. У меня есть кое-какие сбережения. Небольшой домик под Тулой. Мы что-нибудь придумаем. Вы, главное, не отчаивайтесь.

– О, спасибо Вам, граф. Я знал, что могу рассчитывать на Ваше благородство.

– Пожалуйста, конечно, но я не граф. Нет, я из дворян, но титула не имею.

Весь этот разговор, и так доведший меня до дрожи, то ли от страха, то ли от стыда, в итоге зашёл в тупик. Недоумение отразилось на наших лицах.

– Этого не может быть. Вы Николай Дмитриевич?

– Да, я Николай Дмитриевич, – и тут он улыбнулся, – а, я понял, в чём дело. Вам нужен господин посол? Граф Остен–Сакен? Моя фамилия Стеклов, и я тоже Николай Дмитриевич, скульптор, который изготовил этот памятник.

После секундной паузы мы оба рассмеялись. Он с облегчением, а я с досадой.

– Милостивый государь, – старик похлопал меня по плечу, – будем считать, что это была репетиция. Я Вам поверил, и господин посол тоже обязательно поверит и найдёт для Вас необходимую сумму. – Опираясь на трость, он пошёл к отелю, через несколько шагов повернулся и добавил: а виной всему Антон Павлович. Даже спустя год после кончины он продолжает над нами смеяться.

Ко́да

«Cherchez la femme» (ищите женщину) – говорят французы, а немцы: «Die Goldmünze ist klein, gilt aber viel» (золотая монета маленькая, а стоит многого). В сентябре я подарил Мэтти дом. Участвовал ли в этом граф Остен-Сакен, история умалчивает. Мэтти радовалась как ребёнок, но радость эта была недолгой. В конце октября у неё случились преждевременные роды, девочка родилась слабая и, прожив два дня, умерла. Неделю мы не разговаривали, наши отношения неуклонно приближались к логическому финалу, и она сама попросила меня уехать. Каждому нужно было начинать жить с чистого листа. Её просьба не заставила меня медлить, и я тотчас же отбыл в Россию.

Я благодарен Мэтти за её необычность, прямоту характера, любовь и страсть, которую она мне дарила, за те счастливые моменты, которые нам пришлось пережить вместе, за то, что она была и за то, что она стала частью меня. Как бы тяжело ни было расставание, у меня сохранились о ней только светлые воспоминания. Пытался ли я когда-нибудь найти её? Нет. Хотя в двадцать пятом, разочаровавшись в эмиграции, уже в Париже, я порывался посетить Баден-Баден, но судьба распорядилась иначе, и поездка не состоялась. Была ли надежда ещё хоть раз увидеть её? Да. Эта надежда жила со мной всегда, только с годами становилась мудрее и старше. И встреча состоялась.

Несколько дней назад я совершал обычную послеобеденную прогулку. На углу Бульвара Сен-Жермен и улицы Сен-Бенуа решил перейти дорогу и увидел её. Она сидела в Cafe de Flore, и хоть вуаль наполовину скрывала лицо, я всё рано узнал её по губам, по безупречной осанке, подтянутой фигуре и нежным рукам. Она увидела меня, и наши взгляды встретились. Что-то екнуло в груди, я так и остался стоять, не в состоянии пошевелиться. К ней подошёл официант, принимая заказ, отвлёк. Я воспользовался моментом и продолжил свой путь.

Брат

Ночной гость

Анна проснулась от стука в дверь. Осенний ливень барабанил в стекло и сначала ей показалось, что этот стук – всего лишь отголосок дождя, но в дверь снова постучали. Включив свет, взглянула на часы: будильник показывал три четверти второго.

За всё время, что она снимала эту крохотную комнату, в дверь стучали только два человека: хозяйка пансиона мадам Вила́р и месье Лёпэ́р, коллега по работе; но они приходили днем. Ночью стучали впервые.

– Кто там? – с тревогой в голосе, по-французски спросила Анна.

– Это я, Анечка, – ответил чуть слышно мужской баритон за дверью.

Этот голос она могла бы узнать из тысячи, из миллиона голосов. Она говорила с ним каждый день, рассказывала о наболевшем, советовалась и всегда слышала в ответ этот отсекающий все сомнения и придающий уверенность голос. Его приятный тембр, сдержанные манеры действовали успокаивающе. Он помогал ей жить на протяжении последних невыносимо тяжёлых лет. Это был голос человека, роднее которого не было на всем белом свете. И именно этот человек стоял сейчас за дверью.

– Володя, – она вскочила с кровати, стала поспешно надевать платье, – сейчас, сейчас, уже бегу. – Посмотрелась в круглое зеркальце, висевшее на стене, поправила волосы. – Боже, какая радость, – улыбка не сходила с её губ. Осмотрела комнату, заправила на скорую руку кровать. – Одну секундочку, – и надев туфли, сделав последний штрих в женском туалете, открыла дверь.

На пороге стоял офицер, через погоны шинели был продет башлык, в руках он держал маленький букетик фиалок. Анна сразу же кинулась ему на шею.

– Ну подожди, сестрёнка, – сказал он с улыбкой, – дай хоть войду. Шинель вся мокрая, платье промочишь.

Но она его не слышала, повисла на шее и плакала от счастья. С момента их последней встречи шёл уже четвёртый год. Было это в августе 17-го, он приезжал из Петрограда после окончания военной академии. С тех пор поменялось всё: нравы, ценности, люди, страна, неизменной осталась только вера в эту встречу.

Через некоторое время она сама затащила его в комнату, стала поспешно расстёгивать шинель. Он с улыбкой протянул ей принесённый букетик.

– Спасибо, мои любимые, – Анна поднесла фиалки к губам, – я сейчас принесу вазу и поставлю воду. Мы будем пить чай.

Владимир взглядом окинул комнату: кровать с ночным столиком, стол да два стула. Голая лампочка одиноко украшала высокий потолок, а большое двустворчатое окно до половины было закрыто занавесками.

– Не надо чаю, – устало ответил гость, – я ненадолго, у меня всего лишь час.

– Как час? Нет, я тебя никуда не отпущу, мы сейчас же будем пить чай. Садись и жди меня, здесь я командир. – И с улыбкой добавила: Боже, Володя, как я рада тебя видеть.

Она прибежала через минуту, держа в одной руке небольшую вазочку с фиалками, а в другой – банку с вареньем.

– Представляешь, – сказала она с восторгом, – я в Ницце уже пять месяцев и только на прошлой неделе встретила Анну Ивановну Виноградову с супругом Владимиром Андреевичем. Они уже год как здесь. Была у них в гостях. Анна Ивановна по-прежнему варит варенье, говорит, что местный джем напоминает ей холодец с сахаром. Она подарила мне вот эту баночку клубничного варенья. – Эмоции переполняли её, она вела себя как ребёнок, но ничего не могла с собой поделать. – А теперь встань со стула и сядь на кровать, там удобнее. Я хочу, чтобы ты сидел на моей кровати, а я пока накрою на стол.

– Анечка, я не голоден, – он пересел на кровать, – не надо ничего. Посиди со мной.

– Ну что ты такой грустный, Володя, ведь такая радость, – она села рядом с ним, обняла его руку и положила голову ему на плечо. – Боже, ты такой холодный, давай, я тебя укрою. Мне так хочется тебя согреть. – Она ещё крепче обняла его руку.

– Я не замёрз, – он положил свою ладонь на её, – когда ты рядом, мне всегда тепло. Просто посиди со мной. Расскажи, как мама и как наш Киев?

– Киев опустел, предприятия не работают, некому работать, все воюют. Мы с мамой ещё год назад решили уехать, но ты же её знаешь. Однажды она побывала в Баден-Бадене и сказала, что лучше нашей деревни летом ничего нет. Всё же много говорили о возможности уехать, но только после последнего прихода большевиков решили, что больше ждать нечего.

Нашу квартиру уплотнили, так сейчас называют это хамское заселение. Спасибо, хоть дали возможность выбрать комнату. Мы переселились в залу. Сначала к нам заехала семья красного командира. Его мы не видели, но зато хорошо познакомились с его женой Надей и тремя их сыновьями. У нас сразу стали пропадать вещи, хорошие вещи. Мама попросила Игната врезать замок. Ну ты помнишь нашего Игната? Он всё так же скрипит, ворчит, но двор метёт и замок нам врезал.

Через месяц заселился второй жилец, чекист Заковский. Невысокий, коренастый, с маленькими хитрыми глазками, говорил отрывисто, брызгая слюной. Неприятная личность. Одевался во всё кожаное, как шофёр, и никогда не разувался, а на каблуках его сапог были набиты конские подковы, мама назвала его «человек-конь». Мы каждый раз слышали, когда он приходил и уходил. Мама говорила: «О, человек-конь пришёл». – Анна как-то загадочно улыбнулась. – Первые дни он вёл себя крайне вежливо. Увидев меня на кухне, сразу заговорил, как будто мы были знакомы тысячу лет. Предложил устроить меня на место секретарши в Губчека. Я ему не отвечала, и это начало его раздражать. К тому же своими подковами он исцарапал весь паркет. Мама сделала ему замечание, на что он заявил, что является таким же полноправным хозяином жилплощади, как и мы, и может посодействовать в переселении нас в дворницкую. Где-то через неделю он пришёл домой поздно вечером, сильно пьяный. Сначала кричал на кухне «Интернационал» и ещё какие-то пролетарские песни. Потом пошёл по квартире, остановился у нашей двери. Мы молчали. Вполголоса произнес: «Девка, а девка, выходи погутарим», – достал свой пистолет и начал стучать рукоятью в дверь. Да так громко. Кричал, что если мы не откроем, то он нас всех перестреляет. Было очень страшно. Я думала, сердце выскочит. Мама спрятала меня в шкаф и открыла. Он зашёл с пистолетом в руке, стал им размахивать, спрашивал, где я. Мама ответила, что я сегодня ночую у родственников. К счастью, продолжения не последовало. Этой ночью мы окончательно решили, что нужно уезжать. Утром, дождавшись, когда опричник ушёл на службу, я собралась и переехала к тёте Маше.

Мама приходила каждый день. Выглядела она устало, было видно, что ей непросто живётся в нашей квартире. Мы обсуждали возможности отъезда, но их попросту не было. Красные никого не выпускали из города. И только с приходом поляков, в мае, появилась надежда. Мама продала кое-какие драгоценности и купила два билета до Варшавы.

Жила я по-прежнему у тёти Маши, потому что Дмитрий Алексеевич заболел и за ним требовался уход. Вечером, накануне отъезда, я пришла домой. За три месяца моего отсутствия все краски, все запахи нашей квартиры поменялись, она мне показалась какой-то чужой. Новых жильцов в ней уже не было. Зайдя в залу, я поняла, что мама никуда не поедет. Возле моей кровати стоял один чемодан, а все её вещи, фотографии, любимая вышивка – всё это покоилось на своих местах.

Мы проболтали с ней всю ночь. Говорили о папе, о тебе, вспоминали наше имение. Я поняла, что уговаривать её бессмысленно, да и не пыталась. Утром Игнат погрузил мой чемодан на тележку, и мы пошли на вокзал. Мама осталась дома. Уходя, я обернулась и увидела её в окне. Я что-то крикнула напоследок, помахала рукой, она стояла, укутанная пуховым платком, без движения. И только тут я увидела, как постарела наша мамочка за этот последний год.

Анна замолчала, слёзы капали брату на погон.

– Ой, я совсем забыла. Я же поставила воду на горелку, – она вскочила и убежала в столовую.

Вернувшись с круглым подносом в руках, на котором стояли две фарфоровые чашки и накрытый полотенцем чайничек, она с улыбкой произнесла: «А как тебе моя идея с фотокарточкой?»

– Ты умница, – ответил брат, – помнишь, как в детстве мы играли в прятки. Я никогда тебя не мог найти, а потом ты появлялась как из-под земли. И здесь я знал, что ты обязательно найдешь возможность сообщить о себе.

– Ну так вот, – она поставила поднос на стол, – ещё год назад, когда уезжал папин друг Демидов Павел Александрович, он заходил к нам, принёс немного денег и оставил свой будущий адрес в Ницце. Да и к тому же хорошее знание французского не задержало меня в Варшаве, я сразу взяла билет до Ниццы. У Демидовых я прожила два дня, приняли меня радушно. Павел Александрович через православный приход нашёл мне вот эту комнату и помог с работой, я теперь секретарь в одной адвокатской конторе. Свою первую самостоятельную прогулку по Ницце я решила увековечить. Зашла в ателье «Родной угол» и сделала две фотографические карточки. Одну я с первым письмом отправила маме, – Анна тяжело вздохнула, – но до сих пор нет никакого ответа. Говорят, там опять красные. – Она села и стала разливать чай. – На обратной стороне второй карточки я написала свой новый адрес и попросила Павла Александровича найти возможность отправить её тебе, но он сказал, что таких возможностей у него нет. И тут, гуляя по Английской набережной, я увидела трех наших офицеров. Они шли мне навстречу. Ты же знаешь, какая я трусиха, чтоб подойти вот так и заговорить, но другого случая могло и не представиться. Набравшись смелости, я спросила господ офицеров, не знают ли они тебя. Один молодой офицер, по-моему, поручик, сказал, что знает тебя, что лежал недавно с тобой в госпитале, что ты уже поправился и сейчас должен быть в Крыму и что они тоже туда сегодня направляются. Я попросила его передать тебе свою фотокарточку. Он любезно согласился, правда, попросил ещё одну, для себя, но это, наверное, была шутка.

– Если бы не эта фотокарточка, я бы и не знал, что ты в Ницце. Недавно писал тебе письмо и поставил её перед собой. Один сослуживец увидел твой портрет и посчитал, что ты моя девушка, – произнёс брат с улыбкой, – сделал комплимент, сказав, что у меня очень красивая невеста.

– А помнишь, как в детстве ты спросил маму, – можно ли жениться на сестре. Она стала тебе объяснять, что это не принято.

– А я сказал, что всё равно женюсь и буду защищать тебя всю свою жизнь, – они рассмеялись.

– Кстати, у меня появился поклонник. Молодой человек тоже служит в нашей конторе, месье Лёпе́р. Хочет открыть цветочный магазин и продавать цветы из Сан-Ремо. Он хороший, но моё сердце молчит. К тому же я не могу себя представить женой лавочника.

– Может быть, это и не плохо: быть женой лавочника; по крайней мере, будет хоть какое-то постоянство.

– Закончится война, – сказала она мечтательно, – и мы вернёмся в Киев. Ты найдёшь себе невесту, а я жениха, и мы будем венчаться в один день в Софийском соборе.

– Ты думаешь, мы вернёмся?

– Обязательно вернёмся. Что это за мысли, – возмутилась Анна. – Я даже не прошу хозяйку поставить мне шкаф. Все вещи храню в чемодане, под кроватью. Это практично. И как только появится возможность вернуться, я в тот же день уеду.

– Конечно, – он опустил глаза и как-то с грустью произнёс: ну, мне пора.

– Как пора? А чай?

– Анечка, мне на самом деле пора, – он стал одеваться, – меня ждут.

– Погоди, но ты же мне ничего не рассказал о себе, – она всячески старалась задержать его. – Почему ты здесь? Куда отбываешь? Ты сказал, что написал мне письмо. Где оно?

– Ты его обязательно получишь, дай мне только добраться до места. Как увидишь маму, поцелуй её от меня и скажи, что я её очень сильно люблю, – он обнял сестру и поцеловал. – Я вас обеих очень сильно люблю.

След ночного дождя растаял в ярком утреннем солнце. Тоненький лучик, пробравшись сквозь ветви деревьев, упал на подушку, заставив Анну открыть глаза. Часы показывали начало десятого, но вставать не хотелось. Приятные воспоминания ночного визита манили вернуться к ним, всплывали обрывки эпизодов, фраз, не покидало свежее чувство радости. К тому же в контору, на службу, нужно было прийти только к двум часам.

На столе уже стоял стакан молока, его приносила каждое утро мадам Вила́р. Если Анна ещё спала, то хозяйка делала это бесшумно, одновременно забирая со стола чашку, оставшуюся после вечернего чая. Поэтому отсутствие подноса, раскрывшего секрет ночного гостя, Анну нисколько не удивило. Объяснения по этому поводу у неё никто не потребовал, французы всегда славились своими свободными нравами, и Анна не посчитала нужным вдаваться в подробности.

Через два дня, 30-го октября, на юбилейном вечере бракосочетания Виноградовых, она рассказала о визите брата. Все радовались вместе с ней, поднимали один тост за другим, за победу русского оружия, за барона Врангеля и за скорейшее возвращение на родину.

Доктор Казанцев

В конце ноября пришла весть, что русская армия покинула Крым. С одной стороны, это вызывало досаду и обрывало пути к возвращению, а с другой – Анну радовало то, что война, хоть и на время, закончилась и что брат может скоро приехать. Она каждый вечер быстрым шагом возвращалась домой в надежде увидеть его и первым делом проверяла почтовый ящик, но долгожданного письма всё не было.

Рождество Анна встретила у Демидовых, и эта Ницца без снега, без мороза, без катков никак не вызывала у неё праздничного настроения. А ёлка, стоявшая возле дома и украшенная промокшими бумажными гирляндами, напоминала ей саму себя. И где же тот Дед Мороз, который придёт, ударит оземь ледяным посохом, оденет её в рождественскую шубу и закружит в волшебном вихре положительных эмоций и будущих туманных надежд.

Дни сменялись неделями, недели месяцами, и вот в один из мартовских вечеров по возвращении домой её встретила хозяйка пансиона и сообщила, что в комнате её ждёт посетитель и что сидит он там уже часа два. Анна, сорвав с шеи шаль, влетела в свою комнату. Мужчина, сидевший на стуле, сразу же поднялся. Несколько секунд замешательства не давали им обоим собраться с мыслями. Первым решился заговорить гость.

– Мадмуазель Анна, меня зовут Казанцев Сергей Порфирьевич, я имел честь познакомиться с вашим братом, с Владимиром Степановичем, в Крыму.

Она внимательно рассматривала его. Высокий, худощавый, интеллигентной внешности, от роду лет тридцати, с правильными чертами лица. Красивый лоб с небольшими залысинами, тонкий нос в золотом пенсне. Плащ тщательно выглажен и расстёгнут, под ним аккуратный костюм. По первой же фразе Анна поняла, что этот человек не военный, но манеры говорили о том, что лишних движений он делать не привык.

– Я доктор, старший врач 1-го Дроздовского полка. К сожалению, я принёс вам печальную весть, ваш брат…

Последних слов Анна уже не слышала. В голове у неё зашумело, она схватилась руками за грудь и стала медленно оседать на пол. Казанцев подхватил её в самый последний момент. Это был обморок. Он донёс её до кровати и бережно опустил на неё.

Открыв окно и впустив свежий воздух, огляделся, осторожно взял стул и сел возле кровати. Он знал, что обморочное состояние не должно продлиться долго, и уже через минуту Анна начала приходить в себя. Она открыла испуганно глаза, не осознавая действительности. Взглянув на Казанцева, произнесла дрожащим голосом:

– Я что, потеряла сознание?

– Лежите, вам нужно ещё хотя бы пару минут покоя.

К ней опять вернулась последняя фраза, сказанная гостем. В висках застучало. Она начала подниматься.

– Не трогайте меня, – сказала она отрывисто, – я не могу сейчас лежать. – Анна села на кровать. – Зачем вы пришли, – в глазах её было отчаяние, – я вам не верю. Слышите, не верю! И что я теперь должна сказать маме? Вы же доктор? Вы мне сделали очень больно. Как мне теперь с этим жить?

– Да, я доктор, – сказал он спокойно, – и мне очень часто приходится делать больно моим пациентам, чтобы впоследствии они могли жить, но к сегодняшнему визиту моя врачебная практика не имеет никакого отношения. Я всего лишь выполняю последнюю волю вашего брата.

Анна опустила глаза, а когда она их подняла, это уже были другие глаза, полные слёз и сожаления.

– Извините меня, – она взяла его руки в свои ладони, – я была не права и не должна была вам всего этого говорить. Простите великодушно. Мне сейчас очень тяжело, но вы должны мне рассказать, как он погиб.

– Может быть, воды? – Она отрицательно махнула головой. – В конце октября мы с корниловцами стояли на Юшунских позициях, защищая ворота в Крым. Красные собрали силы, намного превосходящие наши. Бои шли тяжёлые.

Наш полевой лазарет расположился в одном из дворянских особняков, раненые лежали в комнатах на соломе. Владимира Степановича в очень тяжёлом состоянии привёз генерал-майор Турку́л. Я сделал всё, что смог, но ранение было не совместимо с жизнью, были повреждены многие внутренние органы. К счастью, у меня было немного морфина, чтобы облегчить ему боли. После операции мы с ним несколько раз беседовали, он был в полном сознании. В два часа ночи я делал обход. Владимир Степанович спал и улыбался. Представляете, улыбался.