Защитники прошлого

Я внимательно смотрел на Карстена и заметил как он, с трудом сдерживая нетерпение, осторожно взял фотографию и впился в нее глазами. Прошла минута, пошла вторая, а может и третья, а он все никак не мог оторвать взгляд от того, что было от меня скрыто. Что же он там увидел? И как это связано, если связано, с тем что нам предстоит в ближайшие дни? Майя кашлянула раз, кашлянула другой и тогда, наконец, он поднял голову, посмотрел на меня, поколебался какое-то мгновенье и протянул мне фотографию. Я взял ее так же осторожно, как и он. Аня дышала мне в ухо, заглядывая через плечо. Конечно, она был выцветшей, эта старая фотография, вся в потеках эмульсии, но изображение было достаточно четким. Типичный семейный портрет, сделанный в далеко не первоклассном салоне, но опытным фотографом. Свет падает именно так как надо и люди на снимке стоят правильно, не заслоняя друг-друга, разумно деля между собой пространство изображения. Снимок не парадный, но явно выполнен с любовью. Сзади отец и мать: оба в клетчатых рубашках с закатанными рукавами и шортах, на ногах сандалии. У отца пышная короткая борода, светлые, немного грустные глаза и аккуратно зачесанные назад волосы. У матери непослушные густые кудри и темные веселые глаза, ее рубашка немного расстегнута и видна тень в ложбинке груди. Детей трое: два мальчика и девочка, все трое в коротких штанишках и блузках с коротким рукавом, все трое держат в руках нервно смятые панамки. Старшему мальчику лет пять-шесть, младшему – на пару лет меньше. Девочка совсем маленькая, она на руках у отца.

– Семья Белобржецких, 1947-й год – пояснила мне Майя – Сзади сам Карстен и его жена Саша. Мальчик слева это мой дед – его так же, как и тебя, назвали Арье. Девочку звали Ханна, Ханна Левин по мужу. Ее убили фидаины в 71-м. А мальчик справа это дед нашего Карстена, Эрик Янике. Он был приемным сыном Белобржецких.

Так вот какое у них родство!

– А как же прадед Карстена? – спросил я.

Оказывается, про это никто и понятия не имел, до тех пор пока Карстен-младший не решил стать историком. На свою беду, роясь в архивах той войны, он натолкнулся на имя штурмбанфюрера Конрада Янике, бесследно пропавшего в марте 1943-го. У того Янике оставались двухлетний сын Эрик и жена в Зальцбурге. В начале 45-го мать Эрика поехала к родственникам в Дрезден и попала там под февральскую бомбежку, уничтожившую полгорода, а мальчика сердобольная соседка, не дождавшись возвращения его матери, передала в детский приют. Там он и жил, пока в середине 45-го его не усыновили Белобржецкие и забрали с собой в Палестину. Что их подвигло на то, чтобы взять заботу о маленьком Янике в дополнение к своему сыну, так и осталось неизвестным. Про папу-штурмбанфюрера они либо не знали, лико никому не рассказывали.

Вначале мы отвезли Карстена на его съемную квартиру в Флорентине, а потом, не торопясь, поехали забирать Лесю, благо детское сиденье было закреплено в "Хендае". По дороге мы попытались переварить новую информацию, но быстро выдохлись, не слишком понимая, что происходит. Интересно, что известно Эйтану и зачем Карстену нужна была эта встреча с Майей Белобржецкой?

– Любопытно – сказала Аня – Детей Белобржецких звали Арье и Ханна, как раз как нас с тобой. Странное совпадение, ты не находишь?

Я ничего не ответил. У меня перед глазами стояло лицо старшего Белобржецкого и с этим лицом была связана некая, неосознанная пока, мысль. Мне начинало казаться, что совпадениями здесь и не пахнет.

Эберхард вышел на связь на третий день. К этому времени моя голова уже распухала от сведений о той войне и том времени, а Карстен, хотя и был историком, тоже не вылезал из Сети. К тому же, девочки из недавно образованного отдела нашей конторы, который мы называли "маскарадным", уже стояли на ушах. Там шили для нас подходящую эпохе одежду и готовили документы. На этот раз мы шли отнюдь не в наивное средневековье, куда можно было попасть босиком и где примитивная тамга открывала все двери. Нет, нас посылали в нацистскую Германию, покрытую разветвленной сетью Гестапо и СД. К тому же, в те времена уже делали изделия из пластмассы, особенно пуговицы, а канал не пропускал пластмассу. Поэтому пуговицы нам вытачивали из кости "под пластмассу". Особенный трепет вызвала у "маскарадного отдела" необходимость в подштанниках. Дело в том, что меня собирались одеть как советского военнопленного на сельхозработах, а Карстена, ну разумеется, как моего хозяина – бауэра. Нас забрасывали в январь и обойтись трусами никак не удавалось. К тому же, хотя в Красной Армии и разрешили трусы еще в 1940-м, но одевали их только офицеры и только в летнее время. Особенно озадачило девочек то, что советские и немецкие подштанники выглядели совершенно по-разному. Мне вся это возня была непонятна, потому что если Гестапо нас разденет, то меня сразу будет ждать ближайший крематорий. Кстати, Эйтан, разумеется не спрашивая меня, планировал было хирургическую операцию по восстановлению моей крайней плоти, но, к счастью, отказался от своей идеи. Нет, не из-за человеколюбия, а из-за длительности восстановительного периода.

…На этот раз Эберхард был почти спокоен. Он позволил Рои снять координаты и теперь мы с Карстеном могли надеяться, что нас не забросят по ошибке куда-нибудь на Мадагаскар. Самому Эберхарду было обещано прислать пару компетентных специалистов, которые разберутся с назревающей катастрофой. То, что один из нас еврей, а второй – кабинетный историк, от него скрыли. Нас просто представили ему, причем говорил только Карстен, тщательно подбирая слова, чтобы не ляпнуть что-нибудь из сленга XXI-го века. Не зная немецкого, я не понял ни слова, а спросить постеснялся, но чувственная экспрессия австрийского историка впечатляла. Кабан никак не отреагировал на эту пламенную речь, лишь смотрел на нас коровьими глазами, отражающими удивительную смесь отчаяния и надежды.

Мы уходили "вниз" ранним утром, когда в лаборатории еще не было посторонних. Нас провожали Эйтан, Рои, неизменный Виктор и, конечно же, моя Аня. Когда перед нами открылись двери такого знакомого мне шкафа, она бросилась мне на шею и прошептала в ухо:

– Я не буду жить если ты не вернешься. Лёв, о мой Лёв!

Ее слова щекотали мне мочку уха и разрывали сердце. Только она, она одна в этом мире называла меня "Лёв". Я помню, как много лет назад она взметнула свои длинные ресницы и единственные в мире глаза впервые взглянули на меня с экрана ноутбука. Растерянный и ошеломленный я назвал ей тогда то имя, которым меня звала мама – Лёва. Она никогда не слышала таких имен и я, заикаясь объяснил ей про огромного кота пустыни, которого называют "лев". Два слова смешались в ее речи и у нее получился "Лёв". Этим именем она встречала меня в лесах киевщины, куда я прошел через десять долгих веков по дороге к ней. Этим именем она провожала меня на битву, когда враг стоял под стенами детинца. Этим именем она прощалась со мной, перед тем как выбросить меня, умирающего от яда, обратно в мое время. И именно это имя набатом прогремело в моем телефоне, когда она сама пронзила все времена и пришла ко мне. С тех пор прошло немало лет, у нас растет дочка, но в ее минуты отчаяния я снова слышу: "Лёв, о Лёв!" И всегда говорю одно и то-же, как клятву, как обещание, неподвластное времени:

– Я вернусь, любимая!

– Я буду тебя ждать! – сказала Аня.

Она сказала это ровным, спокойным голосом, но в ее голосе можно было без труда почувствовать нечеловеческое напряжение.

– Ханна, мы уже приготовили тебе комнату – отозвался Эйтан – Как всегда…

Заброска всегда происходила по-разному. Я мог уйти "вниз" на полгода, а вернуться через неделю. Мог я уйти и на пару дней и вернуться через пару часов. Время там, "внизу", текло иначе чем "наверху", но оно все же текло и вернуться в тот-же миг, из которого ушел, было невозможно. У Рои были готовы очередные формулы, и они утверждали, что чем "глубже" погружение во время, тем больше эта разница. Сейчас же я уходил относительно недалеко и здесь могло пройти почти столько же времени, как и "там". Поэтому, Леся переехала жить к бабушке, а моей Анюте отвели специально оборудованную комнату при лаборатории, более напоминающую гостиничный номер. Там она и будет жить, мучаясь бессонницей и забываясь беспокойным сном на пару часов за ночь, до тех пор, пока я не вернусь. "Если вернешься" – подсказал внутренний голос.

Я украдкой посмотрел на австрийца. "Так вот как ты возвращаешься!" – было написано на его лице. А еще в его глазах была зависть, но я не стал его осуждать.

На земле врага

Наверное было так судьбой заведено,

В незримый край проложен мой маршрут,

Туда где все, кто умерли давно, уже давно

Для нас еще по прежнему живут.

…У полицейского была аккуратная седая бородка, как у испанского гранда. Да и сам он был весьма величествен, в своем аккуратном темно-синем мундире подпоясанном белым поясом, с огромными накладными карманами и тщательно начищенными крупными пуговицами. Особенно впечатляла каскетка с блестящим лакированным козырьком, высокой тульей и свисающим с нее конским хвостом. Было в нем нечто имперское и довлеющее, хотя это и был всего лишь деревенский полицейский. Я, опустив глаза долу, мял в руках свой драный картуз пока Карстен с ним объяснялся. Поначалу шуцман очень долго рассматривал профессионально-подозрительным взглядом наши паспорта, которые просто не могли не вызвать у него подозрения. Поэтому произнесенное им "Was ist das?4" и вытянутый указательный палец с аккуратно подстриженным ногтем были понятны даже мне. Ему было невдомек, что наши удостоверения личности изготовили девочки из "маскарадного отдела". Время поджимало, фотоэмульсия на настоящей фотографии не прошла бы канал и они попросту напечатали нам "аусвайсы" вместе с фотографиями и печатями на самом лучшем принтере с самым высоким разрешением, какой только удалось раздобыть. Эти липовые бумажки сделали из Карстена Янике некоего Карстена Кауфмана, а я превратился, без каких-либо затей, в "Nikolai Sidorenko".

Эти двое все еще продолжали разбираться, причем Карстен говорил уверенным рокочущим голосом со снисходительными барскими интонациями. При этом он был настолько похож на провинциального трагика, играющего какую-нибудь поучительную мелодраму, что я подумал, уж не грешил ли он в своей Вене игрой в самодеятельной театральной труппе. На более молодого шуцмана эти манеры вряд ли подействовали бы, но его собеседник, помнящий, вероятно, еще кайзеровские времена, заметно нервничал и все реже и реже поминал "полицайпрезидиум". Наконец, когда Карстен пустил в ход тяжелую артиллерию и произнес фразу со страшными словами "neue Drucktechnik5", старик сдался. Он вернул нам удостоверения и пожелал нам "Gute Reise6" приложив пальцы к каскетке.

…Заброс начался как всегда, с той лишь разницей, что нас двоих запихнули в один и то-же шкаф, чтобы не послать по ошибке в разные места или в, боже упаси, разные времена. Потом хорошо знакомый мне туман "Случайного Соединения" скрыл от нас лабораторию, Эйтана, Рои и мою Аню. Рассеялся туман в сельской местности и мы сразу поняли, что Рои промахнулся. На последнем сеансе связи Эберхард сообщил нам свой адрес: Альте Дорфштрассе 4 в поселке Плётцин, недалеко от Потсдама. На современной карте все это выглядело вполне достойно и мы очень надеялись, что основные шоссейные дороги были проведены в тех местах еще во времена Рейха. Вот только на карте в моем телефоне Альте Дорфштрассе плавно переходило в Ленинер Аллее с одной стороны и в Ленинершоссе с другой. Нетрудно было догадаться, что в 43-м та аллея и то шоссе назывались иначе, что несколько охладило наш оптимизм. Но волей Рои и по закону темпоральной подлости мы оказались не на окраине Плётцина, а посреди огромного картофельного поля с высохшей, промерзлой ботвой. С трудом проковыляв по длиннющим голым грядкам, мы выбрались на асфальт. Это уже было немного похоже на Германию, также как и голые липы вдоль шоссе. Своего местоположения мы не знали и поэтому решили не идти ни влево ни вправо, а ждать на месте. По крайней мере было похоже, что мы попали в зиму и, возможно, хотя бы время было правильным. Зима стояла европейская, мягкая, и снег лежал лишь кое-где в кюветах, намекая на обязательный рождественский снегопад, давно прошедший. Одеты мы были не так уже плохо и все же нам было холодновато, особенно Карстену. Ему выдали приличное двубортное пальто, но, к сожалению, хлопчатобумажное, так как шерсть не проходила через канал. Под пальто у него были две пары льняных рубах с высокими воротниками, вполне подходящих бауэру, и теплые подштанники, но тоже хлопчатобумажные. Эти многочисленные слои не по сезону тонкой одежды, позволяли ему не загнуться немедленно от холода, но грели не слишком хорошо. Мне повезло больше. По мой легенде, мне не возбранялось носить ватник и я впервые оценил всю гениальность этого мудрого порождения советской власти. По той же причине капризов канала, на нас обоих были кожаные сапоги вместо более практичных для сельской местности – резиновых. Тут Карстену повезло больше, ему достались сапоги хорошей кожи с замшевыми отворотами. Мне же, дабы не выпал из образа, выдали обувь попроще. Карстен натянул свои сапоги на две пары безумно дорогих экологичных носков, а я наслаждался портянками, наматывать которые меня научила Аня. Именно на эти сапоги нервно озирался шуцман, в безуспешных попытках оседлать свой велосипед. Но нет худа без добра и у него мы узнали, что до Плётцина километров пятнадцать, зато автобус на Потсдам, который будет через полчаса (тут полицейский достал самые настоящие карманные часы и сверил время) остановится для нас на углу Бранденбургского шоссе и Плётцинершоссе, плавно переходящего в то самое Альте Дорфштрассе.

Шуцман давно укатил на своем велосипеде и мы пошли в указанном им направлении. Остановка оказалась совсем недалеко, за поворотом шоссе. Еще издали мы увидели на остановке три женские фигуры и невольно замедлили шаг. Это было опасно. Нам придется здороваться и австрийской говор Карстена может вызвать подозрения в глухой сельской местности. Они поделятся своими подозрениями с одним, с другим и вот уже Гестапо идет по нашему следу. Чем ближе мы подходили, тем страшнее мне становилось: три деревенские тетки казались мне опаснее полицейского. От них можно было ожидать чего угодно, но то что мы увидели дойдя до остановки было удивительнее самой неожиданности. На скамейке под знаком "H" сидели три русские девушки лет семнадцати-восемнадцати. Ошибиться было невозможно, особенно если судить по покрытым веснушками лицам с не по-арийски вздернутыми носиками и по манере завязывать платочки, заправляя концы.

– Привет, девчонки – неожиданно для себя самого ляпнул я по-русски.

Одна из них весело фыркнула, другая проворчала: "Der Rüpel7", а третья отвернулась. Карстен дернул меня за рукав и требовательно сказал что-то по немецки, но было уже поздно. То, что со мной случилось дальше, можно объяснить только нервным срывом: я уже просто не мог остановиться, меня несло.

– Загораете? А Родина-то вас зовет, красавицы! – озвучил я не самую мудрую мысль, подойдя поближе к скамейке.

– Плохо зовет! Что-то не слыхать! – отозвалась веселая, а строгая лишь матернулась сквозь зубы.

– Между прочим, наши Воронеж освободили – на самом деле я не был уверен, что Ватутин уже в Воронеже, но ведь рано или поздно он там будет.

– Да где он, тот Воронеж? – лениво отозвалась веселая.

– Ты только посмотри на него, Гестапо по нему плачет! – по-прежнему сквозь зубы проворчала строгая.

– Заткнись, Люська! – твердо, как выстрелила, сказала молчаливая.

Она тяжело поднялась навстречу приближающемуся автобусу и стало заметно, что девушка беременна. Пока Карстен лихорадочно нащупывал в кармане напечатанные на все том-же принтере рейхсмарки, остальные тоже поднялись…

Всю недолгую дорогу до Плётцина я скромно молчал под укоризненными взглядами Карстена. Только когда пожилая фрау покосилась на меня и проворчала: "Stinkend Russisch8", понятное и без перевода, мне захотелось ей достойно ответить. К сожалению, мои возможности было ограничены фразами "Гитлер капут", "Хенде хох" и "Нихт шиссен", которые не слишком подходили к текущему моменту. Поэтому я сдержался.

– Как звать-то тебя, комиссар? – неожиданно мягко спросила строгая, когда мы с Карстеном поднялись, чтобы выйти.

– Лёва – машинально сказал я, забыв что теперь я Николай и ломая сразу все правила конспирации .

– Будешь в Могилеве, Лёва – заходи. Заречная, дом семь – сейчас она смотрела на меня совсем иным взглядом, полным отчаяния и надежды.

– Зайду обязательно – соврал я.

Строгая Люська еще не знала, что ждет ее скорее всего не Заречная улица, а вечная мерзлота лагерей. Если, конечно, она еще раньше не попадет под бомбу союзников.

Автобус высадил нас на шоссе, не заезжая в Плётцин. Ленинершоссе еще не получило своё гордое имя и пока что называлось Плётцинершоссе. Шоссе оказалось узкой, но хорошо асфальтированной дорогой, стрелой пересекающей все те же картофельные поля. По этой пустынной дороге мы и пошли в Плётцин. Шли мы быстрым шагом, чтобы не замерзнуть и первые дома поселка показались уже минут через тридцать. За все это время нас не обогнала ни одна машина, лишь навстречу нам проехала влекомая тощей конягой телега с пожилой женщиной на козлах.

– Дефицит бензина – пояснил Карстен, обернувшись на всякий случай, чтобы убедиться, что никто нас не слышит – Германия отрезана от нефти, на Кавказ прорваться не удалось, а заводы синтетического топлива бомбят союзники. Поэтому бензин для частных нужд получить почти невозможно. Кстати, на людях нам лучше говорить на иврите, если уж приспичит, чем по-английски. Английский в Германии знают почти все и запросто могут за шпионов принять. А иврит здесь просто не поймут.

Вскоре начался сам Плётцин со своими аккуратными домами без излишеств и чистенькими палисадниками, напомнившими мне израильский поселок средней руки где-нибудь в Нижней Галилее. Единственная улица была почти пустынна, но одна женщина в завязанном по-европейски платочке все же с подозрением посмотрела на нас и проводила долгим взглядом. К счастью, дом Эберхарда оказался в начале деревни.

…Торфяные брикеты это отнюдь не березовые полешки, но небольшую гостиную и они в состоянии нагреть. Мы сидим у камина и нам уже не холодно. Теплу способствует и горячий кофе. Это хоть и не желудевый эрзац, но и не совсем настоящий кофе. Не удивительно, ведь война идет уже четвертый год. "Кабан" меньше всего напоминает дикого вепря. Если уж прибегнуть к анималистическим сравнениям, то он скорее походит на грустного ослика Иа-Иа.

– Они послали Отто в Дахау, но сломить его им не удалось – говорит Эберхард – Отто всегда был сильным и гордым. Только один раз он уступил системе и это его сгубило. Его, как и меня, воспитывали на христианских ценностях и как-то раз он сказал мне: "Ты знаешь, Юрген, дьяволу только и нужно чтобы ты дал слабину, уступил ему хоть на миг. Тогда ты навеки в его власти". Мы с ним оба оступились. В конце концов Отто смог их победить, хоть и ценой своей жизни, а теперь моя очередь. Я не боец, совсем не боец. И все же, напрасно они послали меня в Майданек. Ох, напрасно! Нам всем свойственно "не выносить сор из избы". Вот и Отто… Да, он позволял себе нелицеприятные высказывания о режиме, но твердо отвергал все предложения напечатать их за границей. Вот только, когда мусора становится слишком много, он начинает и сам высыпаться из "избы".

Мы догадываемся о чем он ведет свою сбивчивую речь.

– Да – подтверждает он – Мы тогда вышли на маршрут втроем: он, я и этот тупица Хайнц, которого навязал нам Швейцер9. Запись о тайнике нашел, конечно же, тоже он, Отто. Он всегда находил необычное в пещерах, еще под Монсегюром. На этот раз это были руны, которые один только Отто мог прочесть. Они-то, эти руны и указывали на тайник в глубине Гренландского плато. Итак, мы втроем поднялись на плато с разборными санями и ездовыми собаками. Меня воспитывали в христианской традиции, в которой ад раскален. Но на гренландском плато мне стала много ближе вселенная скандинавских саг, потому что там я увидел настоящий ад, ледяную преисподнюю Хельхейма.

Он замолкает, отхлебывает свой кофе и греет ладони о фарфоровую кружку. Наверное, его до сих пор пронизывает тот гренландский холод.

– Они загнали свои машины в пещеру и сами навсегда остались там, вечными ледяными статуями – Эберхард задумывается – Нет, они не были пришельцами из других миров, вовсе нет. Обычные люди, но с необычными лицами. В наше время таких лиц уже не встретишь, и все же это были не ангелы и не боги. И выражение лиц у них было отнюдь не ангельское: была там и мука и боль и отчаяние и мрачная злоба там тоже была. Что заставило их остаться там навсегда? От чего укрывали они свои машины? Этого мы так и не узнали. И там же, в глубине пещеры мы нашли их, эти аппараты. Они вызывали странные чувства. Нет, в них не было изящества, а может и было, но иное, недоступное нам изящество. Но зато бросалась в глаза затаенная мощь их обводов и страшные, хищные очертания. Я так и застыл там, зачарованный этим зрелищем, не в силах пошевелиться, а вот Отто немедленно начал действовать. Он стал доставать из рюкзака толовые шашки с взрывателями и быстро и деловито расставлять в стенных нишах. Недоумение Хайнца быстро переросло в возмущение. Он начал выкрикивать злобные, невнятные фразы, угрожающе наступая на Отто. Хайнц кричал что-то об "оружие валькирий", "мече рейха", "арийской мощи" и прочие бредовые фразы. Признаюсь откровенно, мне и самому действия Отто показались тогда кощунством, ведь мы оба были учеными, археологами. Если бы я не доверял ему беспрекословно… Но я доверял.... Отто просто достал револьвер, выстрелил в Хайнца и даже не посмотрел, попал или нет. Но он, конечно же, попал, ведь в наши студенческие времена Отто был лучшим стрелком университета. Потом он обернулся ко мне и сказал: "Такую силу нельзя оставлять никому, а этим в первую очередь". Я хорошо знал, кого он называет "этими", ведь мы были друзьями и ничего не скрывали друг от друга. А потом…

Эберхард вспоминает и тени прошлого, казалось, бегут по его лицу. Но нет, это всего лишь блики света от пламени в камине.

– Итак – продолжает он – Мы взорвали ту пещеру и ее обрушившиеся своды похоронили под собой те удивительные машины, их замерзших пилотов и дурака Дункле. Когда мы вернулись на судно, Отто заявил, что не было никакой пещеры, а Хайнц неосторожно сверзился в пропасть вместе с упряжкой. Для достоверности мы застрелили собак, сожгли сани и дошли до берега пешком. Я, разумеется, подтверждал его слова и там на судне и, позже, в СД. Нам верили и не верили. Не знаю, чем бы это кончилось, но тут появился доктор Янике.

– Кто? – Карстен вскакивает с кресла и тут же падает обратно.

– Как кто? Штурмбаннфюрер Конрад Янике – удивленно поясняет наш хозяин – Это ужасный человек. Страшный. И гениальный.

Вот, наконец, и появился на сцене мой покойный друг Шарканчи. Мы продолжаем слушать и я замечаю, как побелели костяшки пальцев Карстена на подлокотнике кресла.

– Вот Янике-то как раз нам не поверил, но его не мы интересовали. Все же нас не арестовали, хотя и таскали на допросы и кое-что стало нам известно. Оказывается Янике долго обсуждал что-то с Шефером, а потом снова отправился на Тибет с небольшой командой из Аненэрбе, на этот раз без Шефера. Эту экспедицию, в отличие от первой, не афишировали, зато хорошо вооружили, а вернулись они с таким же летательном аппаратом, как и те в гренландской пещере. Напрасно мы взорвали ту пещеру и напрасно погиб тот придурок Дункле.

– Как они его сюда перегнали? – спрашиваю я.

– Своим ходом, как же еще? Но вот что интересно… Только доктор Янике мог поднимать его в воздух. Как именно? Не знаю, я так и не смог узнать его тайну.

В свое время я неплохо знал прадеда Карстена и смутная догадка мелькает у меня в голове.

– А где этот аппарат сейчас? – спрашивает Карстен.

– Вы слышали про ставку главного командования "Вервольф"?

Я до этой заброски не слышал ни про какой "Вервольф", но Карстен-то историк. Он уверенно кивает и произносит только одно слово:

– Винница!

Эберхард смотрит на него с уважением и поясняет:

– Наши шаманы из Аненэрбе утверждают – он продолжил, ненатурально завывая – …Что именно там находится средоточие силы и энергия, необходимые для работы той машины… Янике только посмеялся над ними, но возражать не стал. Похоже, что он лучше их знал, что нужно для того, чтобы эта штука взлетела.

Потом хозяин показывает нам фотографию.

– Этот снимок я сделал в той пещере – говорит он – Освещение там было так себе, да еще и блики ото льда.

На не слишком качественном снимке изображено нечто вроде усеченного конуса с выступами наверху. Деталей не разобрать и все же мне это что-то напоминает. Кажется, такие же обводы и такой же усеченный конус пару раз промелькнули на экране моего ноутбука. Нужно слово вертится на языке…