Панкрат не знал ни леса, ни секретов выживания в диких дебрях. Стрелять из охотничьего ружья ему ранее приходилось только по летающим мишеням в условиях обычной стендовой стрельбы. Этим летом он впервые выехал на любительскую охоту и очень удивил сопровождавшего его бывшего егеря, уволенного за пьянство, меткостью своих выстрелов. Теперь он в одиночку отправился с ружьём к Волчьему яру, чтобы исследовать это «треклятое место» в дневное время суток.

Дороги к этому нехоженому месту не было. Ему удалось узнать только направление и расстояние. Путь оказался трудным: то непроходимые кустарники, то завалы валежника. Полчища кровососущих гнусов, птичий гомон, сердитый цокот белок.

У всех у них какая-то своя, непонятная городскому человеку лесная жизнь, и за всем этим Панкрат ощущал что-то, неподдающееся описанию. Если бы он был мистиком, то, вероятно, назвал бы это незримым присутствием «души леса». Панкрат вспомнил рассказы одного знакомого геолога о его дружбе с бурятским шаманом. Тот шаман верил, что душа есть у всего сущего: у Вечного Синего Неба, у тундры, у тайги, у дождя, у снега, у оленя, у камня…

Волчий яр поразил Панкрата своим мрачным величием. Крутой обрыв зависал над берегом небольшого озера. Противоположный берег озера был пологим. Там, наверняка, были заповедные водопойные тропы, известные обитателям леса, плотно обступившего озеро со всех сторон, оберегающего его вековой покой. Над озёрной гладью витала тайна. Эта тайна пробудила в Панкрате неизъяснимый, доисторический страх. Он вдруг почувствовал, что ему небезопасно проникать в эту тайну. Ему вспомнилось предостережение местного старожила: «У Волчьего яра есть тайны, которые лучше не знать». Это воспоминание жарким пламенем обожгло ему сердце и стало сверлить ему мозг: «Уходи и не возвращайся! Уходи и не возвращайся!! Уходи и не возвращайся!!!».

Панкрат ушёл, …чтобы вернуться сюда в полнолуние. …В самый треклятый час.

Ночь полной луны была светлой. Волчий яр в лунном свете изменился до неузнаваемости. Панкрату стало казаться, что он очутился на другой планете, где действуют иные физические законы, которые он не знает и никогда не сможет понять. Поэтому здесь может случиться всё, что угодно и неугодно. И это неугодное обязательно обернётся непоправимой бедой, страшной, неминуемой, беспощадной. Теперь уже всё пространство этого неземного, враждебного, чуждого рассудку и поистине «треклятого» места впивалось в мозг оглушающими воплями: «Уходи и не возвращайся! Уходи и не возвращайся!! Уходи и не возвращайся!!!».

Но спасаться бегством было поздно: Перед Панкратом появилась ужасная невидаль-нежить, неизвестная современной науке, непохожая ни на одно земное существо, и поглотила его.

Тот

Его полное прозвище: «Тот, который вселяет ужас». Его произносили только шёпотом, опасливо крестясь и приговаривая: «Господи, спаси и сохрани!».

Его сокращённое прозвище: «Тот». Его произносили с особой значительностью, подчёркивая этим, что имеют в виду «того самого, который вселяет ужас».

Его имя, вероятно, знали только те, кто был таким же, как и он, исчадием таинственного мрака.

Почему в деревенской среде люди до сих пор верят в плохие приметы, в домовых и русалок, в лешего и в бесов, а коренные горожане не верят?

Не потому ли, что деревенский быт больше сближает людей, в большей степени формирует их коллективный разум, вооружённый готовностью воспринять то, что пугливо отвергается одиноким рассудком горожанина, беспомощным перед вторжением в него чего-либо чуждого этому миру, враждебному и опасному?

Неожиданно в глухой таёжной деревне, где время текло иначе, где вековая дрёма крепкими путами пеленала стремления к новизне, объявился пришелец самого несуразного вида: в шляпе, в очках и в галстуке. Не мужик, а пугало огородное! Поначалу и прозвище ему дали по простому деревенскому обычаю: «Тот, который в галстуке».

Однако этот горожанин в общении оказался по-свойски прост, хотя в деревенских делах был не знатоком, а охотником разобраться в них во всех тонкостях. Он, как никто другой умел слушать и понимать заповедные истины и предания о делах потусторонних сил, о недавних случаях в тех местах, где лучше вовсе не появляться. Особенно заинтересовал этого горожанина Тот: «Когда он объявлялся в последний раз? В каком месте он обычно появляется? Чем он себя проявил? В чём от него опасность и в чём от него спасение?».

Себя этот занятный горожанин назвал Фоминым Семёном Исаевичем, но по деревенскому обычаю он так и оставался «тем, который в галстуке» до той поры, пока не смекнули о нём, что он человек очень большой учёности. И тогда вместо общепонятного прозвища «Тот, который в галстуке», стали именовать его прозвищем особо уважительным: «Учёный».

И все понимали, что неспроста интересуется их Учёный зловещим и таинственным Тотом, а имеет к нему свой научный интерес. И очень переживали за то, что неизбежная встреча полюбившегося им Учёного и Тота будет гибельной для Учёного.

Третьи сутки шёл Семён Исаевич по тайге. Компас, карта, котелок, зажигалка, фонарь. Походный топорик, охотничий нож, двустволка двенадцатого калибра. Запас патронов соли и сухарей. В активе Семёна Исаевича была Школа одиночного выживания в дикой и агрессивной среде, развитое чутьё на опасность, солидный багаж оккультных знаний и магическое Кольцо всех начал.

Третий день и третья ночёвка в глухой трудно проходимой чаще деревьев, кустарников и валежника. Место стоянки Профессор очертил тремя концентрическими окружностями диаметрами 3, 9 и 12 м. Они создали опору для трёх магических полусфер, непроницаемых для всякой телесной живности, неорганических субстанций, для бестелесных обитателей этих мест и для виртуальных атак.

Всё им было по-походному удобно обустроено и надёжно защищено.

Всё располагало к покою и полноценному отдыху.

Но привычное чувство покоя и уверенности в себе вдруг исчезло, а на их место стало вползать беспокойство, тревожная настороженность, предчувствие надвигающейся опасности.

Профессор понял, что это были первые признаки приближения Тота. Значит, сегодня Профессор перешагнул невидимую черту, за которой начиналось личное пространство той сущности, которую он отважился сделать предметом своих исследований. Теперь Тот, обнаружив незваного нарушителя его личного пространства, сам двинулся ему навстречу.

Есть немало методик успешного внедрения в личное пространство объекта своего интереса. Например, «Методика укрощения строптивой». Как эмоционально сблизиться с заносчивой красавицей, не отпугнув её, но и не теряя темпа наступательной активности? Как учесть при этом и анатомо-топографические признаки её лица (например, высоко расположенную линию бровей), и ситуационно обусловленные реакции (например, агрессивно-взрывную готовность из-за только что нанесённого оскорбления)?

Во всех подобных методиках главное – это умение чутко отслеживать и безошибочно анализировать малейшие изменения внутреннего состояния объекта наступательных действий и всей ситуации в целом. И в соответствии с этим адекватно маневрировать по направлениям «вперёд – назад – вперёд» до вхождения в зону неограниченной психологической близости, открывающей путь к внедрению в сферу эмоционально-физиологического слияния.

Есть и тематически более актуальные методики. Например, «Изучение опасных хищников с внедрением в их личное пространство».

Войти в клетку к тигру?

Без овладения соответствующей методикой – самоубийственно.

С соблюдением методики – достижимо.

Но как быть, если ты сам в клетке, а тигр неотвратимо приближается, чтобы войти в неё?

Каковы возможности Тота?

Если он сможет преодолеть все три магические полусферы, выставленные Профессором в целях самозащиты, то это будет подобно вхождению тигра в клетку, где сидит человек.

Профессор призывает себе в союзники всё своё самообладание, закалённое годами магической практики.

Преодолеть входящий в него страх – значит твёрдо посмотреть ему в глаза и сохранить твёрдость взгляда, что бы ни вытворял этот страх, как бы ни изощрялся.

Профессор обводит взглядом всё окружающее пространство в поисках источника страха. Страх источает всё: небо, звёзды, луна, деревья, кусты, трава, воздух… Всё складывается в единую гримасу чего-то отвратительно противоестественного, мерзкого, чуждого и враждебного этому миру. Всё источает дикую необузданную злобу.

Взгляд Профессора наполняется металлической твёрдостью. По мере нарастания ужаса, источаемого окружающим пространством, взгляд Профессора накаляется, а затем вскипает жаром благородного гнева.

Противостояние ужаса и стойкости нарастает.

…Но силы человека не безграничны. Настаёт минута, когда они начинают сходить на убыль, а энергия всеобъемлющей злобы продолжает расти.

…Это начало конца.

И в этот жуткий момент перед Профессором вдруг возникает… Тот!

В народе сохранилось предание о том, как после очень тяжёлого абордажного боя один из пленников обратился к пиратам с предложением о заключении пари: они отпустят всех пленников на свободу, если он добежит после своего обезглавливания от бушприта до фок-мачты. Пираты тут же заключили со смельчаком это невероятное пари. Его подвели к бушприту и отсекли ему голову. Пираты были уверены, что на этом пари и закончится, но ошиблись: обезглавленный… побежал по направлению к фок-мачте! Все застыли от ужаса. Казалось, ничто не могло остановить бегущего, но в нескольких метрах от цели он споткнулся о попавшийся под ноги канат и упал. Однако пираты признали его победителем и отпустили всех пленников на свободу.

Теперь мало кто верит в достоверность этого придания, но в жизни нечто подобное иногда происходит.

Что-то очень подобное произошло и с Профессором. Уже за гранью жизни, уже падая в бездну смерти от перенесённого ужаса, он провернул на несколько градусов влево магическое Кольцо всех начал на пальце своей руки. И по волшебной силе магического кольца Профессор вернулся в прошлое, в тот день, когда он принял решение отправиться из родного дома в глухую таёжную деревню, где время текло иначе, где вековая дрёма крепкими путами пеленала стремления к новизне, где он впервые услышал о жуткомТоте.

Профессор оказался перед выбором: остаться на том же отрезке своего жизненного пути, который ведёт его к гибели, или свернуть с этого ужасного гибельного пути. Свернуть с прежнего пути – значит полностью забыть всё, что с ним на том пути произошло, не предостеречь других, которые, подгоняемые отвагой и неукротимым исследовательским интересом, захотят повторить его трагедию.

Выход нашёлся. Профессор, перед тем, как свернуть с гибельного пути, подробно описал свою встречу с Тотом.

Прошли годы. Они были наполнены творческими поисками, походами, опасностями, победами и поражениями.

Пришло время воспоминаний и мемуаров. Просматривая давние записи о событиях своей жизни, Профессор случайно наткнулся на странное описание своей встречи с неодолимой и злобной силой, именовавшейся в народе Тотом.

Он силился вспомнить такую необычную встречу, но память о ней в нём не сохранилась.

«Значит и не было этой встречи» – решил Профессор.

Не наш день

У моего деревенского друга на подворье была небольшая банька. Я в каждый свой приезд непременно под вечер шёл в ней попариться. Милое дело! Если друг отлучался из дома на один – два дня по служебным делам, я управлялся с растопкой бани самостоятельно. В этот раз друг был дома, но париться в баньке отказался и меня пытался отговорить:

– Сегодня не наш день. Дождись до завтра.

А в меня будто бес вселился:

– Ты, как хочешь, а я пойду, попарюсь!

– Глупые вы, городские. Для вас слова «не наш день» – пустой звук. А ты послушай одну деревенскую байку под следующую рюмашку.

Мы махнули по следующей рюмашке, и мой друг поведал мне, как некое откровение, наиглупейшую байку про «чужие банные дни». Я наспех закусил выпивку мочёным яблоком и отправился растапливать баньку. Дело это не быстрое. Банька хоть и маленькая, но жар в себя набирает медленно. Пока она жар в себя набирала, в голове у меня назойливо крутилась та самая байка. Умеют в деревнях так страшилки рассказывать, что и при всём неверии в них, пробуждается в глубинах памяти что-то от прежних жизней, прожитых в очень древние и тёмные времена, когда то из ночной пелены, то из болотных туманов наплывала на человека всякая пугающая небывальщина, окатывала крутым кипятком невыносимой жути. И что-то нашёптывало мне из тех старопамятливых глубин: «Опомнись! Откажись от своего дурного упрямства! Прислушайся к голосу разума и сигналам генетической памяти!». И до того эти чувства-предчувствия овладели моей душой, что я заколебался: не отложить ли свою затею париться до завтра, как советует друг, более меня искушённый в таинственных деревенских делах.

На мою беду банька к тому времени набрала в себя столько жара, что поманила меня к себе, как манит пугливую рыбу аппетитная наживка на крючке. Я разделся, запарил дубовый веник, и, подстегнув себя, привычной для моего условного рефлекса парашютной командой «Пошёл!», шагнул в парилку, плотно прикрыв за собою дверь.

О том, что случилось в парилке, я не рассказывал никому. Случилось там всё очень быстро. Я и минуты там не задержался. Выскочил, как ошпаренный. Как был, в чём мать родила, так и вбежал в избу. В сознание пришёл только после того, как друг, всё поняв без слов, поднёс мне три стопки самогона подряд.

– Теперь закуси – и спать! – Я молча подчинился.

Наутро мы с другом оба делали вид, что вчера со мною ничего необычного не произошло. О том, что случилось тогда со мною, я до сих пор ещё рассказывать не готов. Мне проще пересказать ту «глупую деревенскую страшилку», с помощью которой мой друг пытался отговорить меня от вторжения в баньку в «не наш день». Не знаю, по каким приметам в той деревне определяют запретный для купания в их банях день, но этот деревенский запрет разумнее соблюдать. Желающие пренебречь этим запретом, как суеверием, были и до меня. Думаю, что их всех ожидала такая же участь, которую я тогда испытал. Одним из них был и герой той страшилки, которую поведал мне в предостережение мой друг. Того «героя» тоже предостерегали, но он, как и я проявил научно-материалистический скептицизм. Он, так же, как и я, отважно шагнул в парилку, плотно прикрыв за собою дверь, весело глянул на самую верхнюю полку, где клубился прозрачный пар и… одеревенел. Там деловито, сноровисто парилось ужасное существо. Описать его обычными словами невозможно. А необычных слов для его описания нет в человеческом языке. Слишком не вписывалось оно в нашучетырёхмерность, хотя и пребывало в ней вопреки всей своей чужеродности. Запомнилось тому «герою» только то, что туловище у чужеродного существа было уродливо длинным, всё тело его было покрыто шерстью тёмно-болотного цвета, а глаза были пронзительно-властными. Его по-хозяйски напористый взгляд источал свирепое недовольство, повергающее в безотчётный страх, вгоняющее в панический трепет. Одного мгновения под этим взглядом оказалось достаточно для того, чтобы с «героя», как ветром сдуло и унесло в неведомые дали и его научно-материалистическую броню, и способность не только мыслить логично, но и мыслить вообще. Полный обвал волевого стержня, полная утрата энергии, глубочайший, вымораживающий шок.

– «Как вошёл сюда, так и выйди» – убийственно тихо – внятно – произнесло «существо».

– «Как это правильно понять, чтобы не ошибиться?» – взметнулось в насмерть перепуганном сознании «героя». – «Прокрутить всё в обратной последовательности? Вошёл передом, а выйти надо задом, по правилам придворного этикета восточных деспотов?». Так и вышел, и убежал, не помня себя в избу, где был заботливо промикстурен тремя стопками самогона подряд и уложен спать.

На следующий день тот «герой» париться отказался, вспомнил вдруг про свои неотложные городские дела, уехал, собравшись наспех, и больше в той деревне не появлялся.

Мы знаем, что…

Глупец не знает, что он не знает, не догадывается о своём незнании.

Мудрец страдает от своего незнания.

Учёные шутят: наука состоит из двух равновеликих частей: из лженауки и из псевдонауки. В этой шутке есть некая неистребимая фундаментальная горечь: всякое «научное» построение базируется на нескольких опорных точках, именуемых аксиомами. Если А, Б и С имеют те значения, которые нами предполагаются, то…

Из этого следует, что если базовые точки опоры предположительны, то предположительно и всё, что от них производно, то есть все наши «науки» всецело предположительны. Их полезность признаётся нами в том, что оправдывается практикой их применяемости. Но учёные понимают, сколь условна эта «оправдываемость».

И на фоне этого понимания учёные почему-то умудряются отрицать те знания, которые не вписываются в признаваемую ими «предположительность». Например, те знания, которые содержатся в «Книге святой магии Абрамелина», в гримуаре «Гальдрбук», в «Греческом магическом папирусе» и тому подобных сокровищницах тайных знаний. А ведь эти тайные знания, недоступные отрицающим их учёным, тоже оправдываются особой практикой их применяемости: магической практикой посвященных.

Мы знаем, что… устные пересказы о чудесах – это порождение тёмного, безграмотного ума, неспособного проникнуть в естественную природу вещей и явлений материального мира, допускающего вмешательство в нашу жизнь потусторонних сил. Мы твёрдо это знаем… до тех пор, пока не столкнёмся с вмешательством потусторонних сил в нашу личную жизнь.

Потусторонняя сила вмешалась в мою личную жизнь в ту пору, когда я был молод, полон сил и свежих вузовских знаний, основанных на «прочном фундаменте» научного материализма. Это было время моего первого летнего отпуска, который мы с моей молодой женой решили провести вдали от городской суеты в деревне, где проживала её двоюродная, троюродная и N-юродная родня.

Первые три дня моей деревенской жизни прошли в знакомствах-братаниях-обниманиях с роднёй моей жены, проживавшей в этой деревне и в её окрестностях. На четвёртый день вся женская часть нашей дружной компании отправилась в райцентр на большое церковное богослужение по случаю престольного праздника, прихватив с собою мою жену, считающую себя верующей. Мужчины тоже считали себя верующими людьми, но к церковным службам относились, мягко говоря, не так ревностно, как женщины.

Мужчины активного возраста все дружно отправились на охоту. Как и положено: с ночёвкой и выпивкой. Хотели, чтобы я непременно вошёл в их охотничье братство, но я «проявил характер», чем немало их огорчил: не люблю убивать, ни лесную, ни озёрную дичь.

Чтобы не заскучать в компании дряхлых стариков и старушек, оставшихся на домашнем хозяйстве, я отправился на прогулку в лес. Леса в тех местах настоящие: былинные, заповедные. Я влюбился в них с первого взгляда. Они манили меня к себе своей сказочной красотой, своей чарующей тайной. На всякий случай я прихватил с собою в эту прогулку свой дорожный набор: маленькую одноручную пилу, маленький топорик, малую сапёрную лопатку, складной нож.

Для городского жителя, не знающего и не понимающего леса, все деревья «на одно лицо». Но, из каких-то закоулков памяти ко мне пришла подсказка о том, что дабы не заблудиться, даже опытные охотники ставили на деревьях зарубки. Я воспользовался этим единственным своим знанием о блуждании в незнакомом лесу, и храбро шёл, куда глаза глядят, наслаждаясь его дивными звуками запахами и красотами. В лес я вошёл ранним утром, и, когда солнце вошло в зенит, во мне разыгрался аппетит. Ни фляги с водой, ни бутербродов я с собою не прихватил, поэтому решил, что эту первую мою лесную вылазку следует завершить.

Не теряя бодрости духа, жадно впитывая в себя обильные впечатления от своей короткой ознакомительной прогулки, я пошёл в обратном направлении. Птичий переполох, поднимающийся при моём приближении к месту гнездований, запахи грибов и прелой прошлогодней листвы, приглушённый гул комариного роя, раздосадованного моим ультрасовременным средством антикомариной защиты, косые столбы солнечного света, веселящие душу, и предвкушение сытного обеда придавали мне силы. Я шёл, беспечно глядя по сторонам, бегло скользя рассеянным взглядом по стволам деревьев, выискивая оставленные мною на уровне глаз зарубки.

Я не сразу сообразил, что расстояние от одной моей зарубки до другой в разы меньше того, которое я отмахал, не найдя ни одной из них. Тень тревоги пробежала по моему сердцу, но не задержалась на нём: направление, в котором я шёл обратным курсом, не могло оказаться ошибочным. Далеко углубиться в лес я не успел. Значит скоро, даже отклонившись от маршрута, отмеченного зарубками, я выйду к своей деревне.

Когда день стал клониться к вечеру, мне пришлось сознаться самому себе в том, что я заблудился и продолжать движение, не зная нужного направления, глупо. Только тогда мне вспомнилось напутствие дряхлого старика, ни имени, ни прозвища которого я не запомнил из-за большого количества новых лиц. Увидев, что я направляюсь к лесу, старик поманил меня пальцем и с серьёзностью, от которой повеяло холодом, сказал:

«Перед входом в лес остановись. Соберись с мыслями и от самого сердца попроси у батюшки Лешего дозволения в его владениях побывать и благополучно из них вернуться. А после этого жди, какой ответ от него тебе будет. Увидишь добрый знак – входи в лес безбоязненно. А коли плохой знак увидишь – возвращайся домой без оглядки. Не то в лесу пропадёшь».

Пока я до леса дошёл, слова старика, хоть и помнил, но следовать им не стал: перед самим собой застыдился в язычника превращаться.

«Леший? Да это просто смешно!»

Теперь вовсе не смешно.

Ночь в лесу была страшной. Как много всякой нечисти в лесу! Костёр от ночных хищников – это только первая линия обороны. Вторая линия поважнее. Я выстроил её в виде магического круга вокруг себя, когда в свет костра из ночной тьмы выдвинулось зло. Описать его я не могу. Во-первых, потому что с его появлением мой мозг дал сбой: вся общая масса и самая система теснящихся в нём знаний и убеждений решительно отторгала увиденное. Но оно вторглось в этот мир, в мою личную жизнь и явно намеревалось внедриться в моё личное пространство, завладеть мною.

«Сейчас ты станешь моим!», – объявило зло, охватывая всё пространство вокруг меня, и сужая его до границы магического круга.

Во-вторых, я не могу описать это зло потому, что даже общее впечатление от него разрывало мне мозг. Если бы я усилил это общее впечатление разглядыванием тех отвратительных подробностей, которые отпугивали мой взгляд, оно разорвало бы моё сердце.

Только в те ужасные мгновения я понял, что я ВЕРЮ в Бога! Верю намного сильнее, чем те, кто не испытал такого ужаса, который обрушился на меня с атакой ночного зла. Наверно, моя вера пришла ко мне именно под воздействием того ужаса. Моя мольба к Богу рвалась из меня подобно огненной лаве, извергающейся из чрева вулкана. Уйдя в свою горячую молитву, я перестал воспринимать то, что происходило вокруг меня. Ход и вид времени для меня сюрреалистически изменились. Время остановилось, сжалось в маленький пылающий комок. Реальность перестала существовать.

В реальность меня вернул призывный собачий лай. Через время какая-то посторонняя сила перевела моё бесчувственное тело в сидячие положение, разжала мои сжатые окаменевшими мышцами зубы, влила в меня порцию жидкости. Эта жидкость растеклась во мне живительным теплом. Моё сознание прояснилось. Я открыл глаза и увидел вокруг себя встревоженные лица. То была моя новая родня, вся её охотничья часть. Они живо соорудили носилки и донесли меня до своей деревни.

– К бабке Лукьянихе его, он совсем не в себе.

– Бабка Лукьяниха над ним свои заговоры пошепчет, отварами-настойками напоит, вновь будет человеком.

По дороге к деревне я впал в глубокое забытьё. Очнулся в избе, пропахшей лесными травами, ладаном и иными неведомыми мне ароматами очень древней деревенской магии. Дряхлая старуха, склонившись над моим изголовьем что-то шептала, чем-то сбрызгивала меня, и я почувствовал, будто тяжкие оковы разомкнулись на моей груди. Дышать стало легко и радостно.

«Жить будет», – сказала старуха.

Блуждающие огни

Чёрный Кабан был очень набожным. Этим он походил на многих других афроевропейцев. Вера у него была, как и у многих его родственников, преимущественно мусульманской. Но вместе с тем он беспрекословно верил зловещему культу Вуду, верил вдухов леса, воды, огня и в прочую бесовщину, поэтому от вида огромной полуночной луны все древние языческие страхи плотным кольцом подступили к его сердцу. Среди бойцов своего взвода Чёрный Кабан слыл отважным воином, и только он сам знал о своих непреодолимых страхах перед тёмными силами зла.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

2 из 4