Право на одиночество. Часть 1

– А помнишь, как нас с тобой как-то на лугу в Павловске собака разнюхала? Она так лаяла, бедная, – Ольга очень тонко рассчитала вопрос, и я чуть было не сломался.

– У меня на этом месте амнезия.

– Значит, помнишь…

– Если ты думаешь, что твое существование в этом мире кто-то из знакомых может безнаказанно оставить без внимания, то ты сильно сомневаешься, – пришлось сказать заведомую глупость и улыбнуться в придачу. Улыбка часто приходит на помощь в самых безнадежных ситуациях. Но сейчас ничего такого не было. И я продолжал, опережая ее следующую фразу:

– Не думаю, что стоит разыгрывать на публике мелодраматическую сцену. Лучше уж будем друзьями, хотя это и невозможно.

– Почему? – в ее глазах появился вопрос.

– Я не говорю о нас с тобой. Просто невозможно между мужчиной и женщиной. Слишком разные они … м … люди.

– То есть, когда кончается любовь, не о чем больше говорить?

– Когда любовь кончается, действительно, говорить больше не о чем. Если она кончается, – втянув ее в дискуссию можно было немножко расслабиться. – И не обязательно любовь. Привязанность и прочая всякая чепуха.

– Чепуха? По-твоему, в жизни кроме инстинктов ничего стоящего больше и не существует, – Ольга даже слегка запуталась в последних словах. Она убрала со лба выпавшую прядку и заправила свой мизинец под воротник моей рубахи.

– Может быть, только инстинкты и существуют. Но мы сейчас толкуем о дружбе мужчины и женщины. А это са-а-авсем другое дело.

Музыка кончилась и началась снова. Но я успел воспользоваться паузой, чтобы отползти на положенное расстояние и там удержаться. Держаться до последнего. «Умираю, но не сдаюсь!»…

Попробуй-ка, удержись при такой партнерше!

Мы подошли к закускам. Я налил ей полный бокал шампанского из заранее припрятанной бутылки. И сам удовлетворился рюмкой водки. Чин – чин. Все столы покрылись объедками и пустой посудой. Лица собеседников пошли пятнами. Кое-кто, помня о супругах, уже перешел на кофе с тартинками. Но оставались и стойкие бойцы. Леди-аспирантки переходили из рук в руки. Господа-профессура омолаживались, обминая их «юные, трепетные» тела. Еще век назад этим девицам надлежало уже лет пять, как быть плодовитыми матронами – хозяйками семейств. Но мы живем в эпоху затянувшейся молодости. И, слава Богу! И затянувшейся старости. Вот тут я опять скромно ставлю многоточие.

За моей спиной протиснулась к застолью и уселась рядом Катя:

– Я посижу с вашим столиком. Уж ноги болят… – она вытирала пот бумажной салфеткой и продолжала щебетать, одновременно пережевывая только что засунутый в рот кусок колбасы.

Трудно подыскать двух более непохожих друг на друга женщин. Изысканной классичности Ольги, которая читалась во всех лениво-обволакивающих повадках и почти незаметно подчеркивалась манерой одеваться и благоухать, была противопоставлена потрясающая непосредственность. Катя – сущая бестия с наивными глазами. Маленькая, прикрытая ярким набором развевающихся тряпок, взбалмошная девчонка с жестким умом сорокалетнего мужчины. К этому прилагался вздорный характер, тонкий задиристый голосок, тонкий, почти восточный рисунок лица и взгляд, в котором сплошные вопросы. Катя любила играть в глупышку, и, может быть, иногда переигрывала. Не мне судить, тем более что я бы все равно ее предпочел… «Каламбине позволено все!» – Где, если не в этом и есть сермяжная правда жизни?

– Представляете, еще год назад этому папе я экзамены сдавала. И тряслась перед ним как дура набитая. А теперь он мне в кавалеры мылится. Ха!

– Я смотрю, у тебя неплохо получается – вливаешься в коллектив, – ехидно проворковала Ольга.

– Лишь бы коллектив в меня не влился!

«Туше!» – констатация факта. Так, полагаю. Гром «музыки боевой» на время затих. Меняли кассету. Двое в углу заголосили: «Из-за острова на стрежень». Дамы и кавалеры отлепились друг от друга. Не знаю, кто от кого больше. Обошлось без истерик. Публика разделилась на пьющих и курящих. И по коридору поплыли клубы дешевого папиросного дыма.

Я выскользнул за дверь, чтобы немного освежиться и двинулся к лабораторному залу. Его дверь оказалась запертой изнутри. За ней раздавались ритмичные хлюпающие звуки. «Вот и слушай теперь разговоры о падении нравственности современной молодежи», – Углубим тему? Фиг!

– Только не в меня… – долетел из-за двери женский всхлип, и я почти угадал, кто это. Хмыкнул и двинулся дальше – в направлении туалета. Несколько раз плеснул в лицо холодной водой. Вернулся.

Компания юнцов за столами заметно увеличилась. Нас стало семеро, возомнивших себя интеллектуалами. Трое парней и четыре молодые женщины в возрасте немногим за двадцать. Это мы и представляли пока еще зреющее поколение научной мысли. Никакая не «великолепная семерка» и уж тем более не «семеро смелых». Скорее привычка или заурядная боязнь перемен. Вот кто-то и остался. Так всегда бывает, даже если этот кто-то ты сам. Оставались. И более того – пытались что-то там делать. Тут надо сказать сакраментальную фразу: «Потому, что не умели ничего другого». Ну, надо, так надо. Почему бы и не сказать? Тем более что я здесь, в этой компании, чуть ли не ветеран.

Костя и Павлик только-только начали клепать свои диссертации. А Татьяна с Маринкой, те и вовсе не решили, а надо ли им и делать что-нибудь обнаученное или лучше подобру-поздорову замуж сигануть. И если бы подвернулся «нормальный мужик», вопрос этот решился бы совершенно однозначно. А еще двое – это Ольга с Катенькой. Вот и весь круг. Но скорее всё-таки многогранник.

Разговаривали все одновременно. И я почти не слышал отдельных реплик, только ощущал на собственном лице бессмысленную улыбку.

– Пить!.. пи-и-ить! – пристанывали девицы, опорожняя остатки шампанского, – Ну вот и ладушки…

– Грибы у тебя классные, Серж! – чеканил Павел, – Возьми меня с собой как-нибудь. Я больше никому не скажу.

– Как твои дамы бальзаковского возраста? – приставала Катя к Константину, – От них же потом пахнет.

– Нет, духами воняет! Да я сам уже наполовину женщина бальзаковского возраста. Так что запах тела мне как дым отечества…

– На какую половину?

– Чего?

– Женщина, говорю, на какую половину? – Марина залила в себя бокал игристого и теперь ожидала результатов.

– На ту, собственно говоря, что выше пяток. – Костя сохранил озабоченный вид. Он всегда делает серьезное лицо. Даже когда принимает алкоголь в больших количествах. Одно слово – натура.

Я посмотрел на Татьяну. Она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ, но больше ничего не ощутил. Снова перевел взгляд на Ольгу, которая рассматривала мою персону сквозь бокал с бегущими пузырьками. «Проклятье! У меня краснеют уши!…». Слава Богу, антракт уже закончился. Снова началось хаотичное движение подвыпивших людей. И это решило все проблемы. «You are so beautiful» – стонал Джо Коккер. Мы дружно двинулись танцевать.

– Разрешишь тебя пригласить? – приладилась ко мне Катерина

– Извини, но этот танец уже обещан мне, – Ольга научилась говорить все свои фразы совершенно ровным тоном. Еще один штрих к портрету Незнакомки.

– Ангажирован, значит.. Какая популярность у … – Катя отвернулась и начала строить глазки Павлу. Окончание ее фразы я уже не услышал. Все танцевали. Ольга плотно прижималась ко мне, и я начал терять ощущение реальности. Почти кошачьим чувством поймал на себе пристальный взгляд Любови Александровны – нашего ученого секретаря. «Смотрит и смотрит. Мне-то что». Голова Ольги прилегла на мое плечо. Мы молчали. Я перебирал глазами оставшуюся публику. Все были увлечены собой и, кажется, довольны – ритуал соблюден. И завтра мне можно отоспаться, и не идти с утра пораньше разбирать послепраздничный бардак и мыть посуду. Мне это простят. И самое лучшее, что еще остается – опустить на эту сцену занавес.

Мы шли по улице. Подсвеченные ночным светом улицы. Аптека… Город похож на огромные рабочие соты. К тому же тепло, и нет дождя. Мы свалили с торжественного сборища всей гурьбой и двигались к метро, весело перебалтываясь друг с другом.

– Ты проводишь меня? – спросила Ольга так, чтобы слышно было только нам двоим.

– Я бы с удовольствием. Но еще твой муж по дороге попадется. Придется отношения выяснять. Не дай Бог, до мордобоя дойдет. Куда я потом с фонарями, разве что подъезды освещать.

– Ничего он не увидит, и выяснять не будет. Ладно, пока. – Она повернулась на каблуках и пошла в другую сторону, слегка кивнув ребятам головой.

«Только не надо смотреть ей в след! Но как же от этого удержаться?» – Ольга отошла немного и, остановившись на освещенном месте, начала очень внимательно перебирать вещи в своей сумочке. Мне предоставили шанс. И я как всегда его не использовал. Мы двинулись дальше.

– Ну что, орава, айда ко мне, – скорее заявил, чем спросил Костик и сгреб девочек в охапку, – Рано еще на покой!

Таня с Мариной лепетали что-то про «совсем поздно», про маму с папой и дядей Петей, но уже пошли с ребятами. Павел присоединился. Только без меня. Новоиспеченному кандидату хотелось одного – спать, или трех – спать, спать и спать. Или, по крайней мере, идти вот просто так по этому большому городу, рассматривать мозаики ночных окон и не думать о том, что будет завтра. Волны Леты захватили меня. Метро уже совсем рядом. А там – только войти в его мясорубку – и уже дома. Благодать!

– Ну что, дарагой, – дернула меня за рукав Катерина, благоухая вином, табаком и духами, – если ты нашу светскую львицу отшил – мне тут и вовсе делать нечего… Смотри, совсем внимание обращать перестану.

Мне осталось только неопределенно улыбнуться в ответ. Похоже, мой вид говорил сам за себя. Она чмокнула воздух над моим ухом и убежала догонять уходящую компанию. «Пока, дарагия!»

«Пора, мой друг, пора». Но не тут то было!

Через квартал меня размеренно догнал Павел.

– Ну их к чертям, устал я сегодня, – пояснил он.

– А как же Костик?

– Ты что Костика не знаешь? Его на всех хватит! – Некоторое время мы шли молча. Иногда я люблю так ходить и не испытываю от этого ни малейшего стеснения. Иду и все.

– Что молчишь, учишь афоризмы для новой роли? – поинтересовался Павел.

Что можно сказать в ответ? Только пожать плечами.

– Не обижайся. Это я от зависти. Ты вот уже защищенный. А мне еще пахать и пахать.

– Ничего особенного. Это как у роженицы – все в свой срок. Сильно упираться не будешь – не разродишься во время, так они, – я показал пальцем вверх, – сами тебя разродят.

– Жизнь.

– Пожалуй. Тут только важно, какой знак в конце поставить. Кстати, что скажешь о работе?

– А чего о ней говорить, – он сделал многозначительную паузу, – работа как работа. С этим нормально. Ты ведь не в Эйнштейны собрался?

– Мне своей фамилии хватает. Ты прав. Дерьмо все это.

– Ну, тогда все дерьмо.

– Может быть.

– Слушай, старик, – вдруг сменил тему Павел, – а с Ольгой у вас что?

«Ах вот как! К каждому ларчику свой ключик», – и вслух, – Ничего, как видишь. Мы ста-а-арые знакомые. Она шикарная женщина. И только. Учились вместе. Дружили даже. Про то, что старая любовь как старые раны не верь. Выдумки и враки.

– То есть у тебя на нее пока никаких планов?

– Никаких… Пока…

– Темнишь, ты, друже.

– Темню, – чистосердечно соврал я в ответ.

– Вот и здорово. Ребята мы хорошие. До свар по поводу мест и званий еще далеко. Как до неба. И я не хотел бы, чтобы сейчас недоговоренности делать. Чтобы между нами… м… стояла женщина, – Павел перешел на уверенный тон.

– Так она ведь лежать будет… Извини. Это я сам не знаю, что плету. Да и муж с ребенком там в команде на корабле. Абордажем тут не обойтись… Или?

– Нет. Будем считать, это рекогносцировка перед боем.

– Во хватил. А если крепость возьмет да и сдастся на милость победителю. Что делать-то будешь?

– Ну, не знаю, – сквозь щели в забрале показался двадцатилетний мальчик. – Там посмотрим, об чем гадать, – и мы снова надменны и безукоризненны. Или наоборот. Да какая разница!

Павел – парень видный. Выше меня и шире в плечах. У него черные волосы, черные глаза и прямой нос. Никаких героических прибамбасов типа тяжелого квадратного подбородка или многозначительной складки меж бровей нет. Но лицо волевое и по-своему красивое. Все это вместе с его неотразимой уверенностью в себе должно на многих производить впечатление. Куда мне с ним конкурировать! Главное – зачем? У меня свой стиль. И пока нам, действительно, нечего делить. Ольгу? Катю? Еще кого-то? Ерунда. В этой области нет никаких вакансий. А работа? Поживем – увидим. Павел как будто прочел мои последние мысли.

– Слушай, а что у тебя с шефом?

– Ну, уж не любовь – это точно.

– Что не любовь, мы и невооруженными глазами видим. Как-то ты выпал из фавора.

– Значит, времечко пришло. Слишком близко сходиться с кем-то на службе – обрекать себя на верный скандал. Запиши себе где-нибудь. В будущем пригодится.

– Карнеги ты наш.

– Ну, Карнеги не Карнеги. А кое-чему выучился. На своей шкуре, между прочим. А этот твой Карнеги же и говорил: «Бойтесь тридцатилетних». Вот они и боятся.

– Каких тридцатилетних?

– Неважно. У нас сейчас акселерация с эмансипацией. Поэтому «бойтесь тех, кому двадцать пять!» А если серьезно, шеф, вынырнув из очередной загранкомандировки, вдруг остался без иллюзии незаменимости. Может ли у человека быть недруг больший, чем тот, кто лишил его иллюзий.

– Не много ли на себя берешь? Может, ты его ненароком еще и невинности лишил?

– Ладно, погорячился. Скажем иначе. Если оперился, да еще почирикать захотел, лететь тебе с насиженного места. По-другому не бывает. Сильнейший расталкивает всех остальных, и так возникает научная школа. Потом ему остается сидеть и бдеть (прости за выражение), чтобы новые дарования не народились.

– «Человек человеку волк», – процитировал Павел. – Возможно, ты и прав. Ладно, не горюй. В нашем болоте все равно все тиной занесет.

– Волки – они тоже в стаи собираются. Слушай, а где у тебя носовой платок?

– Какой?

– Ну, ты же мне сопли подтирать собрался.

– Опять хохмишь. Ты, дядя, сегодня весь колючками покрылся. Подожду, пока побреешься. Кстати, мне на автобус, – он по обычаю крепко сжал протянутую руку и вскочил в опустевшее транспортное средство. Меня ожидало чрево метро. И уже эскалатор медленно тащился вниз, вынося для рассмотрения текущие навстречу лица. «Я был всесилен как Саваоф, но мир оказался скуп. День разливался сотнями строф, но влился в одну строку», – такие выплыли мысли…

Возбуждение вечера медленно перетекло в усталость. Было достаточно поздно, и в электричке нашлись свободные места. Я плюхнулся на одно из них и, чтобы не уснуть, принялся разглядывать пассажиров. Прямо напротив сидела дама лет сорока пяти в дорогом бежевом плаще с большой ярко-синей сумкой на коленях. Это цветовое несоответствие сразу оцарапало мой взгляд. Но не только оно. Сумка была приоткрыта, и из нее высовывалась морда белого персидского кота. Глаза животного затравлено шарили по внутренностям электрички. Периодически кот издавал то ли вой, то ли хрип и начинал биться в своем узилище, стараясь выцарапаться наружу. Хозяйка пихала его назад и, когда ей это удавалось, задергивала молнию почти до отказа. Кот, совершив еще два-три бесполезных рывка, замирал, прильнув носом к оставленной щелке. Передышка. Женщина доставала носовой платок и раз за разом пыталась оттереть кровь с уже изрядно располосованных рук. Кровавые пятна заляпали всю сумку и полы плаща, но она не обращала на это никакого внимания. Кой-как обтеревшись, хозяйка снова пыталась дать своему любимцу возможность высунуть голову. Животное тут же повторяло свою отчаянную попытку.

– У него воспаление легких, – извиняясь, объясняла дама своей соседке, сердобольной старушонке с ошарашенным взглядом, – были мы сегодня у ветеринаров, а они только снимки сделали и отправили домой. Мол, завтра продолжим. А ему все хуже и хуже. Везу в неотложку. Господи, и так всего боится, а тут еще такое несчастье. Дышать ему… – Электричка тронулась, и я не расслышал окончания фразы.

«Почему она едет в метро, а не взяла машину? Или врача на дом? – Мысли проплывали вялые и пресные как кефир с похмела. – Или ухоженный вид – сплошная видимость. Остатки былой роскоши, да какой там роскоши – просто остатки. В то же время перс – большие деньги. Однако тварюжку жалко. Бестолковые эти бабы…» Кот немного приутих в своей камере. Женщина в очередной раз попыталась привести в порядок лохмотья кожи на руках. Безрезультатно. Соседка что-то тараторила ей в самое ухо. Было ясно, что хозяйка кота не разбирает ни единого слова. Не до того ей.

Сумка больше не шевелилась. И поэтому женщина заглянула в нее снова. Вот тут кот и рванулся. Рванулся так, будто пытался выдраться из собственного тела. Сбежать от кого угодно. Даже от смерти. Но хозяйке удалось перехватить и этот бросок. Она вцепилась обеими руками в уже наполовину появившегося из сумки зверя. И, несмотря на то, что кот, утробно визжа, кромсал зубами ее ладонь и, растопырив когти, отчаянно загребал лапами, погрузла его обратно. Животное сразу затихло. Она, не отпуская кота, осторожно перебирала пальцами его шерсть, и что-то по-матерински нежно шептала в сумку. Вдруг губы ее остановились, и глаза стали округляться, превращая лицо в трагическую маску. Женщина резким движением расстегнула молнию и выхватила из сумки перемазанную кровью белую тушку, поднесла морду кота к самому лицу и секунд десять смотрела на него

– Все… Все.. Умер… Гады.. Гады, гады! Чтоб вам всем! – пассажирка заверещала, голос сорвался.

То, что только что было котом, хозяйка швырнула назад в сумку и рванулась к дверям по ногам шарахнувшейся от нее соседки. Я поднялся и пошел следом. Была моя остановка. «Хороший пролог для новой жизни, – вылезла откуда-то сонная мысль, – А все-таки жалко тварюжку».

На выходе меня ждала неожиданно промозглая погода и совершенно пустая улица. Даже бомж – старожил этих мест куда-то убрел в такую ночь. Центр города напоминал летучий голландец с расправленными парусами. В нем ощущалась жизнь даже без живых существ. Ночь перевалила на вторую половину. Взгляд уже настолько привык к этому пути, что совершенно не цеплялся за архитектурные изыски. Только вежливо отметил, когда довел меня до родной подворотни. «Вот парадный подъезд… По каким-то там дням». А ночам? Это уже современная практика. Старинная лестница с облетающей штукатуркой, грязью, пакетами с остатками клея, окурками и запахом кошачьей мочи и странными витражами. Первый этаж. Дверь квартиры с несколькими кнопками звонков на косяке. Недра коммуналки. Дома. Оставалось только стащить с себя выходной мундир, навестить туалет и почистить зубы. Я уже засовывал ногу под одеяло, когда зазвонил телефон.

– Здравствуй, милый, как дела? – произнесла трубка.

«Вероника!» - и, боясь показаться чересчур радостным, – Сплю.

– Мне попозже перезвонить?

– Нет. Что ты. Никогда! Ни в коем случае! Извини… Пожалуйста, – последнее слово мои губы почти промурлыкали.

– Да ведь я и не обиделась вовсе. Ну же, все-таки, как дела? Или можно сразу начинать поздравлять? Ты ведь у нас такой умненький, – по голосу было слышно, что она улыбается в трубку. А когда она улыбается, глаза ее светятся, и на щеках появляются ямочки. – Я от мамы звоню…

– Ушла уже? Совсем? – Я замер, потряс для большей убедительности головой, но так и не понял, какие же чувства вызывает у меня услышанная только что такая долгожданная фраза. Зыбкость наших отношений превратилась уже в неизменность, незыблемость и задавила всякие надежды на перемены. Даже в худшую сторону.

– Нет еще… – Молчание. Но мне не хотелось его прерывать, – подождем до конца отпуска… До начала. Мы же с тобой. Только два дня осталось. Потерпи, заяц.

– А завтра? – выдохнул я, наконец.

– Завтра у тебя «группа товарищей». Не стану в нее соваться.

– Почему?

– Потому, что еще не время. И не собрана я совсем… – «Продолжаем играть в прятки». А в телефоне уже звучало. – Да, да, мама, сейчас иду.

– Не клади трубку! – взмолился я.

– Мама совсем расклеилась. Мне нужно тут похозяйствовать немножко. Не грусти, малыш. У нас целых две недели впереди.

– И целая жизнь.

– Согласна… – она почти бросила трубку, чтобы кавалер не успел зацепиться за следующее слово и удержать у аппарата.

Я еще какое-то время стоял с этой штуковиной в руке и закрытыми глазами, представляя, как Ника запахивает легкий халатик и спешит по коридору. Длинные русые волосы небрежно перехвачены массивной заколкой. И вот я стою, а она уходит от меня по коридору. Ее маленькие ступни тонут в ворсистом ковре. И тишина движется вместе с ней. Как часто потом всплывал передо мной этот образ. Но тогда у него были только одни цвета – колорит осуществления желаний. Я осторожно пробрался в постель, чтобы не спугнуть ожившую ирреальность. И она плавно перетекла в сон. И ей некуда было от меня деться. Мальчик с барашком грозил пальчиком со старинной картины в массивном позолоченном багете. И его улыбка еще не казалась мне такой зловещей.

Однако сон плыл дальше, странным образом трансформируя события прошедшего дня. В сумеречном небе натянулась струна, и по ней разгуливал белый персидский кот. Он улыбался не хуже чеширского и чертил в воздухе невесть откуда взявшейся указкой кабалистические знаки. Линии багровели, и письмена становились видимыми, но это ни капли не приближало меня к их пониманию. Потом по законам жанра указка превратилась в черный двуручный меч, которым кот с размаху рубанул по струне и полетел вниз. Его глаза стали моими. И в ощущения ворвалась тошнота ускоряющегося падения… Вслед за ним на меня обрушился новый день.

«Разрешите познакомиться!» – я вылез из душа, доковылял до комнаты, скинул халат, встал перед большим антикварным зеркалом и попытался принять величественную позу. Получалось не очень. Но голову следовало чем-то занять. И чёрт с ним, со стариком Фрейдом и его толкованиями сновидений.

Из зеркала меня с любопытством разглядывал молодой человек лет двадцати пяти. Среднего роста с довольно стройным и гибким телом. От Homo superior не прослеживалось ни единой черточки. Мышцы, хоть и не дрябловатые, не несли на себе никаких следов долгих и плодотворных физических упражнений. Не то чтобы совсем хилон, но… Ноги скорее длинные, чем короткие. И все тело – вполне пропорционально. «Спасибо маме с папой!… Ну и повезло же мне, – продолжил я неуверенно. – А что, как возьмусь еще…» Эта заява была еще похлеще, чем «Вот как возьму, да и брошу… Запросто!» На последнем слове оптимизм окончательно иссяк. Осталось только похихикать. И то скорее, чтобы заполнить образовавшуюся паузу.

Покалякаешь так в пустоту и вроде бы вылез из скорлупы одиночества. Того одиночества, которое всегда с тобой. Даже в толпе, и даже скорее всего в этой толпе. Даже в компании, даже в узком кругу. Того, которое в конце концов становится частью существа, и тогда пресловутое «второе я» превращается в голос за кадром, уже совсем не обращая на себя внимания. Какое там раздвоение личности! Самый, что ни на есть человек. Человек, который звучит??.. Homo, который ездит на метро, который не создает проблем, и поэтому никому не интересен. Следующая ступенька после человека толпы. Знать бы еще в какую сторону… «Только экскурсов в области мировоззрения мне сейчас и не хватало».

Я повернулся, ткнул пальцем в кнопку телевизора, постепенно пропитываясь потоком новостей, и почти физически ощутил себя пронизанным тысячами радиоволн и каналов вещания, а собственные мозги – приемником, настроенным на единственную волну – меня самого.

«Тонкие кисти рук, длинные пальцы, маленькие ушки, светлые волосы – между тем констатировало мое сознание, – лицо…» О лице говорить сейчас было трудновато. Голубоватые глаза, и так не отличающиеся своими огромными размерами, заплыли, и под ними красовались мешки почти серого цвета. Губы, хотя и крупные, но скорее безвольные, чем чувственные, потрескались и представляли довольно жалкое зрелище. Щеки ввалились, еще более оттеняя крупные, почти восточные скулы. Все это вместе являло в общем смазливое и подвижное лицо чухонского типа. Той самой угро-финской расы, которая гоняла по местным болотинам свои «утлые челны» еще до прихода российского императора. И это притом, что я чертовски походил и на мать, и на отца. А они с этим народом ну никакой связи не имели. «Влияние географических факторов на формирование фенотипа человека». А что, взять, да и обнаучить это дело? Маразм!

Я поднатужился и мысленно приподнял попавшуюся на глаза десятикилограммовую гантель поближе к потолку, но тут зачесалось левое ухо: «К чему бы это?» И оставленная без присмотра железяка оборвалась вниз, прошив дом до основания фундамента. «Ремонту бы теперь, будь мероприятие всамделишным!»

Лучший друг физической культуры вытер натруженный пот со лба, отступил на шаг назад и чуть не полетел, споткнувшись о мольберт. Спасло пианино, которое, приняв мою неуклюжесть, взвизгнуло всеми бемолями и диезами.