Право на одиночество. Часть 1

– А ты норовистый, змееныш. Норовистый. Хорош. Мило будет с тобой… сладить, – и расхохоталась грудным, хриплым, захлебывающимся смехом, сделала несколько шагов и бухнулась на диван. Расслабилась. – Иди сюда, – повторила она с интонациями между приказом и капризом. Я подошел.

– 

Что скажешь? – Мне нечего было сказать. – Ладно. Топай отсюда, сопляк. – Женщина показательно раскорячилась на диване. – Давай, вали. – Голос перешел на визг и также неожиданно стал ровным и рассудочным. – И не надейся, я от тебя не отстану. Смешной. Думаешь, самый умный, и всех перехитрил. Самовлюбленный глупыш! Строишь из себя пай-мальчика и презираешь всех и вся. А мы, бедные – крысы у тебя под ногами. Не выйдет, малыш. Не выйдет. Ты у меня еще ноги облизывать будешь. И не только… Если позволю. Ну что вылупился? Топай, говорят, отсюда. Ты еще не знаешь, как люди тебя ненавидят… Уф. – Она повернулась на бок. – Господи, как же я устала от вас обоих.

– Что ж, ненависть иногда позволяет увидеть то, что недоступно любви, – провещал я с видом ученого филина, но она уже не слышала, отрубившись на последнем своем слове. Поэтому, накинув халат на наготу лежащего тела, я уселся в кресло и принялся за кофе. От сегодняшнего вечера здорово попахивало шантажом. Обоюдным, если вдуматься. И дело не в обряде совокупления. Нам обоим нужна была компенсация. И никто из нас ничего не добился. Но мы все еще одной крови – я и эта женщина, пристанывающая на своем ложе. И мне отчаянно хотелось ее уничтожить, если бы можно было без нее обойтись.

И потому, даже допив кофе, я еще долго сидел за столом, изучая лицо спящей хозяйки. Развалившаяся прическа, седина, короткие волоски над верхней губой, обнажившей узкую полоску ровных влажных зубов, тушь, размазанная по краям век, высокий лоб. Лицо расслабилось и разгладилось, став спокойным и почти благородным.

«Вот, голубушка, и повеселились». Я поднялся и перебрался на кухню. Уборка со стола и мытье посуды заняли совсем немного времени. Потом мы снова были в одной комнате, только по разные стороны сна. Женщина всхрапывала сквозь хрипловатое дыхание, а ее незадачливый кавалер уже опоздал на все виды общественного транспорта. Деньги на такси не предусматривались. Оставалось только дождаться первого трамвая, чтобы исчезнуть до пробуждения хозяйки. А пока – сидеть и стараться не уснуть. Я думал.

Сегодня были окончательно растоптаны мои любимые игрушки. Но месть так и не стала персонифицироваться в этой женщине. Почему? Не знаю. Чем более перекрученной оказывалась моя жизнь, тем сильнее бродило внутри желание рассчитаться. Синдром муравья, вышвырнутого из своей уютной норки. Ненависть? За что? За что ее ненавидеть? А меня? Дурацкий вопрос! Из какого такого неудовлетворения выплывает навязчивое желание отомстить за свою убогость. И снова на сцене любимый персонаж Андрея – злобный карлик, даже если он живет в приличном теле. У эллинов все просто: «Если человек будет знать, что это плохо, он не будет этого делать».

«Он непременно это сделает!» – говорю я, и далеко не первым. Напишите: «По газонам не ходить!» И их тут же вытопчут. И это не от незнания, а от невозможности привести к гармонии внутренний мир, доказать личную значимость. Плевать им на всех. И этому требуются вещественные доказательства. И жизнь тогда сводится к сакраментальной фразе: «Не могу иначе». Это неправильно, но я не знаю, как по-другому.

Говорят, что лучшее средство от душевного кризиса – влюбиться. Только вот забыли пояснить, а бывает ли счастливая любовь. Или все как у Ромео и Джулии – они жили счастливо и умерли в один день. И пояснение в скобках – молодыми. Рассуждать можно сколько угодно. Помянуть климактерическое сознание, стресс, простой невроз на почве профессиональной неудовлетворенности, нимфоманию и геморрой – лучший друг чиновных служащих – с разлитием желчи в придачу и всей физиологией вместе взятой. Сегодняшняя правда оказывалась как всегда куда более изощренной всех моих логических построений. Подоплека – понятней некуда. Сущность – предмет для психиатрического романа. Но внутри меня ничего не было против. Откуда-то изнутри. Помимо рассудка. Здесь и продолжать нужно на уровне полутонов, а лучше в потемках…

С этими мыслями к векам прилип сон и отвалился только с громыханием проходившего мимо трамвая. Нестерпимо хотелось пúсать. И это помогло мне подняться без рассусоливания и мыслей о бездарно прожитых годах. Время близилось к шести, и бегство из гостей оказалось скоропостижным. На остановке ежились от холода две-три замороженные фигуры. Город выглядел сутулым, серым и неухоженным. Близилось седьмое ноября.

Я с детства любил этот праздник. Любил его помпезность и монументальность. Унесенные ветром… Да…

Улицы загодя увешиваются знаменами и транспарантами. В моде царствует кровавый цвет. Улицы чистятся и прихорашиваются. Люди спозаранку кучкуются у своих фабрик, институтов, заведений и школ. Поблескивает медь духовых оркестров. И толпы, долженствующие стать колоннами, ползут в центр. А там уже лязгают гусеницы военного парада. Дружно отгавкав, проходит пехота, а за ней, гремя всеми шестеренками, тащится тяжеловесный щит Родины. Потом…

Потом военное однообразие сменяется пестротой разношерстных колонн. Марши становятся еще более бравурными. И…

Взоры людей устремлены на трибуны. Из динамиков слышится профессионально бодрый голос диктора:

– Слава Великому Ленину! Урра-а-а-а-а-ы! – И с интервалом в несколько секунд ему вторят массы. «Урра-а-а-а-а-ы!» И может быть неугомонная душа так и не преданного земле вождя, витая где-нибудь неподалеку, тщетно беззвучно пытается прокартавить: «Пролетарии всех стран – извиняйте!» Но и этот безнадежный порыв тонет в громком возбуждении масс. Рев и рокот.

А вокруг кумач, лозунги и нескончаемые портреты аксакалов. В воздухе витают разнокалиберные резиновые изделия, а на ленинградских еще, прилегающих к площади улицах идет бойкая торговля бутербродами с дефицитом и пирожными по 22 коп. Водки ни-ни. Все несут с собой.

И где-то в далеком Баку, Риге, Дубосарах, Кушке, Караганде, Сухуми, Шуше, Термезе, Находке и городах Гаврилов-Ям или Спас-Клепики – короче на 1/6 части суши, ранее именовавшейся Российской Империей и больше известной как Союз Нерушимый, миллионы людей в домах, бараках, юртах, землянках, палатках замерли у своих теле- и радиоприемников. И как бы незримо маршируют в рядах демонстрантов. «Тише ораторы. Ваше слово, товарищ …». Потом…

Потом откупоривается бутылочка «Столичной» за 5р30к, («Где вы старозаветные 3.62», – по привычке рядятся мужики.) заедается салатиком, докторской, а то и получше, копченой рыбкой и, наконец, горяченьким – кому что Бог послал. И можно не осторожничать – восьмое тоже праздник. Да и кто это у нас когда осторожничал?

Даешь!

Эйфория…

И еще никто не демократ. Академик Аганбегян занимается социально-экономической программой развития БАМа. Сын юриста и народный трибун Владимир Вольфович работает в тепленьком местечке в Инюрколлегии. А.Н.Яковлев редактирует книгу «Основы научного коммунизма». Евтушенко пописывает стихи о Революции, а отошедший уже в мир иной Роберт Рождественский сочиняет поэму «Мама и ядерная бомба». Вспоминаю строфу оттуда по поводу чешского баночного пива:

« – А вот бы нам такое не разбивающееся!

– 

Погодите, товарищи,

у нас промышленность еще развивающаяся!»

Не знаю, сможет ли меня понять человек, который не видел очереди за туалетной бумагой…

А мой отец, заблаговременно обзаведшийся больничным, сидит на кухне и истекает слезами, нарезая лук на разделанную уже селедку. Я, предварительно нацепив маску для подводного плавания, нахожусь в философическом спокойствии. Слушаю.

– Система, – говорит между тем отец, – она и есть система. Не может быть точек разрыва. И при том, что общий уровень недостаточно высок, то… – Пауза с вытиранием глаз. – То, если под отдельной задницей станет вдруг очень хорошо, в другом месте обязательно станет плохо. Любое изменение здесь становится всеобщим, даже если это вроде бы и незаметно.

– Но если она – эта система – рухнет, – прорывается моя юношеская необходимость противоречить, – будет плохо сразу под всеми задницами. Большинству.

– Может и так…. – Отец явно избегает поводов для внутренних разногласий. Праздник как-никак. Гости грядут. Не время для дискуссий. Потом…

Потом происходит долгий вечер с гостями, застольем, красной икрой и игрой в шахматы, песнями под гитару, разумеется, политическими дебатами, ленивым юмором, охотничьими байками и великой душевностью.

Да, было время…

Теперь, конечно, многое изменилось, пройдя через горнило переходного динамического (от слова динамит) процесса, идущего неотвратимо с сильным возрастанием энтропии Колмогорова – Фомина. Фазовая траектория последнего ведет, видимо, в странный абстрактор, умом который не понять. Но как инвариантность Kodak-Lee-змов остаются бывшие кандидаты в члены и прочая королевская рать. Старосоветские помещики. Вот уж кто если и изменился, эволюционируя, то гомеоморфно.

И вообще. Глобально, незыблемо в стране от истории поколений остается при искореняемом все-таки бездорожье (положительный момент) только терпение населения и вера в лучшее будущее. Остальное становится другим. Пусть становится…

Подошедший трамвай припахивал мочей, сигаретным дымом и моим перегаром. Утро экс-предпраздничного дня. Будущее, в глаза которого я по-прежнему побаивался заглянуть.

Ехать домой не имело никакого смысла. Мой путь лежал на работу. И предстояло там еще час в полном ошалении и одиночестве пить кофе и дожидаться появления первых сотрудников. И день потек как всегда за попытками что-то сделать, чаем и всеобщей беготней.

В обед меня вызвали в Ученый Совет, где милостиво попросили подождать немного, и ваш покорный слуга, окончательно осовев, просидел около часа. Когда же последний посетитель, торжественно расшаркиваясь, покинул помещение, Любовь … появилась в дверях с традиционной улыбкой светской львицы на изрядно посвежевшем лице.

– 

Входи, ты забыл свои перчатки.

– 

Я свои…

«…давно потерял». – Мой язык уже готов был продолжить фразу, но замер, поскольку перчатки оказались только что купленными. Подарок, значит. Женщина давала понять, как внимательно за мной наблюдает. Она перехватила мой взгляд и улыбнулась, увидев, что мы отлично понимаем друг друга.

– 

Кофе?

– 

Я уже литр сегодня выхлебал.

– 

Понимаю… Ну так вот. Все что я тебе сказала.

Все

– подчеркнула хозяйка, – остается в силе. Пусть это будет моя прощальная гастроль. Даже если… Мы ведь с тобой одной крови, – повторила она слово в слово мою вчерашнюю мысль. – Сейчас я могла бы иметь такого же сына. – Дама помолчала. – Давай считать это объяснением.

Сокровенно дама выразилась, проняла. Даже слишком. Хоть я и старался не реагировать. Внешне. И мы продолжали с беззаботным видом пикироваться словами. И все прежние чувства за исключением близости постепенно растворялись во мне. И их пространство занимали расслабленность и радость, что по крайней мере с этим, наконец, все стало предельно ясным. Таким меня можно было брать голыми руками. Вместо того, чтобы проявлять бдительность, юноша увлекся обсуждением вариантов карьеры, которая по большому счету была ему совершенно до фонаря.

При всем при этом я старался казаться серьезным, словно речь шла о проблемах престолонаследования. Что ж, в этом проглядывало даже определенное преимущество – преемник существовал априори. И не предполагалось постоянной возни вокруг места на троне, как у нас. Правда, трон стоял на единственной кочке в замшелом болоте. А пока…

Если бы все проблемы решались таким забавным способом, стоило только их и создавать.

– Знаешь, о чем больше всего чешут языки ваши кафедралки? – решила немного отвлечься моя собеседница. – Нет? О том, кто ж тебя соблазнить сподобится.

– 

Вот те раз. Неужели у меня действительно такущий имидж? А остальные?

– Ребятки? Остальные уже прокололись. – Пауза вылезла сама собой.

«А Катя? Тоже, значит, подпольщица. Да-с… Конспирация, однако».

– На что же это я всем так сдался? – на всякий случай поинтересовался я.

– Вид очень благополучный. Раздражает… Ладно, дружочек, пока. – Мне дали понять, что аудиенция окончена. – Да… Не сочти за нравоучение, но если женщина дает тебе возможность воспользоваться собой, а ты НИЧЕГО не делаешь – это может быть расценено только как оскорбление. Так что никогда не забывай сказать «Б».

«То есть – блядь», – ехидно подумал я и прочувствованно улыбнулся на прощанье.

– А за порядок спасибо. – Дверь закрылась. Занавес опустился. Свет погас. Антракт. Он же обеденный перерыв, медленно перетекающий в ужин.

Погода встретила годовщину Великой Октябрьской Социалистической обильным снегопадом. Поэтому парти, которое устраивал Сашка с Мариной в качестве и.о. хозяйки, скорее походило на встречу Нового года.

Сашка всегда любил собирать разношерстные компании и наблюдать, что же из этого выйдет. Он бравировал собственной бесцеремонностью – она жила частью его театрализованной натуры. «Вогнать чувака в нестандарт», – так это называлось.

– Экзистенция, старик – великая вещь – колеса глотать не надо, как на душе хорошо. Тянет она меня. Ну просто тянет… Как молодая и красивая… Му-у-у-ух. – Сашкины губы собирались колечко. Как для сочного поцелуя.

С другой стороны друзья уже привыкли и к тому, что за столом кто-нибудь, что-нибудь обязательно отчибучивал. Молодые люди изощрялись по любому поводу. Девушки сочувственно поддакивали. Программа всегда оставалась неизменной – несколько плановых экспромтов, балдеж и постепенное расползание по собственным надобностям. Тем более что огромная квартира всегда позволяла найти уголок, где можно оставить себя в покое.

В этот раз застольная беседа стремилась к наукообразности. Высокий щуплый очкарик (где его только Сашка выкопал), отдавший душу математике (за что сразу же стал любимцем Андрея), не обращая внимания на шушуканье образовывающихся парочек, вещал о значимости человеческих устоев.

– Культура переставшая быть культом, – донеслась до меня его фраза, – покрывается налетом иронии. За ней следует нигилизм.

Мне понравилось, и слух сам невольно сфокусировался на разговоре.

– Цивилизация Древнего Египта просуществовала 5 тысячелетий. И только потому, что жрецы свято берегли свое знание. В их изотерических наворотах сам черт ногу сломит. Гермес Трисмегист…

– Да брось, – хозяин нарочно провоцировал собеседника, – большое знание и так – удел одиночек. Толпа всегда воспринимает только то, что можно вместить, не напрягая извилин. Броская фраза. Броский жест. Трюк. Сенсация. Скандал. Секс, если продолжать сепелявить.

– В том–то и опасность, что сейчас можно воспользоваться результатами этого знания «не напрягая своих извилин». Жми кнопку, и готово.

– 

И кто-нибудь обязательно нажмет. Чтобы посмотреть на результат.

– 

Но ведь прогресс без этого невозможен, – встряла Марина.

– 

А он нужен, этот прогресс?

– 

Ну да, ты, я вижу, в девственной тоске по сохе и лучине.

– 

Все от злого карлика, – повторил Андрей свою коронную фразу. Дальше должны были последовать рассуждения о том, что сильный здоровый человек не нуждается ни в морали, ни в прогрессе. А нравственность – она настолько условна, что ни одну из ее категорий невозможно выразить без использования других. «Что такое сепульки? – Это то, что лежит в сепулькарии. – А сепулькарий? – Ну ясно же – то, где лежат сепульки». Серпентарий – и то лучше звучит. Понятно, главное.

Простите. Отвлекся. Так вот. Сильная натура самодостаточна. Она может добиться всего сама и, значит, добра по природе. Делают гадости, а потом визжат: «Не бей меня!» – только злые карлики, ненавидящие весь мир за свою ущербность. Иначе им не прожить. Это они тасуют правила игры, чтобы суметь-таки ухватить свой кусок от общего пирога жизни. Целые народы могут жить по такому принципу. Возьмем хоть бы Сократа (Платона), который, правда, выхватывая отдельные положения и доводя их до абсурда, старался доказать Калликлу, что все это не так. И как же? Остались при своих. Прошло почти 2.5 тысячи лет, а спор продолжается. Наверно, злой карлик уже давно победил, но становиться им все равно не хотелось.

А что же сильный и здоровый? Бандитская шайка, обзывающаяся княжеской дружиной и проповедующая грабеж, именуемый раньше данью и переиначенный нынче в рэкет. Уклад, где верзила, орудующий мечем, жил горбом мужика, принявшего плуг, а теперь узколобый герой с широкими плечами и люгером под мышкой домогается законного «Мерседеса».

Или то, что называется «народ»? С какой убедительностью он свою атавистическую неповоротливость называет патриархальностью, грубость – мужественностью, свою тупую ярость против всего нового – преданностью традициям.

И теперь. Что теперь? А как же иначе! «Народ безмолвствует». И даже лучшие умы, устав поносить друг друга, с удивлением выяснили, что все остальное уже давно разучились делать.

«Так где же все-таки прогресс?» Я отлепился от задумчивости и попытался процитировать вслух на память пару абзацев из истории Древнего Египта:

– После XII династии Манефон говорит о 361 царях двух следующих династий, продолжительность которых в различных экцерптах передана в приделах от 637 до 937 лет… Между тем, у нас от этого времени ничтожные остатки.

– К чему все это? – встрепенулся уже покрывшийся плесенью самодостаточности очкарик. Народ вокруг и вовсе зачах.

– К тому, что все пережитое, прочитанное, передуманное – все – рáвно, – (ударение на первый слог!) – похожи на сон. А мы упорно стремимся в лоно конформизма.

– Конформизм не так уж плох, пока не сделал из тебя человека в футляре, – парировал математик, но мне уже снова стало скучно и я подался на кухню, чтобы не вляпаться еще в одну долгосрочную заумь.

Гости начали рассасываться по всей квартире. Андрей сделался не в духе и об этом курил с Михаилом между раковиной и газовой плитой. Наталья – Мишкина невеста тактично осталась продолжать беседу с новоявленным математическим философом. Николай махом оккупировал одну из комнатенок и, пристроившись на подушках, объяснял своей партнерше нечто типа: «Не ищи во мне безмятежных сновидений, платонической любви и бесстрастных суждений – не выйдет!» Сашка? Сашка с Мариной растворились в пространстве по всем правилам жанра.

Наташина приятельница, тоже оказавшаяся в числе приглашенных, подошла ко мне:

– 

Как дела?

– 

Поболтаем, – к этой особе стоило присмотреться – глазки, носик, ножки, попка…

– 

Вы еще не наболтались?

– 

А ты уже хочешь уходить? – идти на улицу прямо сейчас чертовски не хотелось.

– 

Зачем же так скоро? Было бы где потанцевать.

– 

Пообниматься мы и без этого сможем. Но только в ванной.

– 

Почему в ванной?

– 

Потому что не в сортире.

– 

Фу!..

– 

Не «фу», а суровая правда жизни.

– 

Да, да, пространство ограничено. Только все так сразу…

– 

Ты же врач!

– 

Я же женщина!

– 

Красивая женщина. Это не комплимент.

– 

Все равно спасибо. Будем считать это объяснением… Вместе с прелюдией. Пошли! – отважно выдохнула подруга. А меня угораздило даже не поинтересоваться, какое же имя нужно шептать ей на ушко. После этого они и считают нас тупоголовыми и прямолинейными.

– 

Вообще-то я замужем, – сочла нужным добавить она, когда мы уже заперлись в ванной.

– 

Тем лучше! – обрадовался я и приступил к делу.

Дальнейшее соответствовало любой эротической сцене на выбор, и поэтому не заслуживает ни малейшего внимания. Забавный, однако, сюжетец завернулся. Время начало ускоряться, как и всегда на праздничных гулянках, когда после торжественной части остальное оказывается скомканным и выглядит калейдоскопом отдельных ярких сцен.

И вот, я уже стоял в коридоре и шарил глазами по образовавшейся паузе в пространстве.

– И это все? И это все! – Александр с насыщенным видом вывалился из спальни. – И это все – вот сучка… И все это!!! – заорал он на всю квартиру.

– 

Что это, – прикинулся я дуриком.

– 

ВСЕ…

– 

Да, старик, возраст Казановы, самый рассвет. И что?

– 

Ты мне еще про Христа напомни! Акселерация, знаешь ли. Препротивная вещь. Все по скорому. Но я про другое… И это все? Ну надо же… – он вяло побрел на кухню.

За столом зажгли свечи. Комната заколыхалась как корабль в ненастье или мозги в алкоголь. И каждый уже болтал, совершенно не слушая остальных. Моя персона выглядела здесь преступно здравомыслящей. Но попытка удалиться разбилась о стройную фигурку Наташиной подружки. Она снова выпорхнула из потемок и тут же втянула меня в состояние безнадежного флирта. Уговоров не потребовалось. Тормозов не осталось. И еще неизвестно, кто кого охмурял. Пусть там внутри и пыхтел о добродетели какой-то идиот. «Ты, конечно, хочешь поскорее выкрикнуть: «Не достоин!» – сказал я ему. – Вопрос только кто, кого и в какой момент? Отваливай давай – надоел!»

– А ты ничего, – выдохнули женские губки, – я думала, среди ученых только замороженные попадаются.

– 

Хорошо хоть не отмороженные….

– 

А? Да.

И мы стали как все. А все увлеклись друг дружкой. И только Андрей, вцепившись в своего уже изрядно охмелевшего математического собеседника, продолжал толковать с ним о проклятой сложности мировых систем:

– … Скользкость слов, неточность мыслей и незаконченность любого знания дают возможность при определенной сноровке построить картину бытия, которую должно отвергать, но с которой нельзя спорить. Нет, вот послушай! Я желаю (если я действительно желаю), и даже высказываю желание. Проходит время, и они осуществляются. Происходит приспособление их друг к другу. Это становится правилом моей жизни, словно я завернут в шагреневую кожу. Почему же я не должен соглашаться с Шопенгауэром?

– Самое страстное желание – жить, а ты умираешь…

Пора было уходить. И все завершилось бы по плану, если б наш новоявленный коллега не нагрузился окончательно. В стель. И обнаружилось это немного поздно, когда уходящая компания уже изрядно отгуляла от Сашкиного подъезда.

Ну, пропал человек и пропал. Может ему в другую сторону. Только с другой стороны существовала лишь путаница подворотен и глухая стена двора-колодца. Поэтому решили все же вернуться. Нашли. Наш непланово уставший соратник лежал в солидном сугробе, подгребая его под себя и шепча что-то невразумительное, но с очень нежными интонациями. Попытки поставить человека на ноги успехом не увенчались. Нести павшего товарища на руках не улыбалось никому. И Миша по-матерински нежно шарахнул его по башке. Говорят помогает.

Математик не очнулся, но Мишу запомнил. И когда мы после короткого совещания решили тащить парня волоком (не бросать же), Николай, опрометчиво занявший Мишкино место получил акцентированный хук между ног.

– Вот же ж сука, – проникновенно выдохнул Коля и полез в соседний сугроб.

Ситуация накалялась. Тащить двух бугаев сразу да еще по гололеду смог бы только трактор. Но все проблемы неожиданно решил сам отдыхающий. Наверное, поняв для себя, что мы теперь непременно его отлупим, он с ловкостью акробата на батуте выскочил из сугроба и дунул по раскатанной детской площадке.

– Держите его! – заорал Николай, но с места не двинулся.

Видимо, боги иногда прислушиваются к этому головорезу, поскольку по ходу пьесы из-под скамейки возникла местная собачонка и с перепугу рванула не в ту сторону. Когда пути зверя и бегуна пересеклись, тот сделал вынужденный пируэт и застыл в мечтательной позе, зацепившись за багажник проезжавших мимо «Жигулей».

– Вот дает, – простонал Коля и вылез из засады.

Перепуганный жигулист затормозил с визгом. Он выпрыгнул из машины, издавая нечто среднее между клекотом и шипеньем и явно собираясь свершить правосудие судом линча. И немедленно. Тут обнаружились мы, и водитель вынужденно сбавил обороты.

– Дядя, простите его – он нечаянно. – Авторитетность Андрея сомнению не подверглась.

– Подвезите парнишку, – подключился Михаил.