Хочу увидеть твои глаза

– Лиля, мать твою, Афган. По-ня-ла? Мы замучились уже, Лилия. Ты даже не знаешь, какие ужасные события происходят здесь. Ты только наслышана об этом, поняла?! Афган тебе не игра, если хочешь знать. Война делает человека грязным.

– Ринат, успокойся, приятель. Это бесполезно, – сказал я по-узбекски. На самом деле и я был пьян, но мысли мои были сравнительно ясны.

– Ты не вмешивайся! Зачем они приехали в Афган? Надо их всех загрузить в машину и вывезти в бой. Надо иметь их в любой момент, – он положил голову на стол. – Мне хреново.

Лилия не понимала нашей речи. Она попросила меня перенести Рината на диван. «В любом случае мы ей не противны», – подумал я. Я уложил Рината на Лилин диван. Тот, не переставая, болтал на узбекском, рассказывал события, которые были известны и мне. «Стреляй, быстрей стреляй!» – кричал он. Лилия положила влажную тряпку ему на лоб. Все ее действия были искренними.

– Почему он так быстро опьянел? – спросила она удивленно.

– Не знаю. Может, накурился, прежде чем прийти сюда.

– А-а-а! – Лилия кивнула головой: мол, понимаю.

Ринат заснул. Мы с Лилией остались наедине.

Ночь была чарующая и какая-то радостная. Мы снова выпили понемногу. Лилия взяла из тумбы полбутылки водки. Вся комната была в клубах сигаретного дыма. Я приоткрыл створку окна: в комнату ворвался свежий воздух с запахом дождя. В голове у меня прояснилось. Я начал чувствовать себя лучше. Постепенно Лилия стала казаться мне самой красивой женщиной на свете. Я стал смотреть на нее с нескрываемым желанием. Она заметила это и улыбнулась:

– Неужели так трудно жить вдали от женщин?

– Наверное, да.

– Война ужасна. Я люблю вас всех. Мне хочется всех прижать к груди и приласкать. Жалею вас. Сегодня вы есть, а завтра нет. Но я хочу, чтобы вы с Ринатом выжили. Честно сказать, я приехала сюда, чтобы заработать денег, но мне все надоело, и я сейчас жалею об этом. Каждый день паника, смерть. Все однообразно. Знаешь, мне хочется всех солдат обнять и помолиться, чтобы они выжили. Часть пустеет, когда вы уходите в бой. В такие моменты я представляю, как наши солдаты умирают, или бьются в агонии, или же отстреливаются. И меня тошнит от себя. Я начинаю ненавидеть себя за то, что зарабатываю деньги здесь, где каждый день умирает бесчисленное количество солдат, которые борются со смертью на поле битвы. Но что мне делать, скажи. В России сейчас я не смогу жить так, как все люди. У меня никого нет. Близкий человек бросил. Я даже не могу заниматься проституцией на улице. Мне не на что будет прожить. На каждом шагу грабители, воры, хулиганы, карманники. Ты или Ринат, вы все здесь подвергаетесь унижению, а там, в ресторанах, кафе-барах ваши ровесники – дети богачей – развлекаются вовсю, насилуют, убивают. Жизнь становится жестокой. Я не оправдываю себя. Но я тоже имею право на жизнь! Да, признаюсь, что до сих пор занималась проституцией. Еще в десятом классе классрук соблазнил меня. Он был не женат, и мы жили вместе. Когда я забеременела, он бросил меня. Отца не знаю. Мать погибла в автокатастрофе, когда мне было четырнадцать. Меня воспитала бабушка. А когда умерла и она, на мою голову обрушились беды. Я устроилась работать на фабрику, но и там не повезло. Обзавелась знакомыми, которые угощали меня бутылкой вина или пачкой сигарет. Мне надоело, но ведь надо что-то делать, чтобы жить.

Несмотря на то, что в Афгане я зарабатываю намного больше, чем в России, я поняла, что ошиблась, приехав сюда. Знаешь, почти все женщины приехали сюда ради наживы и развлечений. Каждую ночь они проводят с офицерами, им привозят из Кабула вещи, которые тебе и не снились. Но на войне тоже нужны женщины. Нас ведь специально сюда привезли, потому что мы нужны офицерам. Они без нас не могут.

Лилия хоть и еле шевелила языком, но говорила правду. Я снова наполнил рюмки. Мы выпили за то, чтобы живыми вернуться с войны. Она молча уткнулась в невидимую точку. Затем, медленно подняв голову, посмотрела на меня.

– Скоро снова выйдете в бой. И в этот раз будет участвовать вся армия. Оказывается, посты в Гардезе окружили.

– А ты откуда знаешь? Мы же еще не готовились.

– Сказал один из офицеров штаба.

– Когда?

– Вчера пришло поручение из штаба армии. По-моему, это произойдет очень скоро.

Я слышал, что те, кто в части, раньше всех узнают обо всех новостях. Но больше всего удивляло, что весть, которая еще не успела дойти до командиров взводов, была известна этой женщине.

– Офицер врет. Боя в скором времени не будет, – сказал я.

Я и сам не понимал, зачем это сказал. Признаться, я очень не хотел этого боя. По-моему, женщина заметила это:

– Ты участвовал во многих боях. Не боишься, наверное?

– Знаешь, и все равно не хочется умирать ни за что, без цели шататься и страдать.

– Понимаю. Я осознала это здесь: эта война никогда не оправдает Советскую армию.

– Лилия, мы осрамились. Хуже всего то, что, если мы умрем, нас даже не вспомнят, а если и будут вспоминать, то с проклятиями.

– Вас никто не будет проклинать. Только будут глубже анализировать суть и цель этой войны. Э, не думай об этом, главное – выжить.

– Все равно тяжело на сердце, если не знаешь, что тебя ждет. Мы ведь не знаем, что нам уготовила судьба.

– Ты в первом батальоне?

– Да.

– У вас комбат хороший. Он не трусливый. Хороший человек. Понимает солдат, адекватный. Среди офицеров есть несколько таких мужиков. Остальные не очень.

– Почему?

– Сплетни распространяют.

– Наш командир роты тоже довольно смелый, сообразительный офицер.

– Стоногин? Да, знаю. И вообще, среди офицеров пехоты много настоящих мужчин.

Я задымил сигаретой, немного отвлекся от грустных мыслей. Казалось, что с Лилией мы столетние знакомые. Она тоже взяла сигарету в рот и чиркнула спичкой. Установилось недолгое молчание. В комнате похолодало, и Лилия закрыла окно.

Снаружи дверь заперли. Я начал чувствовать себя свободнее. Ринат крепко спал на диване, и я никак не мог сейчас увести его с собой.

– Что же делать с Ринатом? – спросил я, вставая с места.

– Не трогай его. Ты тоже не пойдешь. Здесь заночуешь, – сказала Лилия, задергивая занавески. Она выключила ночник. Я давно протрезвел.

В ту ночь я чувствовал себя как ребенок, блаженствовал от самых нежных ласк в мире и не хотел, чтобы наступал рассвет. Я желал, чтобы эти мгновенья длились всю жизнь. Я не хотел видеть проклятые казармы, танки, БМП-2 и офицеров. Я ожил за одну эту ночь.

Мы спали до утра. Лилия рассказала мне о многом. Ведь как-никак она была женщиной в самом соку, и была единственной отрадой для парня, который застрял среди этих мерзких взрослых игр. Обняв меня за шею, она зашептала мне на ухо:

– Солдатик мой. Обещаешь?

– Что?

– Солдатик мой, дай слово, что не умрешь, что теперь всегда будешь вспоминать меня. Ты такой хороший. Не умирай, пожалуйста. Ладно? – Она плакала, всхлипывая. Слезы так и катились по ее щекам. У меня сердце разрывалось на части, и я прижал ее к себе. Будто ком застрял у меня в горле. Я ее так сильно любил в эту минуту, потому что еще никто здесь не переживал за меня, как эта женщина.

– Я буду жить, Лилия. Я не умру в этом проклятом месте. Не горюй. Я выживу, – сказал я и залился горючими слезами.

Когда рассвело, я пошел мыться. Душевая комната располагалась в конце коридора. Лилия принесла мне полотенце, мыло и шампунь. От этого я еще больше полюбил ее.

Приведя себя в порядок, мы разбудили Рината. Лилия и ему протянула средства для мытья и полотенце. Казалось, он смутно вспоминал, где находится.

Лилия с искренней теплотой проводила нас. На улице было уже светло. Перед некоторыми казармами дежурные дрыхли как убитые. Наш «чижик», опершись на автомат, рискуя жизнью всей роты, сладко храпел. Мы незаметно подошли к дверям. Настроение у меня было отличное. Я ни о чем не думал. Ринат по дороге молчал, а когда увидел спящего дежурного, пнул его, да так сильно, что тот грохнулся на землю и опешил.

– Ты, собака! Кажись, всю роту зарезал «дух». Твою мать!

Солдат вскочил с места. Мы, не обращая внимания на него, зашли в казарму. Солдаты спали крепким сном, не подозревая о том, что жизнь может быть прекрасной за ее стенами. Казарма показалась мне очень мрачной и холодной. Я нисколько не устал, хотя всю ночь бодрствовал. Ринат, не раздеваясь, рухнул на кровать. Дождь прекратился. Когда рота проснулась, я подумал, что все пойдут в парк, а пехота будет чистить оружие. Я лежал на кровати, глядя в потолок. Хоть я и чувствовал себя превосходно, ноги устали, суставы ослабли. Я подумал о Лилии, и у меня в душе просветлело.

II

Рота выстроилась перед казармой. Как обычно, командир роты после приветствия ознакомил нас с предстоящей работой. Пехотинцы после завтрака должны были почистить ружья, бронемеханики и операторы – подготовить технику к бою, проверить связь, стрелковое орудие, ленты зарядить снарядами, а машины заправить маслом. Было ясно: скоро выйдем в бой.

На завтрак дали вареную рыбу и кашу, но никто не притронулся к ним. Выпили только кофе с сахаром и съели кусочек хлеба со сливочным маслом. Те, кто давно служил в Афгане, никогда не ели такую еду. А тех, кто ел, унижали, обзывали «чмошниками» и отворачивались от них. Солдаты, знавшие себе цену, даже если умирали от голода, никогда не притрагивались к такой позорной еде.

Мы с Ринатом только хотели выйти из столовой, как нас окликнул Мумин, сидевший в начале стола. Наши приятели Нурмахан и Юра тоже были с ним.

– Что, нет аппетита? – спросил Мумин, отодвигаясь и освобождая нам место.

– Да, что-то не хочется, – сказал я.

– Давайте по кружке кофе, а потом что-нибудь придумаем.

– Сейчас пойдем в технопарк и там что-нибудь приготовим. Только со склада надо будет что-то взять, – сказал Нурмахан.

Мы торопливо первыми вышли из столовой.

Мумин и Нурмахан пошли в сторону продуктового склада, Юра – в магазин, а мы с Ринатом – в «холодную колотерку», чтобы приготовить место для трапезы. Это склад, где хранились солдатские рюкзаки, старая одежда, одеяла. Мы договорились весь день провести здесь.

Нурмахан, лучший стрелок в роте, был очень наивным. Мумин – механик в БМП-2. По-русски он плохо говорил, но отлично управлял машиной. А Юра, если не принимать во внимание его хитрость, был смелым воином и командиром пехотного отделения. Он умел держать себя в руках в любой ситуации. Мы все впятером считались дедами и уже успели понять здешнюю жизнь. Главное, чтобы командир роты не узнал, что мы на складе, а других офицеров мы сможем кое-как отвлечь. Они тоже лишний раз не хотели обижать дедов, потому что знали, что эти повидавшие всего солдаты в нужный момент окажут хорошую услугу в бою. В Афгане офицеры осторожно общались с солдатами. Потому что на войне пуля никого не выбирает, и каждый пригодится в бою: кто-то вынесет труп с поля боя, а кто-то поможет перевязать рану приятелю и тем самым спасет ему жизнь. Здесь ценишь каждую секунду жизни, а на остальное наплевать.

Ребята принесли все необходимое, освободили уголок на складе, постелили старые шинели. Мумин приступил к приготовлению плова. Юра развлекал нас анекдотами, а я, подложив под голову рюкзак, приготовился спать. Ринат глотнул лосьона «Роза», который принес Юра, и закурил. Нурмахан вынул из рюкзака деревянную лопатку для рытья траншеи, стал ею рубить дрова из ящиков из-под боеприпасов и развел огонь под казаном.

На складе все было разбросано. Здесь можно было найти что угодно: гранаты, сигнальные ракеты, фляжки, валенки, сапоги, одеяла, продырявленные мышами. Все необходимое для боя хранилось здесь.

Помещение наполнилось дымом. Мы немного приоткрыли дверь. В тридцати шагах от нас, перед казармой, солдаты чистили ружья, операторы и механики выстроились в ряд. Техник роты – прапорщик Довгий – всю злость на нас выплескивал на других. Я наблюдал за тем, как прапорщик ходил туда-сюда, выкрикивая нецензурную брань.

Довгий слыл душой компании, был вспыльчив и так же быстро остывал. Он понимал солдат. Если сегодня совершить ошибку и не показываться ему на глаза, то назавтра он мог и не вспомнить об этом. Довгий подождал нас около пяти минут и, поняв, что мы не придем, повел броню в парк.

Я не смог отоспаться: мешали разговоры приятелей. Закончив пачку «Донских», я попросил Юру рассказать какой-нибудь анекдот. Видимо, он того и ждал, так как сразу начал рассказывать истории собственного сочинения. Мне понравились про глупого офицера и красивую девушку с автоматом. Другие тоже хохотали. Плов был уже на подходе. Все выпили по глотку «Розы». От напитка и в самом деле пахло розой, но он обжигал кишки и горло. Ринат вынул из кармана свернутые в бумагу хрустящие черные ломтики гашиша[9] в форме печенья, раскрошил кусочек, смешал с сигаретой «Донской табак» и вложил смесь обратно в пустое отверстие. Черный ломтик оказался слишком острым. Когда мы затягивали по второму кругу, будто что-то стукнуло в голову. Я начал терять равновесие. Третий круг мы перенесли на потом. Мумин поставил казан с пловом посередине. Говорят, накурившиеся люди много едят. Мы быстро съели весь плов в казане. Следом выкурили две пачки «Хона»[10]. Затем каждый глотнул розовой воды. Напиток, выпитый с хрустящим ломтиком, начал постепенно действовать. Почему-то мне захотелось вспомнить погибших в бою друзей и плакать. У меня покатились слезы. Я прижал к груди Рината и заплакал. У меня перед глазами застыл бой в Чарикаре[11]. Тогда надо мной и Ринатом нависла угроза попасть в плен к душманам[12].

– Нас спасли танкисты, Ринат! Иначе мы сейчас в Пакистане ходили бы в цепях.

В глазах Рината заблестели слезы. Нурмахан, Мумин, Юра – мы все плакали.

– В прошлый раз я вынес на руках Андрея. Отличный был парень. У него грудь разорвало. Его кровь была на моей одежде, руках, – Мумин говорил, глядя на свои пальцы. – Я не хочу терять еще кого-нибудь из части, понимаете, я уже боюсь идти в бой. Когда говорят «готовьтесь к бою», у меня сердце ноет. Поскорее бы все закончилось. Надоело уже. Дай воды, Ринат! – Он жадно выпил воду из фляжки.

– Братаны, у меня нет отца. У меня мать старая. Если я умру, она с ума сойдет. Понимаете, она лишится ума. Я увидел в жизни намного больше, чем моя мать, но я должен жить и живым вернуться домой. Я не имею права умирать.

– Нурмахан, у меня тоже нет отца. Я единственная опора матери. Если б вы знали, какие письма пишет моя бедная мама. У меня сердце разрывается, когда читаю их. В бою у меня всегда перед глазами мелькает мать. Сейчас ей намного тяжелее, чем мне. Мама. Эх, мамочка, ваш сын курит гашиш, употребляет наркотики, что раньше и в голову ему не приходило. Мама, я соскучился! – Ринат бросил шапку под ноги и изредка звучно плевал.

Мы были похожи на бредивших сумасшедших. Снова взяли ломтики. Затянулись по одной. Лицо мое похолодело. Я окончательно потерял контроль над собой. Руки и ноги не подчинялись. Казалось, будто я приподнимаюсь над землей и летаю. Издалека был слышен плач, перед глазами плыли какие-то переливающиеся волны. У меня губы постепенно высыхали от обезвоживания. Я ничего не осознавал. И только звуки плача. Я будто испарился. И словно не было этой войны…

III

Я проснулся, не понимая, что происходит. Надо мной сидел Ринат. Глаза у него были красные от бессонницы, веки опухшие. У меня голова гудела и пульсировала от боли, как будто по ней били булавой. Тело обессилело. Я был голоден, губы высохли.

– Ринат, где остальные? – спросил я, еле приподнимаясь и опираясь на рюкзак.

– Они пошли за едой, скоро вернутся. Мы тоже только что проснулись. Представляешь, все спали как сурки. Хорошо, что нас не заметил ни один шакал.

– Дай фляжку.

Ринат снял с ремня железную флягу и протянул ее мне. У меня внутри все горело. Залпом я опустошил всю фляжку. Немного полегчало, и боль в голове утихла. Мы приоткрыли дверь склада. Снаружи ворвался запах влажной земли. Я с нетерпением ждал, когда принесут еды. Потому что надо было поскорей подкрепиться и пойти в роту. А если командир роты узнает, что мы весь день пропадали здесь, он опозорит нас перед всеми и заставит дежурить целую неделю.

Голова немела. Только теперь я начал чувствовать влагу на складе. Я замерз. Руки и ноги стали затекать, меня знобило. Я был словно в тумане. Мысли мелькали рваные, я не мог сосредоточиться, события беспорядочно крутились в голове. Казалось, что я спал до сумерек. Я очень хотел есть. От обычного запаха старой шинели и шмоток меня теперь тошнило. Очень хотелось вдоволь напиться студеной воды, устроиться в каком-нибудь живописном месте и еще немного вздремнуть. Мне не хотелось видеть Рината, который шатался напротив меня с покрасневшими глазами и бессмысленным взглядом. «Вот бы сейчас оказаться в родном кишлаке, возле арыка Хазарбог[13], где солнце светит, и раскинуться там на траве. А небо там чистое-пречистое, поля бескрайние, да, кстати, сейчас там как раз сезон урожая клевера, интересно, кто сейчас там бригадир, э, какая разница».

Я встрепенулся от громкого шума. Ринат возле двери споткнулся о рюкзак. Оказывается, когда человек теряет голову, он не знает, куда ему идти. По-моему, мы в это время напоминали летучих мышей. Ринат выругался матом.

– Что, сильно ушибся?

– Э, мать твою. Не могу удержаться на ногах.

– Если можно, давай поменьше курить эту проклятую штуку, приятель.

– Мы уже, кажись, привыкли… Какая теперь разница. Хорошо же, от этого мы не портимся. Иначе мы не продержимся здесь. Лучше бы мы вышли в бой. Там и время быстро проходит. Мне кажется, чем страшнее бой, тем больше ты не осознаешь происходящего. Во время боя не страшно, но после, когда ты вспоминаешь о нем, тебя охватывает ужас минувшего.

– Это если ты останешься жив и повезет вспоминать.

Ринат был довольно закаленным, ловким парнем, но у него были и детские замашки. Иногда он обижался, как маленький. В такие моменты можно было подумать, что он единственный избалованный ребенок в семье. Он за словом в карман не лез, знал свое дело. Ни разу я не заметил, чтобы он струсил. Во время боя его лицо оставалось невозмутимым. Он любил говорить о женщинах. Услышав, как он вел себя до армии, я удивился. Он умел наслаждаться жизнью. Иногда ребята подшучивали над ним: «мол, ты повидал в жизни столько женщин, что не страшно и умереть, а мы, кишлачные, еще не успели даже нормально сходить на свидание, так что, если вернемся домой, познакомишь нас со своими девчонками». В роте только Валерий и Валис получали письма от жен. Казалось, что они успели многое повидать в жизни. Все завидовали им. По сравнению с ними остальные были как мальчишки. Вместо девушек им суждено было прижимать к груди оружие. Словом, этих восемнадцати-двадцатилетних ребят судьба, можно сказать, обделила. Они были несчастными.

– Ринат, только честно скажи, о чем ты думаешь на войне?

– Признаться, у меня голова перестает работать. Я ничего не понимаю. Какое-то неожиданное чудо меня выручает. Если летит снаряд, я сам не замечаю, с какой скоростью оказываюсь в лежачем положении. Какая-то сверхъестественная сила мной управляет.

– Ты прав. Странно, если вместе со звуком снаряда переходить в защиту. Человек действует быстрее снаряда, летит быстрее пули.

– Ты не сможешь объяснить свое состояние во время боя, – сказал Ринат.

Мы по одной закончили «Донские» сигареты. Я думал, что мерзну из-за того, что спал на холоде. На самом деле у меня повышалась температура. Я взял шинель с застоявшимся неприятным запахом, укрылся ею и снова растянулся на полу, чтоб вздремнуть. Мне очень хотелось, чтобы этот день поскорее закончился. В темном углу склада, укрывшись шинелью, я думал о Лилии. Я не мог оживить в памяти вчерашние события. Я подумал, что то был сон, и даже поверил в это.

Открылась дверь, и послышался ворчливый голос Нурмахана.

– Эй, братаны, я принес. Пообедаем здесь, а потом выйдем.

Из-за пазухи он вынул буханку хлеба, из кармана вытащил несколько кусочков сахара. Ринат с пустой фляжкой вышел наружу. Мои глаза постепенно стали привыкать к темноте в помещении. Нурмахан разрезал и разложил хлеб на старом матрасе.

– Рота уже почистила все оружие. Броня вернулась из технопарка. После обеда, оказывается, придут сюда за рюкзаками.

– Мы выйдем в бой? Кто тебе сказал?

– В роте ходят такие слухи, но еще неизвестно. Видимо, хотят подготовиться заранее. Говорят, механики и операторы придут на склад за боеприпасами.

Как бы спокойно ни говорил Нурмахан, я чувствовал в его голосе дрожь. Я сделал вид, что мне все равно.

– Даже один однообразный день в полку тоже надоедает. Надо развеяться. Казарма, столовая, караульная, парк. Это же скучно. Давайте мы тоже подготовимся. Кто знает, может, этой ночью мы уже выйдем в путь. Как покушаем, здесь же приготовим рюкзаки и пойдем в казарму. Надо отделить новую одежду от старой. По возможности надо взять в столовой лук, морковь и масло. Дневного пайка нам может не хватить. Еще неизвестно, на сколько дней мы уходим. Обычно говорят: на три дня, а на деле остаемся там не меньше месяца, а то и больше.

– Ты и здесь думаешь о своем желудке, Байбиш[14]. Такое ощущение, что ты умрешь с голоду. По-моему, ты живешь только для того, чтобы поесть.

– Э, ты же знаешь, что здесь человек становится странным.

– И ничем не брезгует.

– Что ты хочешь сказать?

– Хочу сказать, что мы похожи на животных.

– Ладно, не умничай.

– Да, ладно. Только возьми вон тот рюкзак и положи мне под ноги, пожалуйста. Я сильно мерзну.

Он не обратил особого внимания на то, что я лежа приказываю ему.

– К тебе один вопрос. Итак, приятель, после Афгана ты продолжишь учебу?

– Конечно. А что?

– Будешь учителем?

– Может быть.

– Ты же, окончив пединститут, не станешь офицером. Кроме того, ты немного нерешительный.

– Послушай, Байбиш. Я поступил в институт, а это значит, что я лучше тебя. Я учился в институте. Много ли, мало ли, но кое-что знаю, приятель. Буду учить детишек.

– Значит, будешь учителем русского?

– На что ты намекаешь? Эй?

– Так ведь ты отлично владеешь русским. Я смеялся до слез, когда в тот раз услышал по связи, как ты отчитывался комбату. Все, кто был на связи, чуть не поперхнулись от смеха. Твой ломаный язык комбат еле разобрал, и ему даже стыдно стало. Ротный тебя назначил оператором только потому, что думал, что ты интеллигентный, поскольку учишься в институте русской литературы.

– Русский я не очень хорошо знаю и все-таки окончил первый курс на «отлично». Как бы там ни было, я немного знаю русскую литературу. Не знать языка – это не значит, что ты неуч. Ты разве поймешь это…

– Ладно, но ты какой-то нервный. Боюсь, ты будешь избивать и ругать матом своих учеников.

– Эй, послушай. У тебя что, язык развязался? Кто тебе говорит, что я буду учить детей?

– Ты сам.

– Хватит шутить, Байбиш. Я не уверен, что буду работать после Афгана. Если честно, я хочу писать. Переведусь на журналистику. А если повезет – стану писателем. Буду писать о людях, о тебе.

– Ты и до армии писал? Признаться, некоторые твои слова напоминают разговоры стариков, и я считал тебя странноватым.

– Байбиш, мы прозевали молодость. Наше детство, пора цветения остались на том берегу реки, приятель. Здесь только смерть и ты. Война. Есть только вот этот мрачный мир. Понял? Ты думаешь, что тебе до сих пор девятнадцать лет? Человек может выглядеть молодо, но глаза его выдают. Мы повидали многое, Байбиш. Если человек плачет, он в тот же миг проживает пять лет. На войне мы стали хладнокровными, приятель. Я хочу написать о том, как мы превратились в роботов, и вместо сердца у нас в груди застыл камень.

– Ты напиши о том, что война – это не только геройство.

– Мне бы только объяснить людям, что война бессмысленна и писать о ней очень тяжело.

– Война – страх. Страх – потеря сознания. А когда ты теряешь сознание, тебе все равно. На войне я ничего не соображаю. Вспомни бой в Чарикаре, когда все забегались, как идиоты. Мы все взбесились тогда. А ведь после того боя многих отправили в госпиталь, даже если они не были ранены. А другие долго не могли прийти в себя. С тех пор, когда слышу, что выйдем в бой, у меня руки и ноги трясутся, а сердце ноет.

– Байбиш, ты подумал о том, что никто, как мы, не скитается в унижении?

– Немного.

– Ты можешь почувствовать, что здесь мы напрасно рвем себя в клочья? Байбиш, мы мерзкие и бестолковые.

– А что делать? Ты сможешь не выйти в бой?

– Нет. На войне только мертвые не выходят в бой.

– Это я хорошо знаю. Вот и у тебя только после того, как перевели в Афган, глаза открылись. Во время военных учений ты ничего не соображал. Ты говорил, что Афганистан – арена для совершения подвигов. Вот и пришел тот момент, когда можешь совершить геройство. Завтра выйдем в бой, будем стрелять, убивать. Танки, БМП, БТР, увидишь взрывы, так? И ты скажешь: «Как же нас обманули, твою мать!»