Вирус турбулентности. Сборник рассказов

Все ждали. Одолевало любопытство.

Юля подтянулась за перекладину. Первым делом сложила нарядной стопочкой журналы, пакет с йогуртами и бананами захлопнула в холодильник. А затем из коробочек стали извлекаться баночки с кремом и матовые душистые пузырьки. Напоследок выползла пухлая косметичка. Привязав розовой цветочной лентой к перекладине для груза человечка, Юля движением шахматного игрока, снимающего с доски поверженные фигуры, отобрала часть коробок, спустила в пакет и, зацепив его за костыль, вышла.

– А говорила, нет никого.

Через полчаса она вернулась, принеся с собой запах иного мира. Длинные светлые волосы долго сушились щеткой. На кровати была разложена косметика. Светик, дежурившая в этот день, ничего не сказала, но на уколы приказала пройти в процедурную.

 До отбоя Юля сидела с зеркалом. Гипсовая нога вертелась в свой петле. В исконно женском порядке были извлечены тени, тушь, нарисованы губки. И напоследок волосы были высоко забраны и сколоты какой-то волшебной бабочкой с переливающимися крыльями.

– Ты куда на ночь глядя собралась? – не повернув головы, поинтересовалась с горы подушек Вера Степановна.

– А завтра я вас всех красавицами сделаю – и Юля, впервые улыбнувшись, сгребла, с сожалению соседок, волшебное добро обратно в коробку и поставила в тумбочку. Завернулась в халат и поволокла гипс на прогулку.

– Тебе ж лежать сказали – почему-то вдруг вспомнила Рината.

Баба Галя, набравшись смелости, выглянула в коридор. Юля прошла мимо поста медсестер, душевой и скрылась за поворотом.

– Прости, Господи, чего только не увидишь.

В тот день смотрели сериал. Телевизор, стоявший на холодильнике, барахлил. И когда гулена вернулась, Вера Степановна спиной проруководила:

– Деточка, поправь антенну, я не вижу, за холодильник упала что ли. Ну вот, еще чуть-чуть. Так лучше. Погоди, достань из холодильника синий пакет, на нижней полке. Вот спасибо. И тапочки, тапочки подвинь, пол мыли, задвинули, мне ж не достать.

– А кухня не закрылась еще? – вспомнила Рината. Ты ведь мимо шла. Глянь, воды бы набрать, опять пусто.

Юля принесла воды, поплакали над сериалом, причем Вера Степановна высказала мнение, что героиня прям как их Юлечка, и умница, и красавица.

Утро пятницы началось с нарушений дисциплины. Одиннадцатая палата опоздала на уколы. Озадаченная массажистка снизошла до подъема в лифте на два этажа вверх – больные никогда не опаздывали, задерживаться могла она, но во сколько бы не пришла, Рината, первая в списке, сидела у двери кабинета с полотенцем и кремом и преданно ждала, всегда оставляя деньги на «что-нибудь к чаю».

Одиннадцатая палата наводила марафет. Передвигаясь от кровати к кровати, Юля подводила глаза, красила губы. Самой привередливой оказалась Вера Степановна, ввернувшая, что без гемоглобинчика на щеках образ будет неполон. Румян не оказалось, и часть теней ушла на щеки. Баба Галя выбрала самую яркую помаду – такую, как во времена вальсов. Вкус Ринаты оказался безупречен. Блестки очень шли к ее карим глазам. Единодушно она была признана самой стильной. Массажистка осталась в палате и провела зарядку для всех. И первый раз не заработав даже на шоколадку, она ушла очень довольная собой и обещала вернуться.

Лечащий врач Олег Игоревич Травкин был поражен обилием красивых женщин в отдельно взятой палате. За день он заглянул к ним три раза, за время обхода дважды ущипнул Светочку, забывшую подать ему полотенце.

После ужина во время посещений родственников Юля исчезла. Ринате пришлось опять идти за водой. В коридоре стояла тишина. Приглушенные голоса, доносившиеся из палат, глохли в беленых стенах. Высокие стеклянные двери входа в отделение были приоткрыты. Чувствительная к сквознякам, Рината двинулась к открытой двери и вздрогнула. Тень за матовой поверхностью качнулась, и в отверстие просунулся резиновый кругляш костыля. Затем появилось махровое плечо, отжавшее пружину, швыркнул гипс, и в образовавшейся щели, появилась светлая голова. Втиснулся второй костыль.

– Юля!

Смертельно бледная, улыбаясь кончиком накрашенного рта, Юля оперлась обеими руками в раздаточный столик.

– Куда тебя носило? – Рината оглядела соседку с ног до головы и вдруг увидела на носке гипсового сапога тающий снег.

– Ты на улице была?

– Лифт, – выдохнула Юля, и оттолкнулась от стола. Рината двинулась вслед за ней.

В палате Юля пошарила рукой в кармане и выложила на стол связку пакетиков кофе: – Вот.

В этот вечер после отбоя пили запрещенный напиток, бабочка поблескивала на подушке.

Так одиннадцатая палата стала клиентом ларька во дворе больницы. Там продавали то, что не могли принести родственники – то, что хотелось сегодня, сейчас. Баба Галя отдала свои шерстяные чулки, которые одевались парой на здоровую ногу, а после похода сушились за кроватью Ринаты. Стали доступны аптека и буфет для персонала. Привязанные к кроватям очень удивили родственников просьбой о деньгах. Давали друг другу в долг. Только тетя Лена экономила, чтобы расплатиться с санитарками за вынос судна. Все стали чувствовать запахи.

Палата позволяла себе пропускать обеды. Вечерами Юля все также уходила, а женщины давали советы. Однажды она принесла большой бумажный самолет и привязала рядом с человечком.

В понедельник, в большой обход, доктор Травкин, как всегда обстоятельно изложив суть дела, вдруг поплыл в улыбке:

– Слушай, кто тебя воспитывал, чего ты ползаешь. Я снимаю с себя ответственность.

– Помните, Маресьев.

– Понятно, – улыбка съехала с его лица, – пошли отсюда. Пионерка, мать твою.

Женщины прислушивались. Свита удалилась, а баба Галя от кровати к кровати, зигзагом подошла к окну, посмотрела и вдруг повернулась к Юле:

– Это кто у тебя, оберег? – прищурилась на глиняного человечка.

– А вы посмотрите.

Старушка взяла фигурку за толстый зад и повертела.

– Смеется.

– Дай посмотреть.

Отвязанный божок был пущен по кругу. Его передавали с кровати на кровать, разглядывали со всех сторон.

Вера Степановна, терпеливо ждавшая своей очереди, долго не выпускала его из рук и вдруг заухала, заухала и раскатилась горошистым смехом:

– Ой, не могу. Да это. Это… Бабоньки, да это.

– Кто? Ну кто?

Оглянувшись по сторонам, Вера Степановна приподнялась на подушках и дважды шепнула запретное слово. Разахались, фигурка снова была пущена по кругу, на этот раз подолгу задерживаясь в руках. Зашедшей навести порядок Свете тоже дали подержать. Она раскраснелась, подтянула вырез на груди и вернула человечка Юле.

– Спать, женщины, спать.

В эту ночь долго не могли уснуть. Хихикали, рассказывали про своих мужчин.

Во вторник бабу Галю забрал представитель дома престарелых, Веру Степановну перевели в краевую, а Рината отпросилась на новогодние праздники домой.

31 декабря в 6.30 утра у одиннадцатой палаты появилась женщина в светлом деловом костюме. Короткая юбка и полусапожки на высокой шпильке соединялись плотными черными колготками. В высокой прическе трепетала крыльями бабочка.

Опираясь на палку, она прошла мимо поста сестры в конец коридора и повернула за угол. Рыжебородый спал. Женщина подошла к тумбочке у его кровати, покачала крылья маленького самолетика бумажной эскадрильи, делавшей поверхность похожей на аэродром, осторожно отодвинула и положила на освободившийся край пачку дорогих дамских сигарет. Потом прошла в душевую, по скользким мокрым плиткам до окна, открыла и посмотрела вниз. В окнах ординаторской этажом ниже горел свет.

Взяв выписной лист, она осторожно двинулась вдоль открытых палат. Мужских и женских. И везде были привязаны руки и ноги – немыслимое количество железа на один квадратный метр. Сломанные тела и судьбы.

В коридоре навстречу попался старенький доктор-пенсионер, поддежуривавший по поводу скромной пенсии:

– Ну что я вам говорил, на коньках кататься будете.

Она улыбнулась. Открывая дверь отделения, вспомнила, как тяжело прижимала пружина. Порожек лифта подставлял железную подножку, а костыль в трясущихся руках все время попадал в бездонный проем, вызывая сжимавшие створки. Как холодно и скользко было добираться по бесконечным коридорам к последней двери.

Больше не было смысла открывать глаза, есть, не было смысла ходить. Все рассыпалось, рухнуло обломками выбитого стекла. Нужно было выйти из чумы и морока, разодрать, вырваться, проснуться. И она рванулась. Вдребезги.

Кровь, заполнявшая надеваемые на ногу пакеты, была отравленной кровью, и не было в ней смысла. И не было его в вывороченных наизнанку слоях человечьего мяса. Ни в одном не было. В наклонявшихся лицах, в тащивших руках. Ничего не осталось. И виделось белое-белое. А больше и не было ничего. Ни дороги, ни времени.

Юля улыбнулась, вспомнив, как первый раз оно пришло. Такое странное чувство, что нужно что-то сделать. Прямо сейчас. Необходимо. Сделать самой. И сделать для себя. Абсолютно бессмысленное. Настолько лишенное смыла, что нужно обязательно.

Курить. В пустоте появлялись реальные осязаемые вещи – сигарета, зажигалка. Найти. Сесть. Одеть халат. Руки искали пояс. Трясущиеся пальцы впивались в костыли.

Сколько раз она пыталась это сделать? Выйти. До соседней кровати. До двери. В коридор. Сколько раз падала? Она не могла больше ходить. Но рыжебородый протянул свою пачку и целью стала улица. Площадка. Падение. Лифт. Провал. Провалов было больше. От бесконечности ступеней кружилась голова. Спуститься на костылях по крутым ступеням невозможно. И от невозможности на последней сознание обрывалось.

В тот раз на первом этаже потянуло зимой и ветром. Защипало нос, и подушка оказалась мокрой и соленой. Она считала ступени и шаги, помнила все выбоины на плитках пола и рвущую шершавость штукатурки при падении.

Юля прислонилась лбом к створке уличной двери. Люди шли и шли, а она стояла и стояла. Лбом была открыта эта дверь. И она не упала тогда. Вдохнула замасленные грязные разводы и выдавила.

Шел снег. Он покрывал расцарапанный лоб. Он охлаждал воспаленные веки и тек, и тек по щекам и груди. Таял на губах и мокро размыкал их. Бабочка вздрагивала.

В городе, в котором она жила, не бывает снега. А он шел. Темное небо сыпало и сыпало его в тот вечер.

Абсолютно бессмысленно сыпало снегом той зимой.

Абсолютно бессмысленно

– – – -

Театр

 Я все сижу и сижу. Ноги мерзнут. Такие коротенькие ножки. – Тучка вздохнула и поджала под тучное тельце бесформенные комочки.

Пыльная тучка с большими глазами. Ни рта, ни ручек. Серое больничное одеяло. Туча, каменная баба. Плотно набитый снизу и кое-как заполненный сверху мешок.

Сижу и сижу и пою, кажется, и песня одна и та же, похожая на скрип колеса. Поворот – вздох, стон. И качается туча, качается в такт, или кажется ей, что качается. Так движется она во времени, заменяя движение в пространстве.

 Колесо все скрипит и скрипит. Хорошо, что убрали все лишнее, все равно ничего не видно. Это я придумала – привязать свет к колесу. Пальцы мерзнут, и все время приходится выбирать, куда светить. А я не знаю куда.

Мне дали колесо, наверно, это прялка. Так девушки пряли и пели. Почему их нет? Так было легче. Они пели, и свет был один на всех – свеча. А когда свеча догорала, девушки умирали, как и положено. А кто оставался, превращался в каменных баб. И ходят люди, и думают, что это значит. Есть собака, верность, она ждет хозяина. А есть каменная баба – любовь, которая никого не ждет, она хранит.

Как Земля. Летчики сверяют по ней курс, а когда возвращаются, проходят мимо, а она остается, чтобы им было по чему пройти.

Серая сцена. Пыльные доски на полу. Тяжелые занавеси. Сказали, это театр. Значит, где-то должны быть люди, которые на меня смотрят, но я не вижу их. Я вообще плохо понимаю, где сегодня, где завтра и сколько лет я тут.

Человек хотел объяснить, что такое свет. Он нарисовал на листке зрачок и выходящий из него конус. Так я вижу, так видит каждый. И у меня был свой свет. Когда я смотрела на небо, то видела птиц, облака, а если сузить зрачок, то дальше облаков, синь.

Но я спотыкалась, и смотрела вниз. И твердь расплавлялась, и память шла рядом.

Можно было посмотреть вокруг – машины, люди, много машин, много людей, они смеялись и освещали меня. Я знала, какая я.

Но режиссер сказал, что для этой пьесы хватит одной кровати, очень скромные затраты. Зато можно подобрать ноги повыше. Мне кажется, что внизу мыши, или крысы. Иногда я вижу блуждающие огоньки. Что-то шуршит, перешептывается. Наверно, нужно посмотреть что, но я уже не могу вытащить руки из-под одеяла. Хотя раньше я опускала фонарь и видела, что там только некрашеные доски, их нужно менять, и не будет занозисто. Потом пугалась. И снова искала лучом его, чтоб не потерялся.

Я просто попала в его свет. Дорога была узкой. Это старая сцена, не разминуться.

Его свет срастался с моим, и небо раздвигало границы. Мой снег становился его облаками, а его дождь моей росой. Его солнце превращалось в мое тепло, и радуга не рвалась больше, и не стояла на одной ноге. Луна была полна, а звезды рассыпались гроздьями. Круг событий получил свое завершение и оправдание. Причина вызывала следствие, истоки вливались в устья, краски разжились оттенками. Прошлое встретилось с будущим, а правое и левое, наконец, обрели свою относительность. В этом мире не было пределов, стены пали, и протянутая рука не проваливалась в пустоту.

Какой я ? – спросил он и повернул фонарь на себя – ничего не вижу. Свет слепит. Нужно отойти. – Он поставил фонарь, отошел, но свет погас. – Я не вижу себя, но ты можешь сказать, какой я. – И я сказала.

Странно, почему человек не может осветить собой всю Вселенную. Даже солнцу нужна луна, чтоб отодвинуть мрак. У человека два глаза, два уха, но есть незащищенная спина, и он должен иногда спать – мир пропадет.

Знаешь, сказал он однажды, здесь все так знакомо. Мир велик, а жизнь дается один раз. Ты не должна грустить, смотри, мир огромен.

Он ушел. Ему нужно смотреть вперед. В пути он не может оглядываться.

Я светила ему вслед, долго. А когда пришла весна, подняла глаза. Там, наверху, висела желтая половинка потерянного круга, сиротливо бродили звезды, а зарницы, предвещая, ничего не рождали.

Так не должно быть, думала я, это же мой свет, мой. И я хочу видеть и слышать как раньше. Но зрачок-конус не поддавался расщеплению. Глядя вслед ушедшему, пропадали люди, исчезали звуки и краски, все слипалось в кучу немыслимой какофонии. Углы отвоевывали пространство, время ускользало из рук.

Боже, Боже, ты нес меня на руках, я знаю, ибо шла, не видя своих следов.

Осталась только кровать, металлические шарики. Без возраста и назначения. Они круглые, и когда я проводила по ним рукой, мир собирался, и я плакала, и дождь смывал пыль, и можно было дышать.

Я Земля, я почва, я гумус, и летчикам можно летать, а странникам идти.

Нет, я хотела разделить свет, я металась в поисках компромисса, но путник терялся, и тьма смыкалась за его спиной.

Руки устали, и мне позволили взять колесо. Это недорого, и оживляет действие, и что-то все время происходит, потому что что-то же должно происходить.

Я привязала фонарь к колесу. Стало ещё холодней, но руки можно было спрятать, можно сжаться и беречь тепло, а свет будет освещать наперебор, и не нужно выбирать: спина путника, дверь, кусочек неба, люди, почва. Я знаю, они есть, я их вижу, я дышу в такт: вот путник, вот небо, вот люди, вот почва, но сомневаюсь, когда они скрываются, и уже не знаю, можно ли встать на эту почву, можно ли окликнуть этих людей, можно ли уйти в это небо, и очень холодно. И этот скрип, рвущегося полотна, расчленяемой цельности. И нельзя потушить огонь, там путник, он должен идти. Пока есть скрип, есть цельность, и он напоминает об этом.

Были письма. Они выхватывали из темноты берег с валунами. Если положить голову на эти камни, можно услышать шум моря. Дом с подсолнухами, скамейка во дворе – пятна света – моя роза ветров. Слева – берег, справа – дом, за домом – скамейка. Этот путь я мысленно прохожу снова и снова, это вехи, по которым путник вернется домой.

Он не узнает меня. Он пройдет по моим вехам и не остановит колеса, чтоб не выпало звено, не порвалась нить.

Я Земля, я точка отсчета, фон, вечность. Я ритм, на который ложится мелодия, я холст, на котором пишут картины. Мой смысл – ход колеса, и нужно беречь силы.

Эта баба качается и качается. Кровать все скрипит, колесо вертится, и тянется струна, и так хочется порвать ее, закричать, швырнуть что-нибудь, чтоб прекратить этот скрип, и стук, и стон.

Я ухожу, это не спектакль, это мучение и смерть. Я ухожу, я хлопну дверью. Рухнут балконы, взорвутся лампочки. Останется кровать, на ней эта серая туча, которая будет качаться, пока не погаснет свет. Ни сдвинуть, ни разрушить. Баба каменная.

Если это любовь, на нее не стоит смотреть.

– – – – -

Ветер

Nord – ost.

Просто ветер. Но какой простор

Сразу в каждом слове и движении.

Ветер, ты – немое искушенье

Выйти в небо, не окончив спор.

Сон взахлёб, неистовый плясун,

Бестелесна плоть – лови, плачу!

Ветер! Я не вижу и не слышу.

Просто ветер. Просто я лечу.

 На экране Баумнер дегустировал очередной баварский коктейль. Пиво, которое никто не собирался пить с водкой, катастрофически таяло. Витька как всегда всех смешил, но больше всех смеялся сам:

– Какой это город? Уже Амстердам? Да ничего особенного. Город как город. У нас и то улицы шире. Смотри! Крыса дохлая. Вот, объелась их «дойч»-мяса и подохла от такой жизни. У нас крысы и те по-человечьи живут.

– А помнишь, Бам, когда в свою Морозовку ездил, у радиозавода пересаживался? – вступила в разговор Лена, – Автобус – по расписанию, ждать – с полчаса. Так он рассказывал: «Пирожок купишь, а крысы уже тут как тут – сидят, ждут, когда им кинешь. Как собаки». Изумлялся – никогда такого не видел. Говорил, крысы беду чуют- кучкуются, размножаются.

– Вот и сбежал подальше на всякий случай, – то ли осудил, то ли похвалил Олег.

 Знали друг друга почти десять лет – познакомились ещё до поступления в институт, на подготовительных курсах, – а Лена так и не научилась различать, когда он шутит, а когда – серьёзно.

– Да вы что, – хохотнул Витька, – парень просто не разобрался. Крысы, они бегут обычно с кораблей тонущих, а для размножения обязательны сытость и покой. Вон те, – помахал он вилкой в сторону телевизора, – видеошифровки шлёт. Разве это он пьёт? Он же мучается на наших глазах – не смотрел б ими на него. И это после многолетней тренировки! Потому и старушка его всё в невестах, а о наследниках и речи нет. А какие надежды подавал, какие надежды… Ой, – совсем расстроился он за друга, или за лопнувший в руках помидор.

– Зато мы торопимся наследить, задавить количеством, – мрачновато буркнул Игорь у Лены за спиной.

За общим шумом никто, кроме неё, не должен был услышать, и она не повернула головы – тема скользкая, лёгкости не предполагала. Хотя красиво: наследник – твой след. Наследил, браток, где-то, а то с чего бы так безутешно.

…Бам на плёнке снова пытался растянуть удовольствие от тёмного напитка в напёрсточном стаканчике.

– А чем закусывает! Нет, ты посмотри, посмотри, как над ним издеваются. Мама дорогая, что это?

– Зелень какая-то – включился в разговор Влад, – ну что вы ржёте, как лошади.

– Это, это…– Лена прищурилась, – это салат.

– Это? – Витька сделал круглые глаза. – Да там же листик какой-то!

– Преждевременно увядший, – уточнил Олег.

– Нет, он ещё и нож берёт. Что он собирается резать? Бам, остановись, ты же не умеешь!

– Да это растение такое, салат называется. В ресторанах его листиками кладут, – заботливо прояснила ситуацию Лена.

– И резать заставляют, – напропалую хамил или хохмил Олег.

– Лен, да что ты так переживаешь, – улыбнулся Игорь.

– Не наш парень, не наш, – Влад любил пощекотать нервы, нагнетая обстановку.

– Нет, а о крысах кто-нибудь подумал? Куда смотрит их хвалёный Грин Пис? – никак не мог взять себя в руки Витя, – Что они доедать будут? Я б от такой жизни тоже… подох.

 В мужской компании, по дурацкой привычке, Лена чувствовала себя единственной ответственной за всё происходящее, в том числе и за стол. Собрались – чистый экспромт. Никто и не подумал что-нибудь с собой захватить. Съедобное содержимое Владькиного холодильника, щедро вытряхнутое гостями, таяло.

– Слушайте, может, я картошки пожарю, – без особого энтузиазма предложила Лена.

Ей, в общем, хотелось ещё успеть выспаться – завтра предстоял тяжёлый день. Её подняли с постели. И хотя она, увидев ребят, бесконечно обрадовалась, но спать всё- таки хотелось. И где-то, подспудно, царапалась предательская мысль, что им уже никак не по двадцать, что квартира, конечно, Влада, и жена уехала к родителям, но всё же не странноприимный дом – общага, что вот сейчас кто-нибудь скажет: «Извините ребята, мне пора»,– и всё закончится. Вопросов нет: у всех свои дела. У самой дети дома спят. Хорошо, что мама с ними, а то при всём желании не смогла бы выбраться. Но одобрительный гул, местами склонный перейти в овацию, заглушил предчувствие.

– Только я готовлю плохо…

– Что может быть вкуснее свежепожаренной картошечки, – то ли подлизался, то ли поёрничал Олег.

– Уговорили.

Лена прошла на кухню. Игорь вышел вслед за ней.

– Давай я тебе помогу. Я здесь лучше ориентируюсь.

– Часто бываешь?

– Да уж чаще, чем ты.

Возразить было нечего. В последний раз Лена была у Смирновых лет пять назад.

– Ну, давай, – Лена огляделась. – Где здесь живут, к примеру, ножи?

Игорь подошел к стене с навесными шкафчиками:

– Это делается так. Открываешь всё подряд: где-нибудь да найдутся.

Лена повеселела: гулять так гулять! И открыла первый слева:

– Здесь их нет!

Игорь тем временем заглянул во второй:

– И здесь их нет. Ладно, попробуем ещё…

– Вот только не надо всё подряд открывать, – бесшумно возникший на пороге меланхоличный Влад как всегда был готов до предела упростить задачу, – Всё не так сложно: ложки, вилки – тут, тарелки – тут. Что ещё вам нужно?

– Владенька, – протянула, улыбаясь, Лена, – не дал людям получить удовольствие, мы только во вкус вошли.

– Извращаться по мелочам – это обязательно?

– По-моему, непременно.

– Ладно, ладно, мы ещё своё возьмём, – приободрил её, встав рядом, Игорь, – Отольются кошке мышкины…

– Ой, ой, ой, напугал. Да пожалуйста. Ищите, сколько хотите, – Влад сделал вид, что уходит.

– Растрогал, растрогал, – покровительственно приобняв приходящегося ему под мышку Смирнова, Игорь по-свойски похлопал его по уплотнившемуся за годы семейной жизни пузцу, – прощён великодушно. Лен, мы ж не будем на него обижаться?

– Кто ж когда на него обижался. Мы б без него до утра тут искали.

– Так и быть помогу, – и Влад, не меняя тон и скорость, развернулся на сто восемьдесят градусов, – Но в последний раз. Всё равно от вас благодарности не дождёшься. Только пусть этот парень уберёт руки: у меня от перегревания температура поднимается.

– Пожалуйста, пожалуйста, – улыбаясь, Игорь поднял руки над головой.

– Вот так и стой, – и, повернувшись к Лене, – Ну, стесняюсь спросить, чего бы вам ещё хотелось?

– Если совсем без извращений, то…масло, – Лена, сосредоточившись, загнула мизинец, – соль и…картошечки бы ещё желательно.

– И это всё?

– Всё.

– А пугали то, пугали. Масло – в холодильнике, соль …

– Лен, Лен, – протиснулся, громыхая, Витя, – а ты помнишь, как учила нас картошку правильно чистить?

– Картошку? Не помню… Когда?

– Да не может быть. Неужели не помнишь? На Дне физика. Лен, да ты что?

 Лена даже не старалась припомнить, ей было жутко интересно послушать очередную байку в его исполнении.

Ждать долго Витя не мог.

– Смирнов! – заголосил он как потерпевший, – Смирнов!

– Чего ты орёшь, – отозвался тот невозмутимо из-за его спины.

– Нет, ты представляешь, она не помнит, – кричал Витька, видя их, видимо, стоящими на другом берегу реки, – Где там твоя картошка? Давай её сюда!

– Спокойно. Штурм отменяется, – осадил его от дверного проёма Влад, – Она в кладовке.

 Но Витя, не слушая дальше, уже протискивался, обдирая косяк, сквозь него:

– Сейчас мы им покажем, как правильно чистить, – покатилось по коридору вдохновленное бурчание.

Влад, скрестив руки на груди, вышел следом. Из комнаты осторожно высунулась светлая голова: