Могильщик

Алексей Сухаров

Могильщик

Могильщик

Прохладный порывистый ветерок обдувает мою заросшую седую голову, но я на него не в обиде – напротив, я ждал этих резких, облагораживающих и очищающих, дуновений и спешил с ними повидаться. Поднявшееся час назад солнце постепенно набирает силу и мягко пригревает землю и распустившиеся листочки деревьев. Раннее лето и раннее утро – моя любимая пора. С ней у меня связано множество воспоминаний, а воспоминания, к слову сказать, – часть моей профессии. Я – могильщик и смотритель в одном лице. Я стою, обдуваемый прохладным ветром и согреваемый мягким солнцем, и окидываю потерявшим с годами остроту взором свое маленькое и уютное кладбище.

Позади меня сейчас – моя каморка, в которой я провел так много времени за последние несколько лет. Можно с уверенностью сказать, что она давно стала моим домом. Привыкшему к комфорту современному горожанину может показаться, что жить в такой малогабаритной избушке – удовольствие не из приятных, однако он будет не прав. Дело привычки и индивидуальных предпочтений. Мне бы вот совсем не понравилось плутать в многокомнатной квартире, большая часть пространства которой с толком никогда не используется. Моветон, только и всего. А вот когда мы умираем, нас насильно помещают в слишком уж тесное жилище, но никто и не думает жаловаться. По крайней мере, я никогда не слышал. А все потому, что люди переходят в то состояние, когда всяческие излишества уже не имеют никакого значения.

На самом деле, в каморке всего хватает для жизни и приятного времяпрепровождения. От подстанции неподалеку я получаю электричество, которого достаточно для работы настольной лампы и плитки с чайником. На столике я завариваю травяные чаи и готовлю простейшую еду – лапшу, яичницу и крупы. Летом собираю ягоды и грибы. Радио, пусть иногда и с помехами, исправно ловит музыку кантри и разговорные жанры. Пацан-сирота, что подрабатывает почтальоном, приносит мне свежую газету каждую пятницу. Пока он объезжает адреса поблизости на своем стареньком велосипеде с корзинкой, я ее прочитываю, расправив на столике с лампой, а когда возвращается, чтобы осчастливить адреса на другой стороне, отдаю обратно. Ему это нетрудно, а я узнаю новости из внешнего мира. Мира, который мне никогда не нравился, но с которым, так или иначе, иногда сталкиваешься.

Зимой, конечно, сложнее, но это неудивительно – многое в природе умирает, а смерть, и это я знаю слишком хорошо, не является вещью простой, особенно для оставшихся в живых. Небольшая печурка в углу еле-еле согревает каморку, получающегося тепла хватает ненадолго, поэтому в течение длинной и темной ночи несколько раз встаешь и подбрасываешь дровишки. Но самое трудное – копать в мороз. Промерзшая земля с трудом поддается, приходится в буквальном смысле выколачивать могилу, как скульптор обивает камень. Хорошо только то, что в зимнее время таких случаев бывает немного. Оставшиеся в живых впадают в спячку, и даже стремление на тот свет обычно может подождать до лучших времен.

Иногда, после особенно трудного погребения, я отправляюсь поздно вечером в деревню, иду прямиком в грязный, темный и липкий трактир на ее окраине и заказываю там несколько кружек чего-нибудь покрепче. По правде говоря, я терпеть не могу эти визиты: вся шумная орава здоровых, бородатых мужиков и их краснокожих от перетянутых корсетов и румян барышень тут же затихает до состояния могильной тишины, как только моя шляпа с широкими полями оказывается на вешалке у входа в забегаловку. Ни веселого звона бьющихся друг в друга стаканов, ни рабочих залихватских песен, ни бурной брани пьяных конфликтов, ни хмельных стонов по умершему в углу – ничего. Все кабацкое разноголосие замирает, и я, сопровождаемый безмолвными взглядами со всех сторон, вышагиваю к барной стойке. Крепкое пиво или полынная водка – не имеет значения. Я пью то, что наливает хозяин трактира прямо за стойкой или приносит к занятому мной низкому, как табурет, столику официантка Мари, восемнадцатилетняя обладательница косы на бок и пышной груди, и не задаю лишних вопросов. Да, спустя две или три порции я могу услышать возбужденный шепот по соседству, но только: общество завсегдатаев заведения не возвращается к прежней жизни вплоть до того момента, пока я, слегка покачиваясь, не перешагну порог трактира и не исчезну во мраке ночи.

Не любят? Презирают? Боятся? Или все вместе? Не могу рассказать, поскольку лично с претензиями ко мне не обращались даже в усмерть пьяные лесорубы – а этим ребятам уж точно палец в рот не клади. Вокруг моей нелюдимой персоны очевидно ходят какие-то слухи, и только бог знает, насколько жестокие. Так работает сознание толпы: достаточно одного вида человека отличающегося, чтобы подумать, что за ним водятся какие-то грешки. А дальше – как снежный ком: одному показалось то и другому почудилось это, первый увидел здесь, а второй услышал там, и вот уже вовсю крутится байка, что человек этот продал свою дочь бандитам в обмен на собственную жизнь. А где байка, там и правда, где слух – там и неоспоримая истина, передаваемая из поколения в поколение. Хорошо, что у меня хватает ума не пытаться выяснить, о чем именно шепчутся за моей спиной – не каждую вымышленную правду я смог бы воспринять адекватно.

Ветер я люблю еще по одной причине: он напоминает о том, что мне нужно сделать в тот или иной момент. Вот сейчас он будто бы шепчет: могилы осыпались. Я беру в руки лопату, служащую мне верой и правдой вот уже который год, снимаю с гвоздя на столбе шляпу и направляюсь к холмикам.

Порядок для меня – самое главное. Все должно быть на своих местах и оставаться прилично оформленным. Как смотритель этого кладбища, я обязан содержать его в исключительном состоянии – и я просто ненавижу случаи, когда это состояние чем-либо нарушается. Осыпавшиеся могилы – далеко не самое неприятное в этом ряду, и, вообще-то, даже выеденного яйца не стоит, поэтому сейчас я рутинно и аккуратно подгребаю лопатой землицу под оглушительное щебетание лесных пичужек. С моей скрупулезностью и отношением к порядку такое нехитрое дело занимает часы, но, с другой стороны, мне абсолютно некуда торопиться – вечный сон находящихся вокруг настраивает на размеренный, неспешный режим работы.

А когда солнце проходит сквозь наивысшую точку своего пути и потихоньку собирается на покой, я, покончив с работой, сажусь в тенечке с чашечкой чая и небогатым обедом и готовлюсь к послеполуденной прогулке по своим владениям. Заглянуть на могилы, назвать имена покоящихся в них – это правильно и необходимо. Я совершаю такие прогулки ежедневно, потому что, как я уже и говорил, воспоминания – это часть моей профессии. После наведения порядка – важнейшая ее часть.

Правда, я не совершенно не согласен с выражением о том, что о мертвых либо хорошо, либо ничего. С кристально чистой совестью могу сказать, что у каждого – до единого! – из тех, что здесь лежат, за душой водились какие-нибудь грешки. У кого-то их было меньше, а у кого-то больше, но они точно были у всех, и кладбищенский ветер мне подсказывает, что именно эти грешки и стали причиной их смерти. Я знал большинство из них – лучше или хуже – и на своих прогулках обязательно вспоминаю как о плохом, так и о хорошем. Мой характер и моя врожденная честность не позволяет мне без должных на то причин нахваливать умершего – впрочем, как и огульно хаять.