Закат блистательного Петербурга. Быт и нравы Северной столицы Серебряного века

Многие бездомные, ютившиеся в ночлежках, были встревожены переписью и спасались бегством на Горячее поле, излюбленное место хулиганов и бродяг, и на скотопригонный рынок. Когда на этот рынок явились счетчики, то они обнаружили беглецов-ночлежников забившимися в сено в конюшнях для скота.

После переписи полицейские хотели арестовать бродяг, но переписчики не дали этого сделать. Они заявили, что перепись не преследует карательных целей, а имеет задачей получить цифровые данные и в конечном итоге – улучшить жизнь горожан.

Перепись в ночлежках, как правило, проходила ночью, поскольку только в это время можно было застать их обитателей. Памятуя о случаях, бывших при предыдущих переписях постояльцев обиталищ «городского дна», многие из счетчиков запасались кое-каким оборонительным оружием на случай нападения.

Дезинфекционная камера в гостинице для рабочих. Фото К. Буллы. 1909 г.

В многоэтажном ночлежном доме на Обводном канале, 145, куда также пришли счетчики, нашли себе приют около девятисот бездомных.

«Распахнулись двери, и сразу же все почувствовали страшно тяжелую атмосферу, невыносимую для свежего человека, – запах человеческого тела смешался с запахом выпитого денатурированного спирта, который употребляется ночлежниками в самых широких размерах, – передавал свои впечатления один из участников похода в ночлежку. – На нарах не особенно живописные группы: кто сидит, кто лежа разговаривает, почти все разутые. Начинает кружиться голова от духоты и гама, царящего в помещении ночлежного дома».

У каждого обитателя ночлежки была своя история «грехопадения». Среди ночлежников, переписанных счетчиками на Обводном канале, оказались бывший кадет Александровского корпуса и бывший ученик одной из престижных петербургских гимназий.

Баня при гостинице для рабочих Попечительства о народной трезвости. Фото К. Буллы. 1909 г.

«В 1903 году я окончил кадетский корпус и думал поступить в юнкерское училище, – поведал свою историю бывший кадет, прикрывавшийся изодранным пиджаком, сквозь который просвечивало голое тело. – Слабые силы не позволили мне пойти на военную службу, и я поступил в банк. Однако несчастия обрушивались на меня одно за другим. Я начал манкировать своими обязанностями, в результате лишился службы и опустился до ночлежки. Рад бы вырваться, да поздно… Засосало».

Другой ночлежник, бывший гимназист, бравировал своей интеллигентностью. «Получил я от покойного папаши 62 тысячи рублей и прокутил все, – с надеждой на сострадание рассказывал он. – Сделался форменным алкоголиком, из гимназии выгнали, начал было служить. Посудите, какая же служба, когда столько прожито. Мать до сих пор жива, имеет несколько домов в Петербурге, да стыдно пойти, знаю, что не откажет. Она, бедная, думает, что я погиб. Да я и действительно погиб – нравственно…»

В других ночлежных домах «интеллигентные бродяги» встречалось гораздо реже, хотя и там можно было увидеть бывших чиновников, военных, начальников станций и т. д. «Впечатление от ночлежных домов получается кошмарное, – ужасался газетный репортер, – уж слишком много бедноты, слишком много невежества, горя и слез».

Тяжелую картину представляло дамское отделение ночлежного дома на Обводном канале. Бездомные женщины с тупым безразличием относились к переписи, им было все равно: «Что перепись, лучше бы к празднику что-нибудь принесли, подарочек какой-нибудь».

Перепись не обошлась без неприятного инцидента, жертвой которого стала счетчица – студентка Высших женских курсов. Она спросила у одной из ночлежниц:

– Скажи, голубушка, чем занимаешься?

– Воровством, матушка, – отвечала та, – да вот и у тебя, голубушка, украла кое-что.

Курсистка не обратила тогда внимания на замечание откровенной воровки и только в двенадцать часов ночи, возвращаясь домой, обнаружила пропажу кошелька. Заплатить трамвайному кондуктору за билет ей было нечем. Воровка сказала правду: кошелек она действительно успела украсть…

Бунт в городской богадельне

Редкий скандал разразился в стенах городской богадельни в Смольном в начале 1912 года. Обитатели этого богоугодного заведения обратились к петербургскому градоначальнику генералу Драчевскому с жалобой на свою тяжелую жизнь.

Они писали градоначальнику, что в богадельне творятся безобразия: призреваемых морят голодом, издеваются над ними как могут и т. п. Жалобу градоначальник получил, а затем отправил по инстанциям, и пошла она путешествовать по длинной чиновничьей лестнице.

За это время история обросла всевозможными слухами, в газетах даже появились заметки о «бунте стариков и старух». Попала жалоба сначала в Городскую управу, та переправила ее в больничную комиссию, а последняя передала ее туда, откуда она и пришла, – в ту же самую богадельню, а именно – ее попечителю тайному советнику Кабату.

C картины Г. Геркомера «Во вдовьем доме»

Известный петербургский журналист Л. Баумгартен в январе 1912 года лично отправился в городскую богадельню, дабы выяснить, что же там происходит. «Жалобу я, действительно, получил, – заявил журналисту тайный советник Кабат, – но я получаю их регулярно и всегда без подписей. Жалуются, например, что не дают есть. А подкладка тут иная: каждое утро производится подсчет количества обедов, которые следует приготовить. Если кто собирается на целый день уйти, то мы отмечаем это и готовим только для тех, которые остаются. Ведь нас строго ревизуют, нам приходится давать отчет о самой мелкой сумме, оттого наша экономия, может быть, иногда и принимает немножко угловатую форму».

Кабат не взял на себя смелость утверждать, что в городской богадельне всем уж так живется широко и привольно. «У нас много интеллигентных бедняков, знавших лучшие времена, – признался им, – им тяжело подчиняться режиму богадельни, они страдают нравственно и физически. Но что же можно сделать? Средств нет для этого. Но злоупотреблений у нас нет».

Как ни странно, но объяснения попечителя богадельни полностью удовлетворили репортера «Вечернего времени», и он не стал выяснять всю подноготную конфликта. «Как видите, никакого бунта нет, – поспешил успокоить он читателей газеты. – Везде тихо и смирно. И всякий желающий в любой момент легко удостовериться в этом пусть пожалует на Смольную, в городскую богадельню».

«Русские рабыни»

В мае 1911 года Императорский Всероссийский аэроклуб устроил в Михайловском манеже, на своей показательной выставке, «волшебно-спиритический сеанс» известного мага Земчано-Ясинского. Артист удачно демонстрировал перед публикой «один час в мире волшебства, чудес и превращений». Все проходило нормально, пока в один из дней не разразился скандал.

Известный маг демонстрировал на сцене, по уже накатанному сценарию, «спящую красавицу», когда из зала раздался гневный голос:

– Четырнадцать лет тому назад господин Земчано похитил девушку в Киеве и продал ее в гарем. Эта девушка – я!

Затем неизвестная дама стала рассказывать оторопевшим зрителям, как это произошло. Поднялся шум. Публика повставала со своих мест. Никто не мог понять, в чем дело.

– Земчано продал девушку в гарем! – разнеслось по манежу.

Вскоре явилась полиция и препроводила даму в отдельный кабинет, где она подтвердила свое обвинение. «Известный маг», в свою очередь, писал протокол на даму, обвиняя ее в нарушении сеанса.

Впрочем, той даме, можно сказать, повезло: ей удалось вернуться из рабства домой. Сотни девушек из России, вывезенных как живой товар за границу, уже никогда не вернулись на родину. Любопытно, что сегодня, спустя столетие, ситуация повторяется: русских девушек обманным путем вывозят за границу, где продают в рабство хозяевам борделей. «Торговля русскими женщинами» – такие заголовки встречались в петербургской печати начала прошлого века. Практически точно так же, как и сегодня…

Спрос вызывает предложение, и на этой почве возникали целые организации, раскинувшие своих агентов по всей Европе. Больше всего девушек из России вывозилось в Египет и Турцию, а также в Америку. Как правило, русских женщин вывозили насильственно или путем обмана, обещая им работу в качестве бонн, продавщиц или гувернанток.

Те соглашались на якобы выгодные предложения, сулившие быстрый и неплохой заработок, а вместо того попадали в «притоны разврата». Попадая в притоны и не зная чужого языка, девушки становились покорным орудием в руках хозяев.

Торговля русскими женщинами была обставлена продавцами настолько профессионально, что к ним было очень трудно придраться. Чтобы как можно крепче упрятать своих жертв, хозяева притонов делали все, чтобы осложнить любые попытки вытащить их оттуда. К примеру, часто складывалась ситуация, что дом, где содержалась в борделе русская женщина, принадлежал греческому подданному, а содержателем притона являлся, к примеру, француз. Поэтому для освобождения женщин нередко требовались солидарные шаги представителей сразу нескольких стран. А обеспечить такое взаимодействие оказывалось очень непросто.

В начале 1911 года Петербургское общество защиты женщин командировало на Ближний Восток своего специального представителя – адвоката Натансона. Его задачей было собрать на месте сведения о диком случае, когда один одесский купец продал свою собственную жену в один из восточных борделей. Кроме того, Натансону требовалось выяснить способы, как предотвратить продажу девушек и спасти их от попадания в «когти разврата».

Вернувшись в Петербург, адвокат Натансон выступил на собрании Общества защиты женщин, рассказав, что ему довелось увидеть в местах сбыта «белых рабынь». Доклад его, сопровождавшийся показом фотографий, произвел шокирующее впечатление на публику. Многие не скрывали своих слез.

Спрос на европейских женщин в Турции и Египте громадный, причем главными пунктами импорта «живого товара» из России являлись Константинополь, Каир и отчасти Александрия. Любопытно, что среди вывезенных девушек из России было немало украинок и евреек. В Каире существовал целый квартал «красных фонарей» – с кофейней под названием «Русия», служившей биржей проституток. Отвратительным было еще и то, что над этим «вертепом разврата» гордо реял русский национальный флаг.

Натансону удалось побеседовать с некоторыми насильно увезенными русскими женщинами, томившимися в борделях Ближнего Востока. По словам адвоката, он предлагал им помощь в возвращении на родину, но ничего, кроме явного недоверия, не встречал.

«Эти несчастные существа так морально истерзаны и так терроризованы, что ко всякому свежему человеку они относятся крайне недоверчиво, предполагая новый затаенный коварный замысел, – с ужасом в голосе рассказывал Натансон, – некоторые же успели настолько свыкнуться с новой жизнью, что о возврате к прошлому уже и не мечтают. Вот почему мое глубокое убеждение, что вся энергия должна быть направлена на радикальные меры разгрома агентуры живого товара и предотвращение завоза женщин на Восток».

«Попасть на Казачий»

Среди петербургских мест заключения едва ли не самой «вольной тюрьмой» считался городской арестный дом близ Казачьего плаца в Александро-Невской части. Плаца уже давно не существует – он находился когда-то между улицами Хохрякова, Кременчугской и Атаманской, а свое название получил благодаря проводившимся на нем парадам лейб-гвардии Казачьего полка.

В Петербурге даже бытовало выражение – «попасть на Казачий». Эта перспектива ждала мелких хулиганов, жуликов и мошенников, приговариваемых мировыми судьями или в административном порядке к аресту на более или менее продолжительные сроки. Чтобы на себе ощутить жизнь и быт обитателей арестного дома, репортер «Петербургской газеты», скрывавшийся под псевдонимом Северный, предпринял в сентябре 1911 года «хождение в народ», результатом которого стал любопытный очерк на страницах газеты.

Смотритель арестного дома поделился информацией о количестве арестантов, содержавшихся в подведомственной ему тюрьме. На сентябрь 1911 года в ней сидело 288 человек, в том числе 22 женщины. Половина арестованных отбывала наказание по приговору мировых судей, половина – в административном порядке. К последней категории относились хулиганы и так называемые «ножевщики», которых приговаривали административным порядком к аресту за ношение ножей, кистеней, оскорбление полиции и т. д. «Этот элемент для нас крайне неприятный, буйный и даже опасный, – сообщал смотритель и затем не без лукавства добавлял – Тем более что у нас нет другого оружия, кроме доброго слова».

За 1910 год в городском арестном доме побывало 13 913 человек, причем «административных» было всего 1384 человека, за десять месяцев 1911 года – 11 260 человек, на которых пришлось 1340 «административных». Любопытна выборка, показывающая представителям каких профессий случалось «попадать на Казачий». По данным за 1910 год, из общего количества арестованных здесь побывало 52 студента, 49 чиновников, 37 художников и живописцев, 32 артиста – музыканта и актера, 20 фармацевтов и аптекарей, 9 репортеров, 8 учителей, 12 адвокатов, 2 врача и даже один архитектор. Из дамского контингента 358 человек составили проститутки и 12 представительниц занятий «умственного труда».

«Обстановка камер однообразная: стол, табурет и постель, – признавался смотритель. – Окна с железными решетками. Камеры одиночные и для нескольких человек; привилегированные предпочитают одиночные, и камеры на трех человек в коридоре привилегированных почти никогда не занимаются, только при переполнении. Есть, кроме того, изоляционные камеры для чувствующих недомогание и, наконец, на женском отделении камера на буйных, но она почти всегда пустует».

Репортеру лично дозволили побывать в камерах арестного дома, после чего он оставил такие строки, призванные заверить столичных обывателей в полнейшей благопристойности и безопасности сего заведения: «Всюду в высоких и широких коридорах и камерах чистота и порядок. Арестованные чувствуют себя, видимо, прекрасно, камеры запираются только в виде наказания – они находятся в постоянном общении друг с другом, слышатся разговоры, смех, иногда расшалятся и танцуют. Арестованные сидят в своих платьях».

Летом 1913 года «подвиг» журналиста «Петербургской газеты» по «хождению в народ» повторил столичный городской голова Иван Иванович Толстой в ходе своих первых «инспекционных» выездов на «задворки» Петербурга. Это произошло 20 июля, после посещения Полтавской улицы, где сооружался храм-памятник в честь трехвекового царствования Дома Романовых. Осмотром арестного дома Толстой оказался очень доволен. Место заключения произвело на него довольно благоприятное впечатление. Ничего удивительного: на 300 мест приходилось всего 120 арестованных – большинство было освобождено по манифесту о 300-летии царствования романовской династии.

«Интеллигентные» узники «Крестов»

Печально знаменитые питерские «Кресты» повидали на своем веку немало узников, пострадавших за правду. Во время первой русской революции среди арестантов тюрьмы оказалось немало «интеллигентных обитателей». К примеру, в апреле 1907 года в «Кресты» попали 6 адвокатов, которые понесли наказание за то, что в октябре 1905 года убеждали суд примкнуть к всеобщей политической стачке.

Всех шестерых приговорили к недельному аресту в тюрьме, причем эта неделя пришлась на Пасху. Впрочем, по словам одного из них, С.П. Елисеева, в выборе именно этой недели не было никакого злого умысла и «утонченной мести» со стороны властей, как это восприняли многие. «Мы сами просили прокурорский надзор устроить нам высидку именно в эти праздничные дни, чтобы наше вынужденное бездействие не повредило делам наших клиентов, – заявил потом Елисеев. – Должен сказать, что отношение к нам прокурорского надзора и тюремной администрации было самое внимательное, самое предупредительное».

Подчеркивая свое уважение к закону и к принципам правового государства, за которое они ратовали, адвокаты сами явились в тюрьму, на извозчиках, сделав перед этим визит в окружной суд к помощнику прокурора, ведавшему местами заключения. По словам адвоката Елисеева, им разрешили отсидеть в «Крестах»: «…там чище, да и, как мы думали, отдохнуть неделю от работы в одиночном заключении удобно». К «интеллигентным арестантам» отношение было подчеркнуто корректное: их не досматривали, а в привезенных с собой чемоданах не рылись.

Адвокатов рассадили по отдельным камерам, расположенным по соседству в одном коридоре. Гулять выпускали всех вместе по два раза в день по часу – около полудня и в три часа, причем адвокатам разрешали разговаривать между собой.

«Кормят в „Крестах“ вполне сносно, – рассказывал потом адвокат Елисеев. – Казенный паек обходится администрации в 12 копеек. Если арестованный хочет получать более сытный обед, то прибавляет из своих средств 6 копеек. Если же имеется возможность платить по 35 копеек за обед, то кормить будут и сытно, и вкусно».

По словам адвокатов, трудней всего в тюрьме было привыкнуть к узкой и невероятно жесткой кровати с тоненьким «блином» вместо матраца. Простыней служила «подозрительного вида тряпка», а одеялом – кусок солдатского сукна. Но еще сложнее было привыкнуть к непременной принадлежности камеры – «параше».

Арестанты «Крестов» вставали в половине шестого утра. Ровно в шесть утра в камеру приходили уголовные – вынести парашу. К завтраку давали кипятку для чая, потом выводили на прогулку. В полдень снова давали чай. В час дня наступал обед, а в три часа – вторая прогулка. Электричество по вечерам выключали в начале одиннадцатого.

Впрочем, безмятежного «отдыха» в тюрьме у адвокатов не получилось: они попали в «Кресты» в самый разгар бунта политических заключенных против администрации, который закончился смертью одного из узников. В дни волнений арестованным адвокатам пришлось лишиться прогулок. «В общем, каждый из нас отлично мог бы отдохнуть эти семь дней, – отмечал адвокат Елисеев, – не случись всех этих ужасов со стрельбой, убийством и голодовкой»…

А в мае 1908 года петербургские «Кресты» приняли бывших депутатов первой Государственной думы, осужденных за знаменитое «выборгское дело». По приговору суда всех бывших депутатов, осужденных по делу о «воззвании», заключали в тюрьмы по месту их жительства. В Петербурге в день приведения приговора в исполнение находилось 29 депутатов-«выборжцев». Как писала пресса, «сами отдались» в распоряжение прокурора 17 человек, в том числе один из основателей партии кадетов – юрист Николай Андреевич Гредескул и адвокат Максим Моисеевич Винавер.

По отзывам «интеллигентных» обитателей «Крестов», самое тяжелое воспоминание о здешнем быте – это зловонная «параша»

По соглашению с прокурорским надзором, осужденные пришли к полудню в камеру прокурора окружного суда на Литейный проспект. Спустя час им объявили, что они могут отправляться в тюрьму, после чего в сопровождении большой толпы провожавших они вышли на Литейный проспект. Внизу фотографы увековечили начало шествия бывших депутатов в тюрьму. «Переезжаем на дачу», – острили будущие арестанты. Частью на извозчиках, частью пешком они прибыли к воротам тюрьмы, принеся с собой по несколько чемоданов и пакетов с вещами и книгами.

Здесь их уже ждали. Вахтер, позвякивая ключами, громко возглашал: «Пожалуйте, господа! Вещи каждый должон сам нести!» Депутаты с улыбкой смотрели на груду чемоданов, сложенную у стен тюрьмы. Кряхтя, поднимали тяжелые вещи, кланялись в последний раз и проходили в узкую тюремную калитку. Осужденных развели по одиночным камерам.

В день «посадки» кроме 17 «выборжцев» полиция арестовала по распоряжению прокурора еще двух человек, причастных к делу о «выборгском воззвании», – присяжного поверенного Л.М. Брамсона и депутата Кубелиуса. Обоих арестованных сразу же препроводили в «Кресты». Таким образом, по делу о «воззвании» в Петербурге попали в тюрьму 19 человек, причем все они сидели в одиночных камерах.

На свободе в Петербурге остались еще 10 депутатов-«выборжцев», по отношению к которым действие приговора было приостановлено. Так, И.И. Петрункевич получил «отсрочку» на десять недель из-за болезни ноги. Дело о депутате Л.И. Петражицком выделили в особое делопроизводство, а В.Д. Набоков кроме дела о «выборгском воззвании» привлекался еще и по делу о «Вестнике партии народной свободы». Еще четырех бывших депутатов не посадили в «Кресты», поскольку они проходили по делам, следствие по которым не завершилось.

Спустя две недели после «посадки» 17 «выборжцев» «Петербургская газета» поместила подробный отчет о том, чем занимаются бывшие депутаты Госдумы в стенах печально знаменитых «Крестов». Тюремные надзиратели не могли нахвалиться своими новыми «постояльцами». «Смирные, – говорили они про бывших депутатов, – очень смирные!»

Конечно, к бывшим депутатам применялся не такой строгий режим, как к обычным арестантам. Все «выборжцы» носили в тюрьме собственную одежду, кроме бывшего священника Огнева, пожелавшего облачиться в арестантское одеяние. Бывшие депутаты запаслись книгами и бумагой, еще заранее договорившись между собой написать по статье для будущего сборника «Выборгские досуги». По тюремным правилам, бумага была тщательно просчитана, пронумерована и прошнурована. Чистую бумагу надзиратели могли выдавать, только убедившись в том, что взятая арестантами с собой бумага полностью исписана, находится в целости и не употреблена на написание писем.

Послабление по отношению к арестантам-депутатам относилось также и к питанию. Все они за отдельную плату пользовались улучшенной пищей. Обеды в тюрьме стоили 10 рублей 50 копеек в месяц, ужины – 3 рубля 90 копеек, булки – гривенник в день, кроме того, можно было заказать себе чай, сахар, табак, овощи, фрукты и сласти.

Ни газет, ни журналов в тюрьме получать было нельзя, однако с особого разрешения некоторые «выборжцы» получили возможность получать стенографические отчеты проходивших заседаний Государственной думы, уже третьей по счету. Владимир Дмитриевич Набоков (отец будущего писателя) забрал с собой в камеру огромное количество юридических книг. Надзиратели отзывались о нем с большим почтением: «Должно быть, богатый… книг привез видимо-невидимо, да все в дорогих переплетах… Сидит за столиком, да все книгами пошвыривает, пока не найдет ту, что ему нужно».

Тяжелее всех переносил одиночество адвокат Кедрин – будущий активный участник Белого движения в годы Гражданской войны, министр юстиции в антибольшевистском Северо-Западном правительстве. Не удовлетворяясь чтением и написанием «Досугов», Кедрин потребовал, чтобы ему предоставили какую-нибудь физическую работу. Начальство тюрьмы пошло навстречу и разрешило ему клеить картузы для табака второго сорта по заказу одной из столичных табачных фабрик.

Бунт политических

Весной 1907 года, уже на исходе революционных событий первой русской революции, Петербург продолжало лихорадить. В апреле очагом волнений оказались «Кресты» – те корпуса, где содержались политические заключенные. Из-за решетчатых окон раздавались громкие возгласы «ура» и «амнистия». Выборгская набережная и Симбирская улица (ныне улица Комсомола) буквально гудели от крика арестантов.

Из окон летели осколки разбитых стекол, показывались платки и флажки ярких цветов. С каждой минутой гул из тюрьмы усиливался и переходил в несмолкаемое «ура». В одном из корпусов арестанты выбивали окна и ломали двери.

По городу быстро распространились слухи о беспорядках в тюрьме. Публику на окрестных улицах охватывало жгучее любопытство. Люди группировались у ворот домов и жадно обменивались информацией и впечатлениями. Впрочем, информации было мало: по слухам, волнения начались после того, как среди заключенных поползли слухи о предстоящей будто бы амнистии, а крики «ура» и прочие «демонстративные проявления» вызваны были известием об отмене военно-полевых судов и смертной казни. К тюрьме спешила вызванная рота солдат и местная полиция…

Беспорядки в «Крестах», начавшиеся 15 апреля 1907 года, продолжались четверо суток. По официальным сведениям, они охватили 1-й и 2-й корпуса, где содержались политические заключенные, а причиной их стал случайный выстрел караульного солдата, прозвучавший на тюремном дворе. Став на часы, он случайно нажал курок винтовки. Выстрел гулким эхом отдался в камерах ближайших корпусов. Среди политических пошли слухи, что этим выстрелом убили кого-то из их товарищей.

На следующий день политзаключенные потребовали от администрации тюрьмы предъявить доказательства, что никто не убит. «Мы выберем депутацию из трех заключенных, обойдем все камеры и проверим, что все на месте», – заявили арестанты. В этом требовании им отказали. Не удовлетворили также и другие требования политзеков – выбирать старост и разрешить общие прогулки арестантам. Правда, разрешили раскрыть окна.