Лето придёт во сне. Приют

Территорию приюта отгораживал от внешнего мира бетонный забор. Не очень высокий, метра два с половиной, но с натянутой поверху колючей проволокой. В том месте, куда я пробралась, с обеих сторон к нему вплотную подступали ели и ясени. Здесь начинался густой смешанный лес – приют находился за городом. А как же иначе? Дети, даже такие бракованные, как мы, должны дышать свежим воздухом.

Я с сомнением посмотрела на ветки над головой, потом перевела взгляд на свои забинтованные коленки. Они сейчас не болели, но меня все равно грызли сомнения. Сумею ли я перелезть через забор после вчерашнего падения, да еще с полными карманами камней, оттягивающих подол? Или, чего доброго, опять свалюсь?

Я смогла. Да, намного медленнее, чем обычно, но вскарабкалась на дерево, а с его нависающей над забором ветки перебралась на другое дерево по ту сторону забора. И уже по нему спустилась на землю. Землю за территорией приюта.

Как всегда, этот момент доставил мне глубокое внутреннее удовлетворение, и я совершила своеобразный танец свободы – раскинула руки в стороны ладонями наружу и несколько раз подпрыгнула на месте от радости (из карманов посыпались камни). Конечно, эта свобода была краткой и иллюзорной, но сама мысль о том, что я делаю нечто запрещённое, поступаю по-своему, не спрашивая ни у кого позволения, наполняла меня ликованием. Поэтому, не в силах заставить себя идти шагом, я побежала между деревьев, тихонько повизгивая от восторга и не обращая внимания на вернувшуюся боль в коленях. Жаль только бежать пришлось недолго. Я не могла себе позволить уходить слишком далеко и устроила свой тайник всего в паре минут ходьбы от забора. Просто вырыла ямку под стволом упавшей сосны и замаскировала отверстие дёрном вперемешку с прошлогодними листьями.

И сейчас, присев на корточки и разбросав маскировку, по локоть запустила руку в тайник. Под пальцами зашуршал целлофан. Ухватив его, я извлекла наружу пакет, а из пакета её – мою тайну последних дней, большую самодельную рогатку в черно-жёлтую полоску. Пчёлку.

Это место, благодаря которому можно так быстро и незаметно сбежать из приюта, я обнаружила три месяца назад, когда только сошел снег. Бродила одна без цели и, увидев нависающие над забором ветки деревьев, не колебалась ни секунды, хоть и знала, что самовольный выход за территорию считается одним из самых серьезных проступков. Особенно для девочки. Особенно в группе Агафьи. Но тогда я об этом не думала: ветер зовуще шумел в ветвях, сладко пахло хвоёй, руки и ноги привычно находили точки опоры, и я опомниться не успела, как уже спрыгнула на землю по ту сторону забора.

Это был, наверное, мой самый счастливый день за время пребывания в приюте. Я носилась по лесу как сумасшедшая, подбирала с земли охапки прошлогодних листьев и зарывалась в них лицом, обнимала деревья, качалась на ветках. И весь последующий день удача была со мной. Когда я вернулась к ужину, никто не заметил моего отсутствия и грязных пятен на одежде, никто не спросил, почему я такая румяная и взбудораженная. Яринка, конечно, и заметила бы, и спросила бы, но она была отправлена Агафьей на дополнительные занятия по рукоделию, поскольку не очень преуспевала в этом предмете.

С тех пор любая возможность использовалась мною для побега в лес. Но я была очень осторожна, и ни одна живая душа не знала о моих прогулках. Даже Яринка. Не то чтобы я ей не доверяла, но что-то мешало мне поделиться с подругой. Какое-то интуитивное опасение спугнуть радость, растерять очарование своей тайны, облачив её в скучные рамки слов и предложений.

Прокол произошел лишь вчера, когда я перелезала через забор не налегке, как обычно, а с узелком, в который завязала всё необходимое для изготовления рогатки. Уже позже я сообразила, что было бы куда умнее сначала перекинуть на другую сторону узелок, а потом уже карабкаться самой. Но хорошая мысля приходит опосля. В итоге я очень обидно сорвалась с дерева почти у самой земли, что и закончилось ободранными коленями. Но моим планам это не помешало, рогатку я всё равно сделала. Ничего сложного, да и не в первый раз, в конце-то концов. А поскольку рогатка являлась каким-никаким, но всё-таки оружием, тем более оружием ручной работы, то я украсила её полосами черно-жёлтой изоленты и нарекла ласковым именем «Пчёлка».

Какое-то время я с удовольствием разглядывала результат своих стараний, взвешивала то в одной руке, то в другой, гладила витки изоленты, натягивала и вновь ослабляла тяжи. А вдоволь налюбовавшись, повесила Пчёлку на шею и принялась деловито шнырять между деревьями, собирая сосновые шишки и укладывая в ряд на поваленный ствол, скрывающий мой тайник. Когда шишки выстроились по всей длине ствола, я остановилась, критически оглядела готовое стрельбище и осталась довольна.

Настроение вновь взлетело до небес. Я в лесу! Разумеется, это не тайга, и, строго говоря, даже не лес, а скорее, лесопарк, но достаточно того, что уже и не приют. У меня есть тайна, есть рогатка, действительно моя и только моя вещь, созданная мною, память о родителях и друзьях, о тайге и Маслятах. Изготовив Пчёлку, я словно вернула себе кусочек счастливой и вольной жизни, осколок прошлого. А Агафья далеко, и у меня полно времени, чтобы насладиться минутами свободы.

Припрыгивая, я отбежала от поваленного ствола, повернулась к нему лицом и, отвесив неуклюжий поклон, провозгласила:

– Достопочтенные шишки! Не поможете ли вы мне поупражняться в стрельбе?

Шишки не возразили, и я сняла с шеи рогатку. А потом тело вспомнило давно заученные движения и зажило отдельной жизнью.

В левой руке сжать Пчёлку, правую запустить в карман, достать камень, вложить в кожеток, медленно натянуть тяжи, одновременно поднимая рогатку на уровень глаз, замереть так на какое-то время, и…

Руки пришли в движение. Десять выстрелов без единой паузы, и восемь шишек исчезло с поваленного ствола, словно их и не было. А две остались лишь потому, что из Пчёлки я стреляла впервые, а любая рогатка имеет свои неповторимые особенности и требует индивидуального обращения. Это вам не какой-нибудь фабричный арбалет, у оружия ручной работы есть душа и характер, который надо знать. Именно этим я и занималась сейчас – узнавала характер своего оружия и налаживала дружбу с ним. Характер у Пчёлки оказался лёгкий, и дружба ладилась.

Да, в Маслятах я отлично стреляла, уделяла этому много времени, и моим оружием были только рогатки лишь по причине возраста. «От отдачи ты улетишь дальше, чем пуля», – смеялся папа, когда я просила у него ружьё. Но я всегда знала, что настанет день, и не так уж долго его ждать, когда у меня будет свой огнестрел. Так бы и получилось, не вмешайся церковь со своей заботой о людях, живущих в дикости, распутстве и безбожии.

Но сейчас я убедилась, что год, проведённый в приюте, его правила, запреты, его постоянное «ты-должна-вести-себя-скромно-и-прилично-потому-что-ты-девочка-будущая-жена-и-мать» не смогли заставить меня разучиться тому, что я умела раньше. И тем более разлюбить это.

От радости я снова попрыгала на месте, издавая победные взвизги, и опять вскинула рогатку, приготовившись расстрелять следующий десяток шишек.

– Однако снайпер.

Негромкий голос прозвучал слева и сзади.

Я замерла, как зверёк.

Сколько раз перелезала через забор, чтобы погулять в лесу, и никогда никого здесь не встречала, никогда даже не видела следов присутствия человека! Ни тебе брошенного мусора, ни костровищ, ни обломанных или срезанных веток. Поэтому голос, раздавшийся, словно из воздуха, подействовал на меня как гром с ясного неба. Через тело словно прошёл разряд тока, отчего оно стало ватным и неспособным двигаться.

Так я и стояла, замерев, забыв опустить рогатку, и только с нарастающим ужасом слушала звук приближающихся шагов. Шаги стихли у меня за спиной.

– Эй, – голос был уже не насмешливым, а встревоженным, – Малявка, отомри!

Я отмерла. Не потому, что мне так велели, а потому, что назвали малявкой. Ведь это означало, что подошёл ко мне кто угодно, только не воспитатель и не учитель, они не допускали подобных фамильярностей. Опустив Пчёлку, я, наконец, смогла повернуться.

Сзади стоял парень. Из приюта, но почти совсем взрослый – старшегруппник. Парень как парень: средний рост, русые волосы, серые глаза, школьная форма. И он был мне знаком. Нет, не лично. Старшие редко снисходили до общения с младшими, но я часто видела его в окно. Он бегал на стадионе, иногда с другими парнями, но чаще один. И в дождь, и в снег, и в июльскую жару, когда все отсиживались в прохладных дортуарах, он бегал по кругу долго и отрешённо, без остановок, не меняя скорости. Иногда, когда я сидела на подоконнике в одном из приступов тоски по утраченной прошлой жизни, то, бывало, следила за ним, как за секундной стрелкой часов, просто потому, что взгляду было удобно зацепиться за равномерно движущийся объект.

Наверное, вид у меня был перепуганный, потому что парень улыбнулся и успокаивающе поднял перед собой ладони:

– Не бойся. Я никому не расскажу, что ты убегаешь из приюта. Я ведь тоже убежал, так что мы в одной лодке. Круговая порука, понимаешь?

Я кивнула, но продолжала молчать.

– Я просто засмотрелся, как ты стреляешь, – продолжал старшегруппник. – Кто тебя этому научил?

Разлепив, наконец, губы, я ответила, только очень тихо:

– Папа.

Но он расслышал. И удивился.

– Батя учил тебя стрелять из рогатки? Девчонку?

На этот раз я сумела ответить громче:

– Да. Нас всех учили.

– Кого это вас? – Глаза парня вдруг расширились. – Погоди, я тебя вспомнил! Ты же из дикарей!

От обиды я окончательно забыла о недавнем испуге, и ко мне вернулся голос:

– Сам ты дикарь!

Парень запустил руку в светло-русые волосы, растерянно взъерошил их и улыбнулся. Кажется, виновато.

– Ладно-ладно, не пузырись. Просто я привык, что ваших так называют. А тебя точно вспомнил, твоё появление здесь много шуму наделало.

Лично я не помнила вокруг себя никакого шума. Хотя это неудивительно, я вообще мало что помнила из того ужасного отрезка времени, когда меня выдернули из привычной жизни, как попавшуюся на крючок рыбку выдергивают из озера – внезапно и навсегда.

– Можно посмотреть рогатку? – Парень протянул ладонь.

Я секунду поколебалась, но потом подала ему Пчёлку. Даже обрадовалась, что хоть кто-то сможет оценить мою работу по достоинству. И её оценили.

– Круто! – Парень вертел моё оружие так и этак, натягивал и ослаблял тяжи, прицеливался в пустоту. – И ты сама её сделала? Одна?

Я скромно кивнула.

– Тоже папа научил?

– Не… Делать научила мама, а папа – стрелять.

Парень внимательно поглядел на меня, словно только что увидел.

– М-да… по ходу там жилось интереснее, чем здесь?

На это я даже не сочла нужным отвечать, только пренебрежительно оттопырила нижнюю губу.

– Вещь! – Старшегруппник снова занялся рогаткой, – А где ты взяла такую резину? Прочная.

Я заморгала. Уставилась в землю. Парень правильно расценил мое замешательство и заулыбался:

– Да не бойся ты, мне можешь рассказать. Спёрла?

Он произнёс это так легко и весело, что я тоже улыбнулась.

– Ага. Грелку из медпункта. Из грелок самые лучшие резинки для рогаток получаются.

Парень вернул мне Пчёлку и вдруг спросил:

– А остатки грелки где? Выбросила?

Я возмущённо мотнула головой. Нас в деревне приучили ценить любые вещи. Всё может пригодиться, всё пойдёт в дело. Выкинуть что-то, пусть даже сломанное или испорченное, было почти преступлением.

– Слушай… – Парень замялся. – А ты не могла бы дать и мне полосу такой резины? На рогатку.

– Ты тоже умеешь делать? – Я огорчилась. Неужели мои навыки здесь не такие уж и особенные?

Кажется, моё разочарование не укрылось от старшегруппника, он слегка усмехнулся и торопливо ответил:

– Да куда уж мне… у меня не было такой мамы, как у тебя. Я вот тут подумал, может, сделаем вместе? Ты мне покажешь как, вот и научусь.

Я удивлённо заморгала, а потом раздулась от гордости, впервые здесь почувствовав себя человеком, личностью, а не одной из множества марионеток, способной лишь на то, чтобы слушаться и хорошо себя вести. Мои умения оказались кому-то нужны, меня попросили об услуге! И кто? Почти взрослый парень! Чудеса.

– Давай! – быстро ответила я. – У меня для этого всё есть.

– Отлично! – Мой новый знакомый явно обрадовался. – Когда ты сможешь снова прийти сюда?

Когда? Завтра понедельник, шесть уроков, плюс домашнее задание…

– Завтра в пять, – неуверенно ответила я. – Или в шесть, как сумею прокрасться. Ты сможешь?

Парень непонятно усмехнулся:

– Я-то всегда смогу.

И от этих слов я и впрямь почувствовала себя малявкой.

Глава 2

Рога Дьявола

– Осторожно, больно! – Я подпрыгнула на стуле, и Яринка за моей спиной торопливо пробормотала:

– Ой, прости!

Мы совершали утреннюю процедуру причёсывания. В приюте девочкам до двенадцати лет полагалось носить две косички. Девочкам старше – одну.

В задаче заплести себе косички, ничего сложного нет. Подвох лишь в том, чтобы разделить волосы сзади идеально ровным пробором. Но тут схема была уже отработана.

Берётся два стула и четыре девочки (обычное количество девочек на один дортуар). Две девочки садятся на стулья, две другие встают у них за спинами и делают сидящим пробор. После чего сидящие быстро заплетают себе косы, и девочки меняются местами. Весь процесс занимает три-четыре минуты. Сейчас Яринка тонкой расчёской разделяла мне волосы на равные части, но при этом уже второй раз немилосердно их дёрнула.

Подруга со вчерашнего вечера была сама не своя, и я даже знала почему. Потому что после того, как она вернулась с экскурсии, я рассказала ей и о своей лазейке на свободу, и о Пчелке, и о парне-старшегруппнике, с которым познакомилась в лесу. Яринка пришла в невероятное возбуждение. Сначала она надулась на меня за то, что я так долго скрытничала, потом потребовала в следующий раз обязательно взять её с собой за территорию приюта. И я пообещала, только не в следующий раз, а после того, как помогу своему новому знакомому смастерить рогатку. Потому что ему я пообещала раньше. Яринка для порядка снова надулась, но надолго её не хватило, и скоро она уже просила меня рассказать про него всё в подробностях. Чтобы задобрить подругу, я рассказала то, что знала сама, а это, как оказалось, совсем не много.

Парень учился в пятнадцатой группе, и звали его Денис. Но мне он разрешил называть себя Дэном. Я расценила это как жест доверия, потому что в приюте под угрозой строгого наказания запрещались искажения православных имён на западный манер.

Запад был нашим пугалом. Запад и обитающие там геи. О геях говорилось с таким ужасом и отвращением, что сначала я думала будто это чудовища-мутанты вроде тех, что, по слухам, завелись на Востоке после того, как туда сбросили ядерные бомбы. Или вообще нечисть, как лешие и кикиморы, которыми нас в Маслятах пугали взрослые. Поэтому я испытала немалое облегчение, когда выяснилось, что геи – это всего лишь мужчины, любящие друг друга.

Я тоже сказала Дэну свое настоящее имя, и он стал вторым человеком после Яринки, кто здесь называл меня Дайкой. Да и чего таиться? Я и Дэн уже стали заговорщиками и злостными нарушителями дисциплины. Уже сбегали за территорию, и собирались сбегать и впредь. Розги заслужили сполна. Точнее, я заслужила розги, а старших наказывали по-другому.

Яринка всё это выслушала с выражением щенячьего восторга на лице, но даже она сразу подумала о последствиях.

– Ой, Дайка… если вас поймают за территорией по одному, то это полбеды. Но если поймают вдвоём…

Она не стала договаривать, да это и не требовалось. Самый страшный проступок для воспитанницы приюта (кроме побега, конечно) это – быть уличённой в отношениях с мальчиком.

– Так я же… – глупо пробормотала я. – Я же ничего… я вообще ещё маленькая.

– Зато твой Дэн уже большой, – возразила Яринка. – Он точно в колонию отправится.

– За что в колонию-то? – Возмущение получилось слабым и неубедительным.

– Так ведь, если вас поймают в лесу вместе, никто не поверит, что вы там из рогаток стреляли. Поэтому его, как старшего, – сразу в колонию. А тебя – через три года.

Четырнадцать лет – минимальный возраст, когда несовершеннолетний преступник может стать заключённым.

Услышав про три года, я немного успокоилась. Когда тебе всего одиннадцать, то три года – целая вечность. Но Дэн… ему-то уже пятнадцать!

– Вот-вот, – прочла мои мысли Яринка. – Так что слишком своими прогулками не увлекайтесь.

В её голосе я уловила нотки ревности и попробовала утешить себя тем, что подруга наверняка преувеличивает возможное наказание. Хотя кому из нас двоих лучше знать законы? Она, в отличие от большинства воспитанников, попала в приют не в младенческом возрасте, а лишь на год раньше меня.

Вообще Яринкина история была трагичнее моей, несмотря на то что родилась моя подружка в полной и порядочной семье. По крайней мере, так казалось со стороны. Но с первых лет жизни её существование было отравлено отношениями родителей. Нет, родители не ссорились – это нельзя было назвать ссорами, – мать просто боялась перечить отцу, когда он изводил и её, и дочь. Придирки, крики, вечное недовольство и рукоприкладство – это всё, что Яринка видела от него. И она очень быстро поняла, в чём кроется причина такого отношения, тем более что отец этой причины не скрывал и при каждом удобном случае упрекал жену за то, что родила ему дочь, а не сына. Забеременеть снова она почему-то не смогла, и это тоже ставилось ей в вину. Яринка помнила мать всегда молчащей, та редко улыбалась, ходила по дому, не поднимая глаз, и постоянно что-то мыла, стирала, готовила… Лишь по ночам, когда отец засыпал, мать и дочь могли посвятить время друг другу – они тихонько читали сказки на кухне, обнимались, смотрели в окно и мечтали о том, как однажды уедут далеко-далеко, только они вдвоём – без отца…

Но случилось другое.

Когда Яринке исполнилось восемь лет, мама вдруг расцвела. Нет, она по-прежнему одевалась серо и неброско, трудилась по дому и продолжала молчать. Но глаза её заблестели, щёки зарумянились, а походка стала лёгкой и пружинистой. И иногда, за рутинными делами, она, забывшись, улыбалась мечтательной, отсутствующей улыбкой. Яринка радовалась этим переменам, но была ещё слишком мала, чтобы задумываться об их причинах. Надеялась только, что за ними последует что-то хорошее.

Но вместо этого однажды, когда мамы не было дома, к отцу заявились двое полицейских и сообщили, что его жена арестована за прелюбодеяние.

Больше мама домой не вернулась. Той же ночью в камере она разорвала на полосы свое платье, связала их в одну веревку и повесилась на решётке.

Каким-то образом перед этим ей удалось уговорить одного из полицейских передать своей дочери письмо. Оно оказалось коротким и написанным так неразборчиво, что Яринке пришлось потратить немало времени на разбор написанного. Писала ли мама так нарочно, чтобы никто, кроме Яринки, не сумел прочесть её послание, или просто очень торопилась, было уже не узнать. Скорее всего, первое, потому что написаны были в письме такие вещи, за которые маме, не покончи она с собой, наверняка грозил бы второй срок.

Отец же ещё накануне, после прихода полицейских и известия об измене жены, пришёл в такое бешенство, что поломал, растоптал и выбросил все её вещи. И остался у Яринки на память о маме только сложенный вчетверо лист с неразборчивыми каракулями. Яринка спрятала его в щель под подоконником и перечитывала при каждой возможности, пока не выучила наизусть.

И вовремя. Через несколько дней после похорон Яринку забрали в коррекционный приют прямо из школы, чуть позже отец отправил туда же её немногочисленные вещи, и дома она больше не была. Отца с тех пор тоже не видела. Он воспользовался законным правом вычеркнуть из своей жизни ребёнка запятнавшей себя женщины. То, что Яринка в той же степени являлась и его ребёнком, значения уже не имело – отец ни разу не пришёл к ней, ничего не передал и не позвонил.

Пожалуй, спасибо ему за это. Потому что, если мне смириться с новой жизнью помогла надежда на встречу с родителями, то Яринка держалась за ненависть к отцу. Поначалу она отказывалась принимать местные распорядки, устраивала голодовки, прогуливала школу и воскресные службы, несколько раз была порота, но это только сделало её совершенно неуправляемой. Решив, что наказания страшнее уже не будет, Яринка докатилась до оскорблений взрослых и плевков в церкви, за что снова и снова получала розги. Неизвестно, сколько ещё продолжалось бы её вращение в этом замкнутом кругу, не окажись после очередной экзекуции рядом с непримиримой бунтаркой сестра Марья.

Обрабатывая вспухшие красные полосы на коже плачущей девочки, она тихонько сказала:

– Если ты не перестанешь так себя вести, то, когда тебе исполнится четырнадцать лет, тебя отправят в колонию для несовершеннолетних преступников. А девочку, побывавшую там, никто никогда не возьмёт замуж. А главное – тебя, как носительницу плохой наследственности, лишат права рожать детей и стерилизуют.

Не сказать, чтобы Яринку это напугало, о чём она не замедлила сообщить сквозь всхлипы, добавив, где именно видела колонию, будущего мужа и саму сестру Марью. Та не обиделась, наклонилась к Яринке ещё ближе и вкрадчиво шепнула:

– Но тогда ты и в столицу никогда не сможешь вернуться, тебе разрешат жить только за сто первым километром. А ты ведь когда-нибудь захочешь снова встретиться со своим отцом, правда?

От неожиданности у Яринки остановились слёзы. Позже она поняла, что сестра Марья, прожившая столько лет в приюте, повидала много по разным причинам попавших сюда детей и прекрасно знала, о чём единственном сейчас может мечтать потерявшая всё, осиротевшая и избитая девочка. Знала – и использовала это знание, как способ обуздать мою подругу.

Убить отца. Вырасти, выйти из приюта, найти и убить отца – вот что стало тем, что заставило её, как и меня в своё время, слушаться и хорошо себя вести. Яринка изменила линию поведения, извинилась перед учителями и воспитателями, даже сходила в церковь на исповедь.

И сейчас она ничем не отличалась от любой воспитанницы приюта – молчаливая, усердная на занятиях, лишний раз не поднимающая глаз. И только я одна знала настоящую Яринку – дерзкую, непокорную и бесстрашную.

Подруга разделила мои волосы на пробор и, подождав, пока я заплету обе косички и встану, плюхнулась на моё место, подавая через плечо расчёску. Шевелюра моей подруги имела тот редкий солнечно-медный цвет, за который, как нам рассказывали на уроках истории, в старину сжигали на кострах. Поэтому (а ещё потому, что глаза Яринки сверкали изумрудной зеленью, пухлые губы и правильные черты лица говорили о том, что вырастет она настоящей красавицей) некоторые девочки за глаза звали её ведьмой. Что Яринку совершенно не смущало и, кажется, даже радовало.

Я с наслаждением запустила пальцы в густые, блестящие локоны подруги. Мои собственные волосы, хоть и более длинные, были скучны, как пасмурный день. Такие же серые и невзрачные, абсолютно прямые, без малейшей игривой волны, они уныло свисали по плечам и спине. А заплетенные в косички выглядели, как два мышиных хвостика. Я вообще походила на мышь. Даже папа часто окликал меня: «Мышка!» Он говорил, – это потому, что я маленькая и шустрая, но подозреваю, внешность тоже имелась в виду, учитывая мои под стать волосам серые глаза и худое, заострённое личико. Вряд ли жизнь в коррекционном приюте прибавила мне очарования, так что рядом с Яринкой я смотрелась, как горстка пепла на фоне пламени.

Но, честно говоря, меня это не беспокоило. Я была ещё не в том возрасте, чтобы переживать из-за внешних данных. Скорее радовалась, что на меня меньше обращают внимания, и я (Мышка же!) могу незамеченной проскользнуть мимо учителей и воспитателей, в то время как Яринка неизменно цепляла их взгляды и вызывала придирки.

Пока я аккуратно разделяла на пробор роскошные пряди подруги, она нетерпеливо болтала ногами и косилась на наших соседок по дортуару, которые так же помогали друг другу с причёской. Это была наша давняя игра – кто быстрее закончит заплетаться. Мне она уже поднадоела, но Яринка ревностно следила за тем, чтобы я и она всегда выходили победительницами. И у нас это обычно получалось, но подозреваю, не потому, что мы преуспели в парикмахерском искусстве – просто у наших противниц волосы были не в пример длиннее наших – ниже пояса. Мои же доставали только до середины спины, Яринкины вообще едва прикрывали плечи. Объяснялось это просто – у нас в Маслятах длинные волосы не приветствовались, уход за ними отнимал слишком много времени, а время всегда требовалось на что-то более важное. И если взрослые девушки и женщины ещё старались как-то с этим справляться, то детям оно было и вовсе ни к чему. Поэтому я никогда не носила волосы ниже плеч, и только здесь, в приюте, они начали отрастать. А Яринка свои сама время от времени подрезала, хоть это и было запрещено.